Во всех рассмотренных нами сделках была одна общая деталь — присутствие совершенно безобидного торговца полотном, сахаром и мехами. В связи с тем, что в наших глазах это уже было достаточно подозрительно, мы проследили маршруты его передвижений, и они показались нам весьма странными. Торгуя не слишком ценным товаром, он преодолевал вдвое большие дистанции, чем было необходимо для его дела. Товары из Швеции, которые могли продаться на рынках Антверпена, он вез в Португалию; товары из Бреста, на которые существовал громадный спрос в Англии, заканчивали свой путь на рыночных площадях Гамбурга, и все в таком роде. Короче говоря, наш купец предпочитал периферийные рынки. Вначале мы решили, что подобный выбор диктует ему погоня за прибылями, но затем поняли, что ошибались, так как его цены не слишком превышали средние. Но еще более необычным оказалось то, что он сам являлся кредитором нашей компании, открывшим счет в нашем отделении в Антверпене шесть лет назад.
Его зовут Ганс Грюэб, следовательно, он немец по национальности. И все же мои эмиссары не нашли ни малейших его следов ни на одном из немецких рынков. Выяснилось, что он впервые появился в Антверпене в 1538 году. Мы провели расследование в этом городе, узнав, что его компаньоном является еще более сомнительный и скользкий тип, некий Лол. или Лодевик де Шалидекер, или Элои Пруйстинк, бывший шесть лет назад простым кровельщиком и уже известный властям Антверпена, подозревающим его в ереси.
К настоящему времени мы уверены, что нашли виновных в ужасающем мошенничестве, совершенном по отношению к нашей компании. Правда, нам пока неизвестно, как им удалось изготовить столь совершенные копии векселей Фуггеров, тем не менее мы не намерены больше ждать, еще больше увеличивая свой ущерб.
Причина, по которой я решился просить о вмешательстве Вашей Милости, состоит в том, что в подобной ситуации я не считаю нужным сообщать о своих подозрениях местным властям. Если распространятся известия о том, что на рынках циркулируют фальшивые векселя, нашей компании будет нанесен невосполнимый ущерб. Это вполне могло бы вызвать кризис доверия к нашим делам, и вскоре мы бы увидели, как кредиторы забирают деньги из наших сейфов. Да будет мне дозволено добавить, что это имело бы самые страшные последствия для многих людей, не только для Фуггеров: интересы компании тесно связаны с жизнью многих дворов, в том числе и Святого престола.
К нашему общему счастью, существует приемлемый способ решения проблемы, который удовлетворит все стороны, без нанесения особого вреда.
Как я уже говорил, этот Элои Пруйстинк уже какое-то время подозревается в ереси, так как проповедует и практикует общность женщин, отрицает частную собственность и не признает, как мне сообщали мои информаторы, существования греха. Вплоть до последнего времени ловкость этого ничтожного еретика позволяла ему и его соучастникам постоянно избегать обвинений в богохульстве и отступничестве. Но так как Его Святейшество Павел III возродил инквизицию, поставив во главе ее Вашу Милость, я могу надеяться, что все эти ловкачи будут в конце концов выловлены и подвергнуты суду.
Таким образом, я умоляю Вашу Милость быть настолько великодушным, чтобы просто обратить внимание трибунала «Святой службы» на этих проклятых еретиков и ловких мошенников, дабы пресечь распространение их богохульных идей и одновременно гарантировать, что больше никому не станет известно об ущербе, нанесенном ими нашей компании.
Скромно надеясь на вмешательство Вашей Милости и веря в святость уз дружбы, которые нас соединяют, целую Ваши руки.
Из Аугсбурга, 6 мая 1544 года.
Антон Фуггер, слуга Божий
Базель(1545 год)
Глава 1
— Можешь не подходить ко мне и не жаловаться, что я тебя не предупреждал, дружище Опоринус. Вот уже два года, как я твержу тебе: не спускай глаз с этого Себастьяна Мюнстера. Ученик Меланхтона, настоящий мужик, член, два яйца, capito?[50] Написавший такую «Космографию», какой прежде никто и нигде не видел: география одновременно с приключениями, карты и анекдоты, текст и иллюстрации… потрясающая вещь — просто песня, capito? А ты позволяешь, чтобы ее напечатали эти замшелые пни из типографии «Эрикпетрина», пять тысяч копий за пять месяцев, mica brustulli![51]
Пьетро Перна — настоящий поток слов на убогом немецком, перемешанном с латынью и итальянским, ворвавшийся без предупреждения в типографию мессира Опоринуса, одного из самых влиятельных печатников всей Швейцарии.
— Мы хотим subito[52] сделать итальянский перевод этого гения или хотим дождаться, чтобы его опубликовал кто-то другой? Что это? — Он хватает книгу с полки и листает ее, едва не разрывая своими жирнющими руками, а потом с отвращением швыряет на стол. Он подходит к Опоринусу и очень неуклюже обнимает его за плечи, потому что по крайней мере на голову ниже его. Размахивая руками, он призывает к всеобщему вниманию:
— Signori,[53] великий Опоринус недавно напечатал книгу, которая гарантирует ему вечную славу! Необыкновенную «De Fabricа»[54] несравненного анатома и рисовальщика Везалия, интересующегося еще и сбором анекдотов о циркуляции крови. Этот шедевр без единой иллюстрации, который заставит в страхе бежать даже самого верного последователя Аристотеля! Ты можешь понять, дружище, что научные трактаты, в которых не показано то, о чем говорится, достойны только му-сор-ной кор-зи-ны?
Он мелькает между столами и нервно потирает руки, в то время как Опоринус бросает на меня виноватые взгляды. Итальянец, один из самых низкорослых людей, каких мне доводилось встречать, кроме настоящих лилипутов, чертовски упрямый, почти полностью лысый и не способный ни минуты стоять спокойно, Пьетро Перна — весьма известный в Базеле человек. Кажется, он каждый месяц ходит по типографиям.
Лезет с советами, что печатать. Осматривает все новшества и новинки. Безжалостно критикует почти все произведения и в первую очередь пополняет свои запасы книг запрещенных и изданных подпольно, которые он, в свою очередь, сбывает в книжных лавках во всех графствах, республиках, государствах и синьориях Северной Италии.
— Станкаро? Брось его, Опоринус, друг мой. Он слишком скучен!
— Скучен, говоришь? — Голос Опоринуса полон удивления и возмущения. — Франческо Станкаро — культурнейший человек, один из лучших знатоков древнееврейского языка. В его последнем сочинении проводятся параллели между анабаптистами и евреями в отношении пришествия…
— Великолепнейший, интереснейший и культурнейший! — Он опускает крошечную ручку и начинает размахивать ею, разгоняя воздух перед собой. — Какие сумасшедшие, как ты думаешь, купят подобное барахло?
— Послушай, ты-то сам думаешь только об этом. Но есть книги, которые в любом случае стоит печатать: из соображений престижа, чтобы заставить замолчать клеветников…
— Единственные соображения престижа, дружище, заключаются для меня в следующем: книги, которые я советую публиковать и распространяю, заставляют печатников трудиться от рассвета до заката. В общем, брось лобовые атаки, диспуты, от которых раскалывается голова, обвинения — все это больше никому не нужно. Ключевое слово сегодня сме-ше-ни-е, capito? Смешение жанров! Вещи, которые оставляют у тебя смутное подозрение, capito? И, даже дочитав до конца, ты не можешь понять, кто ее автор — еретик или ортодокс. Книги, подобные «Благодеянию Христа», которое написано католическим священником, но полно тем, дорогих сердцу любого представителя германской веры. Станкаро! И кто его тебе посоветовал? Наш здешний анабаптист?
Он показывает на меня. Он подходит ко мне. Ряд легких быстрых шлепков по плечу.
— Ах, конечно же! Замысел даже коварен. Не оригинален, но коварен. Этот Станкаро подвергает анафеме анабаптистов. Но там есть и не только общие фразы. Стоящий товар. Хорошо: каким образом можно распространить вашу веру по всей Италии?
Косой взгляд, мой.
— Вы это мне? Мою веру? — Я от души смеюсь и награждаю его ответным шлепком. — Вы слишком плохо меня знаете!
Пьетро Перна поднимается с пола, отряхивая от пыли одежду.
— Puttana miseria,[55] а ты драчун, дружище! Помню, однаж ды во Флоренции…
Опоринус вмешивается с воистину отеческой заботой: ему прекрасно известно, что если уж Перна заговорил об Италии, его не остановить:
— Мужайтесь, мессир Пьетро, перейдем к делу. Эти господа ждали меня, а вы проскочили перед ними. Что вас интересует?
Итальянец по-прежнему снует между столами и полками, хватая книгу на каждом шагу:
— Эта — нет, эта — нет, эта… тоже не пойдет. Эту! — Он стучит по обложке тыльной стороной руки. — Дайте мне двадцать копий этой и сотню Везалия.
В это время колокольный звон напоминает мне, что уже слишком поздно. Я киваю Опоринусу, что еще вернусь, и направляюсь к выходу.
— Нет, подождите. — Визгливый голос Перны и его шаги уже раздаются позади меня. Словно мы и не говорили только что. — Я это вам, подождите. Опоринус должен был дать тебе взглянуть… Третий том сочинений Рабле переведен и стоит в очереди на печать, да? Потом Мигель Сервет, вы, скорее всего, прочли его трактат против Троицы… Да, вас не очень задело то, что я говорил о вере, а?
Он догоняет меня после того, как преследовал где-то с полмили, вытирая носовым платком свой широкий лоб:
— Но до чего же вы обидчивы, дружище! Должно быть, у вас, северян, отсутствует чувство юмора?
— Должно быть, — отвечаю я, стараясь подальше отодвинуться от его потной руки, — и вы должны простить меня за тот удар. Но, как вам, должно быть, известно, северяне не любят, когда распускают руки, если не собираются драться.
Итальянец пытается восстановить дыхание после столь длительной пробежки, одновременно стараясь не отставать от моего быстрого шага.
— Мне рассказывали, что вы довольно богаты, что вы повидали столько, что невозможно даже представить, что вы анабаптист и что вы интересуетесь книготорговлей. По поводу анабаптизма, как я понимаю, мне кажется, так оно и есть. А как насчет всего остального?
— Скажем так, если бы и все остальное оказалось правдой, о чем бы вы стали со мной говорить?
— Я бы предложил вам вести со мной дела.
Я качаю головой:
— Последний человек, имевший со мной дело, был казнен несколько месяцев назад или около того. Забудьте об этом, мой вам совет!
Он настаивает, вцепившись той же потной рукой мне в плечо:
— Итальянцы не суеверны, дружище!
— Речь идет не о суеверии. Так происходило и происходит до сих пор: всех, кто имеет со мной дело, ждет страшный конец.
— Но вы-то живы! — кричит он раздражающе высоким голосом. — А мне всегда везет.
Он останавливается передо мной и отступает назад, разводя руками:
— По крайней мере, выслушайте, о чем идет речь! Это касается книги, о которой я упомянул в самом начале, «Благодеяние Христа». На-шу-мев-ша-я рукопись. Согласитесь, вещи, о которых там говорится, годятся лишь для того, чтобы ты заснул мертвецким сном, capito? Всякая чушь по поводу достаточности оправдания одной верой, но что важно — она написана кардиналами. Это означает скандал, capito? Скандал означает тысячи проданных экземпляров.
Я поднимаю меховой воротник куртки, чтобы защитить уши от ледяного ветра.
— Поговорите об этом с Опоринусом, ладно? Я уверен, этот вопрос его заинтересует.
— Опоринус вне игры, дружище. «Благодеяние Христа» — книга, которая будет представлять интерес исключительно в Италии. Такую книгу не опубликуешь в Базеле.
— И где ее печатают?
— В Венеции. Она там действительно печаталась. Но ее вот-вот должны запретить, это вопрос нескольких месяцев, возможно, теперешние издатели вскоре прекратят выпускать новые экземпляры, capito? И возможно даже, что те, кто сегодня ее распространяют, не захотят больше ввязываться в это дело. Вам прекрасно известно, что в Венеции…
— О Венеции мне известно не слишком много. Кто-то рассказывал мне, что там есть каналы, как и в Амстердаме.
Мой непрошеный попутчик неожиданно замирает на месте, словно услышав что-то неприличное. Он вцепляется рукой в кольцо, торчащее из стены, — к таким привязывают лошадей — и медленно поворачивает ко мне голову:
— Вы утверждаете, что никогда не были в Венеции?
Он продолжает вызывающим тоном, так и не отпустив кольца:
— Но тогда все, что мне о вас наговорили, ложь. За исключением того, что вы анабаптист, capito? Но вы попросту не могли видеть невероятные вещи, если не видели Венеции. И конечно же не слишком интересуетесь книготорговлей, если никогда не были в столице книгопечатания. И наконец, вы не так уж богаты, потому что в наши дни никто из имеющих деньги, которые можно потратить, не отказывается от путешествия в Италию.
Какое-то время я смотрю на него, по-прежнему не понимая, в какой момент этот нахальный и неуклюжий человечек стал мне чем-то симпатичен. В любом случае с ним пора распрощаться, он и так уже завел меня довольно далеко от того места, где я должен сейчас находиться.
— Если вы хотите провести все утро, вцепившись в эту железяку, мне нет до этого ровно никакого дела. Но, что касается меня, я должен до полудня передать на почтовую станцию важное письмо.
Вид у него совершенно убитый.
— Идите, конечно же, дружище! Я уже прекрасно понял, что вы принимаете мое предложение. Вам не нужны никакие другие мотивы и оправдания — это ваш шанс увидеть Венецию.
Глава 2
Я провел несколько неуверенных линий, пересекающих холмы за Франш-Конте, там, где она изгибается к Сене, следуя ее руслу, все более широкому и пологому, туда, где корабли поднимаются к Парижу и к морю. Потом — Ла-Манш и английское побережье. Месяц, возможно, чуть больше. Так они смогут бежать от войны, спастись от наемных армий немецких князей, армий вассалов императора, сосредоточенных на границе. Письмо я отправил.
Письмо, адресованное призраку по имени Гоц фон Полниц, в Лондон.
Никто не говорил об этом открыто, но мы понимали, что конец уже близок. У нас было двести пятьдесят тысяч флоринов, отложенных в безопасном месте. И ощущение, что Фуггер начал что-то подозревать.
Гоц фон Полниц, единственный, кто всегда оставался в тени, вне подозрений, более того, умер несколько лет назад под именем Лазаря Тухера.
Именно ему я доверил судьбу самых дорогих мне людей — Катлин и Магды. К нему они должны были обратиться, как только начнутся неприятности. Судьба Лота — бежать быстрее полицейских ищеек, никогда не оглядываясь назад.[57]
Я как раз сходил с судна, когда ко мне подбежал какой-то мальчишка и отсоветовал возвращаться домой.
— Они стали хватать всех подряд.
Мой договор с Гоцем. Если ему удастся забрать их с собой, он повесит красную занавеску на окно в доме, где мы спрятали деньги.
Гардина была там и, пожалуй, висит до сих пор. Дом принадлежит старому купцу, переселившемуся в Гоа, в Индии. Там были и деньги — сто тысяч флоринов.
Я должен был присоединиться к Катлин и Магде, быть уже в безопасности, прожить в мире остаток своих дней.
Но я не отважился — история постоянно учит меня: все, с кем я имел дело, погибали. Друзья, братья, попутчики. За моей спиной море крови, разлившееся уже давно, в один майский день, и продолжающее разливаться до сих пор.
Томас Мюнцер — замучен и казнен двадцать лет назад.
Элиас, рудокоп, — обезглавлен мечом наемника на грязной улице.
Ганс Гут — задохнулся в карцере, когда поджег собственную постель.
Йоханнес Денк — умер от чумы в этом городе.
Мельхиор Гофман — скорее всего, сгнил в страсбургской тюрьме.
Ян Фолкерц — первый мученик на голландской земле.
Ян Матис из Харлема — разрезан на куски и катапультирован в ивовой корзине.
Ян Бокельсон из Лейдена, Бернард Книппердоллинг, Ганс Крехтинг — подвергнуты пыткам раскаленными клещами, казнены и выставлены на публичное обозрение в трех клетках, повешенных на колокольне Святого Ламберта.
Ян ван Батенбург — обезглавлен в Вилвурде.
Все эти имена — имена мертвых.
Единственный выживший из целого поколения невезучих, людей, которых решила уничтожить сама история. Единственный выживший, вместе с женщинами, придававшими силы сражающимся и питавшими их разум. Оттилия, Урсула, Катлин… Магда спасена… и сейчас живет под другим небом. Прошедшие двенадцать лет были лишь темным пятном в ее жизни, которая осталась позади и от которой ей удалось бежать — от поражения длиной в полвека.
Я последний выживший из целой эпохи, и мне тащить за собой всех своих мертвых — тяжкая ноша, на которую я не хочу обрекать никого больше. А меньше всего — семью, которую я мог бы иметь. Они в безопасности, и это главное. Гоц о них позаботится. Он мне обещал.
Возможно, ты сделал бы все это и для меня, великий маг числа, но это было рискованно, я был подобен зачумленному. Я был тем, кого могли узнать повсюду. Поэтому ты ничего не сказал и снялся с якоря, возможно сам не желая того. Ты говорил об этом с самого начала: если что-то пойдет не так — мы никогда не знали друг друга, мы не будет помогать друг другу, каждый позаботится о себе. Ты забрал свою долю и ту, что причиталась Элои, для Катлин и Магды. Ты оказался очень благородным сукиным сыном, с добрым сердцем.
Катлин. Этих строчек недостаточно, чтобы все объяснить, — не хватило бы и тысячи писем. Искали меня, а не вас, но они взяли бы и женщин и детей, без всяких сомнений, если бы не Гоц-призрак. А теперь он доставил вас в безопасное место, в Англию, в руки своих английских друзей и их вечно пьяного короля.
Катлин. Возможно, в тот день по моему лицу ты прочла, что все кончено. Что мы больше никогда не увидимся, даже если мне повезет, даже если мне удастся спастись. Потому что древний рок вновь настиг меня и вновь обрек на гибель тысячи друзей вместе с Элои.
Взяли Бальтазара, который больше никогда не увидит своей жены. Взяли Давиона и Дорхута. Взяли Доменика, чья проза умерла вместе с ним. А потом ван Хува, — на этот раз ему не помогли и деньги, и Стенартса, Стевенса, ван Гера. Большой дом опустел. Я снова выжил, и опять лишь один, в очередной раз.
Мы боялись гнева Фуггера Хитрого: мы и представить себе не могли, что нас будет преследовать Папа, который нанесет нам смертельный удар.
Он не назвал ни единого имени. Его вольный дух воспарил над истерзанной плотью. Говорили, он смеялся, громко смеялся, смеялся вместо того, чтобы кричать. Я предпочитаю думать так: когда его обволакивал дым, он ломался от смеха, смеялся в лицо монахам-воронам. Но лучше бы он был здесь, чтобы предложить мне рюмочку ликера и те ароматные сигары из Индии.
В этом мое предопределение — выживать всегда, чтобы продолжать жить и после поражения, немного мучаясь время от времени.
Я стар. Каждый раз, когда в небе гремит гром, я дрожу, вспоминая пушки. Каждый раз, когда я закрываю глаза, чтобы заснуть, я знаю, что вновь открою их лишь после того, как меня посетит множество призраков.
Катлин… Она теперь далеко от войны, а я проведу остаток своих дней, прячась среди беженцев половины Европы, на которых, как и на меня самого, охотится папская инквизиция или инквизиция Лютера и Кальвина. Мирных людей, пребывающих со своими стопками книг, своими историями и приключениями — ученых и литераторов, преследуемых священников, баптистов. Я вновь один среди многих, достаточно богатый, чтобы рассчитывать на то, что меня не узнают. Деньги на остаток моих дней… Тысяча флоринов… И никакой стоящей возможности их потратить.
Я стар. Возможно, в этом все дело. Я прожил без перерыва десять разных жизней, а сейчас я устал. Отчаяние уже какое-то время больше не посещает меня, будто душа закрылась от страданий и научилась наблюдать их со стороны, словно читая книгу.
Но все же с этих страниц души иногда сходит Черная Тень, которая всегда сопровождает меня, твердя и повторяя, что никакой цены не достаточно, чтобы заплатить по всем счетам, что ты никогда не перестанешь платить и что нет для тебя убежища. Это партия, которую нужно доиграть до конца, она обязательно должна закончиться, каким бы ни был ее финал: будь что будет. Все, о ком я заботился, в безопасности, я снова остался один. Я и призраки, которые меня окружают. Целой толпой.
Среди них есть и Лодевик де Шалидекер, или Элои Пруйстинк, сожженный extra muros 22 октября 1544 года.
Глава 3
— В Венеции ты можешь заблудиться, даже если уверен, что прекрасно ее знаешь, capito? Ты полностью попадаешь под влияние этого города. Лабиринт каналов, улочек, церквей и особняков, которые появляются перед тобой, словно во сне, без какой-то очевидной связи со всем тем, что ты видел прежде.
Пьетро Перна, как обычно, с головой ушел в разговоры об Италии, открывая бутылку «лучшего в мире вина». Из окна задней комнаты типографии Опоринуса небо Базеля из серого превращается в белое, словно кто-то обесцветил его, но, то ли из-за аромата вина, то ли из-за латинского акцента моего собеседника, мне кажется, что комната залита солнечным светом.
— Разве вы только что не говорили о предполагаемых авторах «Благодеяния Христа», господин Пьетро?
— Точно, — отвечает он, вытирая усы тыльной стороной ладони, — давайте не будем упускать из виду этот принципиальный вопрос. Выпущена книга анонимна, но говорят, что ее написал брат Бенедетто Фонтанини из Мантуи, а очень глубоко в подполье ходят слухи, что этот труд — плод работы интеллектуалов, близких к английскому кардиналу Реджинальду Полу.
Я сразу же прерываю его:
— Мне кажется, вы не будете возражать, если я попрошу вас больше рассказать мне о событиях в Италии, потому что вся эта история о кардиналах, которые цитируют Кальвина, хтя меня — темный лес. И возможно, не самое мудрое — пить вино во время нашей дискуссии.
Он выпучивает глаза и наливает себе второй стакан.
— Это вино из Кьянти, мой господин, вы можете пить его, сколько пожелаете, и у вас в голове лишь просветлеет. Мои родители сами разливали его в бутылки, на ферме неподалеку от деревни Гайоле. Это вино, которое удостоилось чести подаваться к столу Козимо Медичи, capito? Бес-по-доб-ный напиток!
Он замечает мой жест и продолжает:
— Давайте перейдем к делу, дружище! Испанский врач Мигель Сервет пишет, что итальянцы во всем отличаются друг от друга: и правительствами, и языками, и костюмами, и физическими статями. Нас объединяет лишь ненависть ко всем остальным, трусость в сражениях и высокомерие по отношению к тем, кто живет за Альпами. В отношении веры он утверждает почти то же самое: с одной стороны — те, кто требует примирения с лютеранами, с другой — абсолютная готовность к войне против ереси и возрождение из праха, как птица феникс, «Святой службы». В народе распространена ненависть и к священникам, и ко всем тем, кто питает симпатии к «германской вере», но с полным правом можно утверждать и обратное, capito? Надо также заметить, что большинство крестьян не знают, что такое Троица, они причащаются и празднуют Пасху — к великой радости приходского священника, а всю остальную часть года живут в соответствии со своими суевериями.
Я пытаюсь представить страну, описанную Пьетро Перной, потягивая второй стакан его необыкновенного продукта. Италия — возможно… Правда, я не могу умереть, не побывав там. Однако у меня складывается вполне определенное ощущение, что многое в моем прошлом проистекало именно оттуда, и не только недавняя гибель Элои и Свободных Духом, которых именно инквизиция описала Карлу V как еретиков, нелояльных граждан и неверующих.
Перна продолжает болтать, сопровождая каждую фразу соответствующим жестом.
— Шмалькальденский союз, лига протестантских князей имеет в Венеции свое посольство, capito? И очень многие предпочли бы, чтобы в Светлейшей[58] республике возобладали лютеранские идеи. Однако нельзя из-за этого потерять город. Благодаря торговле в Венеции есть все, что богатый пожелает купить, все, что душа любопытного пожелает увидеть, все, что возжелает плоть в этой столице разврата, где каждая женщина из пяти занимается или занималась хотя бы бесплатно, из благотворительных соображений, проституцией. Наконец, благодаря книгам там всегда можно набить кошелек, если у вас осталась хоть капля отваги, которая, кажется, полностью отсутствует только у нас, итальянцев.
Третий стакан.
— Раз уж вы заговорили о деньгах, господин Пьетро, у меня есть для вас одна идея. Напишите о Венеции книгу, чтобы вся европейская знать захотела ее посетить, причем подробно опишите там, где можно поесть, где выпить, где искать женского общества, где провести ночь. Я уверен, эта книга будет пользоваться громадным спросом и хозяева тех местечек, которые вы перечислите, вознаградят ваши труды.
Он вытягивает руки над столом и хватает мои прежде, чем я успеваю убрать их.
— Дружище, прислушайтесь к моему мнению, вы тут только теряете время. Базель, вы это знаете лучше меня, город, где собираются самые передовые мыслители, самые опасные ересиархи, самые мятежные умы Европы, чтобы запутать следы, передохнуть, просто немного подышать воздухом свободы. Все это, будем откровенны, не для вас. Вы человек действия.
— Возможно. Но уж слишком недавно я получил свои последние раны — они еще не успели затянуться.
— Тогда выпейте, дружище, лучшего лекарства не сыщешь.
Четвертый стакан: в голове действительно просветлело.
Глава 4
Дом Иоганна Опоринуса достаточно велик, чтобы вместить всех нас. Общество беженцев, окопавшихся здесь, в Базеле, насчитывает человек двадцать: все более-менее известные протестанты — свора бешеных псов, лично знакомых с лучшими умами Реформации, друзья Буцера, Капитона и Кальвина, который именно здесь, в Базеле, напечатал первое издание «Наставления в христианской вере».
Многие из этих ученейших людей выразили свое несогласие с отцами Реформации по поводу создания новой церковной иерархии. Решение Буцера в Страсбурге и Кальвина в Женеве превратить столицы Реформации в города-церкви приветствовалось далеко не всеми. Некоторые из тех, кто бежал сюда, были подвергнуты остракизму своими собственными учителями, теперь занятыми построением новой церкви в замену старой. Новые доктора, которые преподают катехизис… новые дьяконы… новые пасторы и новые старики, следящие за отправлением ритуалов и нравственностью верующих.
Дисциплина — это слово сегодня передается из уст в уста во всех уголках реформируемых земель. Слово, вызывающее недовольство свободных умов — людей неудобных для тех, кто стремится установить новый порядок и иерархию.
Опоринус собрал нас всех здесь, чтобы поговорить, он не сообщал, о чем, но я думаю, речь идет о распространяющихся слухах по поводу Вселенского собора, несколько раз объявлявшегося папой, который теперь действительно состоится в конце года.
Единственная важная персона здесь — Давид Йорис, всего несколько месяцев назад возглавлявший общину голландских анабаптистов, но даже он, прибывший сюда с немногочисленными последователями, был вынужден бежать от затягивающегося аркана инквизиции. Бохольт, август 1536 года — совет анабаптистов, Батенбург против всех, против Филипса и Йориса, я хорошо это помню: меч против слова. Не думаю, что он узнал меня — прошло уже почти десять лет.
Я вижу Пьетро Перну, пробирающегося к своему месту: в руках пара книг, которые он листает со скучающим видом, качая головой в такт своим мыслям, словно все происходящее подтверждает самые худшие его опасения.
Присаживаюсь и я, но немного в отдалении. У меня нет ни малейших опасений, ни малейших ожиданий относительно Опоринуса и его друзей. Я высоко ценю труд нашего друга-книгопечатника: Парацельс, Сервет, Социни — опасные авторы, способные причинить неприятности, люди, которыми Кальвин готов пожертвовать, чтобы стать новым Лютером. Но одной лишь храбрости такого рода явно недостаточно, и, даже если время, в которое мы живем, и не позволяет нам ничего другого, я слишком много боролся, чтобы меня хоть как-то волновал теологический диспут.
Наш хозяин делает нам знак прекратить болтовню — он собирается произнести речь.
— Друзья мои, — голос вялый, тон примирительный, — я собрал вас всех сегодня, так как считаю, что всем нам будет необычайно полезен обмен мнениями по поводу события, которое вот-вот должно состояться. — Он повышает голос. — Вы вскоре услышите о созыве Собора, в котором должен участвовать весь расколовшийся христианский мир, чтобы выработать статьи соглашения и обсудить возможности примирения между всеми группировками.
Он зачитывает проект соглашения перед всеми присутствующими. Перна зевает в углу, вцепившись в стул, слишком высокий для него — коротенькие ножки болтаются в воздухе.
Опоринус продолжает:
— В любом случае не можем же мы просто наблюдать со стороны событие такой важности, оставаясь пассивными зрителями. Вполне вероятно, для привлечения к участию в Соборе виднейших лютеранских теологов местом его проведения станет город Тренто,[59] расположенный между Римом и немецкими землями, не так уж далеко от нашего Базеля.
— Уж не собираетесь ли вы пригласить всех нас на этот Собор? — Тон полон иронии и недоверия — колкость звучит от человека, стоящего напротив Опоринуса.
Печатник качает головой:
— Я не об этом говорю. Но мы можем написать в Женеву Кальвину и его людям, что не желаем оставаться в стороне, что хотим сказать свое слово, хорошо бы что-нибудь напеча тать, хотя бы один документ, который станет нашим письмом к католическим кардиналам. Мы должны черкнуть пару строк Сервету в Париж — он может написать что-нибудь для нас по такому случаю.
Из второго ряда встает бледный, тощий мужчина, у него французский акцент; Опоринус, должно быть, знакомил нас, но я не запомнил его имени.
— Вы ведь не верите, что Лютер, Меланхтон и Кальвин на самом деле собираются участвовать в этом Соборе?
— А почему бы и нет? Раз уж кардиналы решили созвать Собор, это значит, они обеспокоены распространением Реформации и согласны на компромисс, возможно даже, до некоторой степени согласны на переговоры…
Леру — вот как его зовут! — восклицает:
— Если Лютер явится на этот Собор, ему оттуда не вернуться. Это же относится и ко всем остальным. Если они приблизятся к папистам на расстояние пушечного выстрела, тем не справиться с искушением. Они попросту схватят их и сожгут. Мы их слишком хорошо знаем…
Кивки, несколько гримас, Перна болтает ногами и лениво листает книги у себя на коленках.
За спиной француза поднимается Йорис, высокий и белокурый, размахивая белоснежной рукой:
— А я вам скажу, что, если Кальвину и Лютеру удастся наложить руки на кого-то из присутствующих, с ними обойдутся точно так же. Что для нас этот Собор? Даже если он действительно состоится и если им когда-нибудь удастся добиться соглашения с Римом, это станет губительным для каждого, кто целиком и полностью не согласен с их доктринами. Что будет с Мигелем Серветом, с Лелио Социни, с Себастьяном Кастельоном? — Взгляд Опоринуса настойчиво обегает лица присутствующих. — Что будет со всеми нами, братья?
С самого крайнего места в конце ряда в дискуссию вмешивается проповедник из Базеля, Сере:
— Никакого соглашения не будет, Опоринус, потому что паписты никогда не откажутся от доктрины оправдания per opera,[60] а Лютеру и Кальвину обязательно выдвинут вопросы о власти антихриста-папы, индульгенциях, купле-продаже веры…
— Наверняка-то этого мы утверждать не можем, Сере. В Италии есть множество кардиналов, которые благосклонно смотрят на примирение с протестантами и высоко ценят лютеранскую теологию. Уже существуют и сочинения по этому поводу, возможно, и небольшие труды, но от этого не менее важные. Все вы читали «БлагодеяниеХриста». Говорят, его автор — священник, за спиной которого стоят итальянские писатели и ученые и даже один кардинал. Эти факты, братья, мы попросту не можем игнорировать. Возможно, на этом соборе появится реальная возможность воссоединения и ради кальной реформы Римской церкви. Я повторяю, мы не должны оставлять инициативу только Кальвину и Лютеру. От этого зависит наша свобода. — Его взгляд бегает по разгоряченным лицам, пока не останавливается на лысине Перны. — Нам бы хотелось выслушать ваше мнение, господин Перна, вы лучше всех нас разбираетесь в итальянских реалиях.
Коротышка вытягивает свои крошечные ручки — он не ожидал, что его втянут в это дело, — чешет лоб и поднимается на ноги, но даже после этого не возвышается над головами остальной аудитории.
Долгий вздох:
— Signori, я слышал много красивых слов, но никто так и не коснулся самой сути проблемы. — Все смотрят на него в изумле нии, подавшись вперед, чтобы разобрать непривычный итальянский акцент. — Вы можете написать или выдвинуть на обсуждение самые выдающиеся теологические работы столетия, если от этого вам станет спокойнее, но вам никак не изменить реальности, а она такова, signori: судьбу этого Собора решат не вопросы религиозных доктрин, а политические проблемы.
Повисает гробовое молчание, крошка Перна не признает полумер: мне кажется, он вот-вот лопнет, если не выскажет все, что думает.
— Если этот Собор и состоится, это произойдет только из-за давления, оказываемого императором на папу. Габсбург хочет объединить католиков и протестантов, потому что империя ускользает у него из рук, а турок Сулейман — мужчина, который, как говорят, может удовлетворить двадцать женщин за одну ночь и которого почему-то никто не прозвал Великим,[61] — доставляет ему серьезные проблемы. Карла не волнует, договорятся ли между собой теологи или нет, он хочет объединить всех христиан для сопротивления туркам и вернуть контроль над собственными границами. — Он кивает головой: — А теперь послушайте меня внимательно: там, в Риме, множество кардиналов, которым очень нравится сжигать людей. Но не стоит думать, что эти святые люди умирают от желания поджарить Лютера, Кальвина, Буцера и всех присутствующих. Потому что, видите ли, пока эти еретики, как они их называют, продолжают маячить на горизонте, они могут преспокойно натравливать инквизицию на неудобных им образованных людей, в первую очередь своих политических противников внутри католической церкви. С начала времен внешних врагов использовали для того, чтобы держать под угрозой внутренних. Опоринус совершенно прав, когда говорит, что существует партия кардиналов, благосклонно относящихся к диалогу с протестантами, и именно на них император делает ставку, стремясь реализовать свой проект. Но давайте посмотрим, кто собрался с другой стороны. — Перна считает, загибая жирные пальцы: — Так, у нас есть германские князья, которые повторят то, что скажут Лютер и Меланхтон. У них, именно для того, чтобы сохранить автономию от Рима и императора, нет никакого интереса посылать на конгресс своих теологов. Более того, если на Соборе их сочтут отступниками, императору больше не придется кричать lese-majeste[62] и спокойно наблюдать, как он теряет свои немецкие княжества. Потом, есть еще король Франции, а это значит — и все французские кардиналы: двадцать лет войны ярко свидетельствуют о ненависти Франциска I к Габсбургу. Значит, разве будут французские кардиналы голосовать за объединение христиан? Наконец, есть еще и римские кардиналы из инквизиции, которым по душе современная жесткая политика и которые напрочь отметают возможность диалога с протестантами.
Перна переводит дыхание, лица присутствующих окаменели, словно в комнату вошел дрессированный медведь. Через миг итальянец снова бросается в атаку:
— Собор, signori, станет сведением счетов между правителями Европы. Пишите, сколько вам угодно, пишите свои теологические трактаты, но знайте, что ни вам, ни Кальвину, ни Лютеру не сыграть ведущих партий в этой игре. Если вы хотите выжить, вам придется выдумать что-нибудь новенькое.
— Мессир Пьетро, подождите!
Коротышка прекращает ковылять по грязи, поворачива ется, видит меня и возвращается на середину улицы.
— Ах, это вы. Я думал… — Расстояние не позволяет мне расслышать конца фразы.
Теперь я пытаюсь держаться рядом с ним:
— Что вы имели в виду? Вы хотели сказать, что надо думать о чем-то другом?
Итальянец улыбается и качает головой:
— Идемте со мной. — Он тащит меня за руку к повороту, и мы углубляемся в переулок. Его нелепая прыгающая походка вызывает у меня совершенно нетактичную улыбку. Как ни странно, этот человечек всегда умудряется поднять мне настроение.
— Послушайте, дружище. Здесь больше нечего делать. Все ваши друзья… — Он прерывается, заметив мою поднятую руку: — Простите меня, друзья мессира Опоринуса — милейшие люди, но они ровно ничего не сделают. — Черные глазки всматриваются в шрамы на моем лице, словно в поисках чего-то. — Их волнуют лишь расхождения и совпадения их точки зрения с мнением Кальвина. А такие люди, как вы, дружище, прекрасно понимают, что все в мире устроено совсем по-другому, capito?
— Чего же вы хотите добиться?
Он вновь тащит меня за руку:
— Идемте! Не будем ходить вокруг да около: если нужен итальянский книготорговец, чтобы рассказать им, как обстоят дела, это значит, что эти светлейшие головы не видят дальше собственного носа! Пишут теологические трактаты для других докторов, capito? Но если вдруг одним прекрасным днем они окажутся, всем скопом, привязанными к столбу на костре, возможно, у них наконец-то откроются глаза! Только тогда будет слишком поздно. Я хотел сказать, друг мой, что жребий брошен. В Германии вы достаточно порезвились, к тому же вы руководствовались и высшими идеями, потом были голландцы, эти непревзойденные весельчаки, безумные, как понесшие лошади, теперь еще и французы со швейцарцами, и Кальвин, становящийся звездой, символом восстания против папства. Все это вздор, мой господин: власть, только власть — вот за что все они перережут друг другу глотки. Ради бога, не поймите, что старый Лютер не верит во всю эту дребедень. Я и не утверждаю, что наш мужественный Кальвин не убежден во всей этой глупости, но они всего лишь пешки. Если они не будут устраивать правителей, эти черные вороны[63] станут никем, я вам говорю, ни-кем!
Я освобождаюсь от его хватки, опьянев от его слов.
Перна пожимает плечами и разводит свои невероятно короткие ручки:
— Я занимаюсь своим делом, capito? Я книготорговец, постоянно в разъездах, вижу уйму людей, продаю книги, раскапываю таланты, зарытые под горами бумаги… Я пропагандирую идеи. Моя работа самая рискованная в мире, capito? Я несу ответственность за распространение идей, возможно, самых опасных, capito? — Он указывает в направлении дома Опоринуса: — Они пишут и печатают — я распространяю. Они верят, что книга ценна сама по себе, верят в красоту абстрактных, оторванных от жизни идей.
— А вы нет?
Одного взгляда достаточно.
— Идея ценна, когда она распространяется в нужном месте и в нужное время, друг мой. Если бы Кальвин напечатал свое «Наставление» три года назад, король Франции попросту сжег бы его и глазом не моргнув.
— Я пока все еще не понял, к чему вы ведете?
Он нервно подскакивает на месте:
— Diavolo, вы слушаете или нет?! — Он вытаскивает из сумки, с которой не разлучается, пожелтевшую книжонку. — Возьмите «Благодеяние Христа». Маленькая, удобная, понятная, прекрасно умещается в кармане. Опоринус и его друзья видят в ней надежду. Но вы, хотя бы вы понимаете, что вижу в ней я? — Небольшая пауза, чтобы произвести нужный эффект. — Войну. Это выстрел в упор, это потенциальное оружие. Вы считаете, что это шедевр умственного труда? Это посредственная книжонка, перемывающая косточки очень многим и синтезированная из «Наставления» Кальвина. Но в чем же ее сила? В том, что она, в отличие от католической доктрины, зиждется на оправдании per sola fede![64] И что это значит? А то, что, если эта книга распространится и станет популярной, в первую очередь среди кардиналов и тееологов, возможно, вам, Опоринусу и его друзьям инквизиция не будет дышать в затылок и наступать на пятки остаток ваших дней! Если эта книга заслужит одобрение нужных людей, фанатичные кардиналы рискуют остаться в одиночестве, capito? Книги изменяют мир, лишь если мир способен переварить их.
Он переводит дыхание и смотрит на меня с минуту, кажущуюся вечностью, прищуренными глазами:
— А если следующий Папа будет склонен к диалогу? А возможно, он будет еще и противником методов «Святой службы»?
— Папа всегда Папа.
Он делает неодобрительный жест:
— Но остаться в живых и иметь возможность так рассуждать — лучше, чем быть сожженным на костре.
Он уже готов подхватить свою сумку и уйти, но и на этот раз я останавливаю его:
— Подождите.
Он останавливается. Кажется, у этого крохотного человечка и пот и сила исходят из всех пор. Во взгляде есть что-то от Элои, в решительности — от Гоца фон Полница.
Он улыбается:
— Скажу-ка я вам, вам стоит отправляться в Италию как можно скорее, пока пыль и грязь этого города окончательно не засорили вам мозги.
— Шлюхи, совместное дело, запрещенные книги и папские интриги? И вы мне это предлагаете?
Он слегка подпрыгивает, уже удаляясь и пытаясь ускорить шаг:
— А что еще придает жизни смак?
Глава 5
— Я слышал, вы уезжаете? Может быть, поговорим о делах?
Он жизнерадостно смеется и проводит меня в гостиную, где потрескивает огонь и для нас приготовлены два кресла. Непременная бутылка вина — уже на столе. Все почти так, как я ожидал.
Он потирает руки, наклоняясь вперед, весь во внимании.
Я не могу сдержать улыбки, глядя на этого человечка.
— Если я должен вложить свои деньги, надо хотя бы объяснить мне, что у вас на уме.
Он энергично кивает:
— Конечно же, обязательно. Но вы в обмен скажете мне, что заставило вас согласиться.
— Мне это кажется вполне приемлемым.
Вприпрыжку он отправляется к своей сумке, из которой вытаскивает пожелтевшую книжонку.
— Вот она — «Благодеяние Христа» брата Бенедетто из Мантуи. Это событие года! Биндони отпечатал ее в Венеции в сорок третьем и смог довести тираж до нескольких тысяч экземпляров. Я сам участвую в ее распространении: мой контракт с Биндони гарантирует мне половину прибыли.
— Давайте ближе к делу.
Встав на цыпочки, он придвигает свое кресло к моему, а на лице у него прехитрейшее выражение, как у торговца мехами, который собирается впарить их шведу. — У Биндони есть мужество, но не хватает денег, которые расширяют кругозор. Пожалуй, лучше я объясню это так. В Венеции часто встретишь книгу, скажем так, далеко не ортодоксальную — венецианцы пытаются остаться независимыми от папы даже в религиозных вопросах, в ином случае Биндони не отважился бы напечатать «Благодеяние». Но если кто-то с головой и с малой толикой практической сметки и наглости, которые позволяют ему путешествовать по свету, займется распространением этой книгу в Италии: в Ферраре, Болонье, Модене, Флоренции… он получит практически неограниченный рынок.
— Гм. Хорошо бы увеличить тираж. А вы уверены, что этот Биндони захочет нам помочь?
— Почему бы нет? Венецианцы всегда и везде чуют прибыль, и даже если он не заинтересуется, всегда можно найти другую типографию, capito? Венеция — столица книгопечатания.
Он замолкает, отыскивая признаки одобрения в выражении моего лица.
На улице группа студентов затягивает похабную песню, разносящуюся далеко по кварталу.
Другие мили, другие земли, другие города.
— Я думал, это мне придется путешествовать по Италии, распространяя книгу.
— Мы разделим работу поровну, capito? Я возьму на себя округу Милана и Рим. А вы займетесь северо-востоком, Эмилией и Флоренцией. Но без сомнения, кто-то должен ездить и в Венецию, встречаться с печатниками, заставлять их работать над «Благодеянием». Прислушайтесь к моему мнению, эта книга будет продаваться миллионными тиражами.
Косой взгляд.
— Я всю свою жизнь боролся с Лютером и кардиналами, а теперь вы пытаетесь заставить меня работать на кардиналов, обожающих Лютера?
— Весьма высокооплачиваемая работа, дружище. К тому же очень полезная для тех, кто, как и мы с вами, считает, что пусть уж лучше книги и идеи распространяются свободно, без вмешательства трибунала инквизиции. Я не уговариваю вас жениться на авторах этой книги, но лишь помочь им, немного облегчить им жизнь, а возможно, и спасти ее, capito?
И вновь тишина, только треск огня и скрип повозки, проезжающей по улице. Итальянец прекрасно знает свое дело, приводит очень веские аргументы. Он разливает вино и предлагает мне бокал. Вздох, а потом неожиданный переход к почти братской интонации:
— Друг мой, вы же не хотите провести остаток своих дней в Базеле? Неужели вам не надоели все эти бесконечные дискуссии? Вы человек действия, об этом свидетельствуют и ваши руки, и ваш взгляд.
Легкий намек на улыбку.
— А о чем еще вам говорит мой взгляд?
Он понижает голос:
— То, что вам не так уж важно, как развиваются события, но прекрасный пейзаж еще способен очаровать вас. И что именно поэтому вы решились на эту авантюру. Иначе вы бы попросту не пришли ко мне, или я ошибаюсь?
Перна — очень своеобразный человечек, практичный и мелочный, но в то же время способный очень точно судить о людях. Философская мудрость в нем соседствует с практичным взглядом на вещи — сочетание, которое мне редко доводилось встречать в людях.
Я посасываю вино — сильнейший аромат заполняет мой нос. Я не прерываю его: я уже успел понять, что не так-то просто остановить его словесный поток.
— Ты знаешь и людей образованных, и военных. Ты боролся за то, во что верил, и проиграл, но сохранил жизнь. Пойми меня, я говорю о вкусе жизни, который есть у таких людей, как мы с тобой, о неспособности остановиться, удобно устроившись в какой-нибудь дыре в ожидании конца. Весь смысл и заключается в том, что мир — не рыночная площадь, на которой лицом к лицу толпятся целые народы и отдельные личности: от самых бесцветных до самых эксцентричных, от головорезов до правителей. И каждый со своей уникальной историей, которая происходит в контексте всех остальных. Вы, должно быть, познали смерть и потери. Возможно, где-то там, скорее всего в северных землях, у вас есть семья. И без сомнения, множество друзей, потерянных по дороге, которых вы никогда не забудете. А еще счета, по которым надо заплатить, те, что остались открытыми.
Свет очага освещает половину лица, превращая его в сказочное создание — мудрого и в то же время хитрого гнома или, быть может, в сатира, шепчущего тебе на ухо свою тайну. Его крошечные глазки блестят в отблесках пламени.
— Именно об этом и идет речь, capito? О том, что невозможно остановиться. Это неправильно. Так не должно было случиться. Мы должны были сделать другой выбор, уже давно, сегодня уже поздно. А все это любопытство, дерзкое, упрямое любопытство — желание узнать, чем закончится история, как завершится жизнь. Это связано со всем и ни с чем. Не жажда прибыли влечет нас по миру, не только надежда, война… или женщины. Что-то иное. То, чего ни я, ни вы никогда не сможем описать, хотя знаем это слишком хорошо. Даже сейчас, в этот момент, когда, кажется, мы слишком удалились от сути дела, у вас по-прежнему остается желание узнать конец. Увидеть что-то еще. Терять уже нечего, когда потеряно практически все.
Вымученная улыбка, должно быть, все это время блуждала у меня на лице. Но она родилась из ощущения, которое возникает, когда слушаешь старого друга.
Он слегка касается моей руки:
— Завтра я отправляюсь в Милан — я еду туда продавать книги Опоринуса. Мне придется немного задержаться там, чтобы закончить кое-что из давно отложенных дел. Потом я отправлюсь в Венецию. Если вас соблазнило мое предложение, встретимся в книжном магазине Андреа Арривабене, под вывеской с колодцем, запомните это имя… Почему вы смеетесь?
— Ничего, просто я подумал, какие совпадения бывают в жизни. Под вывеской с колодцем, вы говорите?
— Именно так. — Он смотрит на меня с явным недоумением.
Я допиваю бокал. Он прав: мне сорок пять, и терять совершенно нечего.
— Не волнуйтесь, я буду там.
Мой достопочтеннейший господин.
Я пишу Вашей Милости, чтобы сообщить, что жребий брошен. Реджинальд Пол действительно намерен сделать первый шаг.
Как, без сомнения, уже известно Вашей Милости, Его Святейшество Павел III возложил на Пола задачу разработать проект документа, отражающего задачи Собора, который должен открыться в декабре.
Именно поэтому сегодня я изыскал способ подслушать разговор между англичанином и Фламинио, в котором они обсуждали данный документ с почти нейтральным названием «О Соборе».
Думается, что первый довод, приведенный англичанином, заключается именно в доктрине оправдания верой. Для изложения проблемы он использовал безобидные и совершенно невинные слова, но тем не менее тенденциозные, ведущие к сближению между протестантской и католической доктриной. Таким образом, уже совершенно очевидно, что этот кардинал желает изначально склонить отцов, участников собора, к компромиссу с лютеранами.
Печать и распространение «БлагодеянияХриста» ныне проявились в своем истинном свете — как часть далеко идущей, великолепно спланированной стратегии.
Вот уже два года Пол и его друзья сеяли в данной области семена своих криптолютеранских идей, опираясь на эту гнусную книжонку и вызывая дебаты по поводу ее содержания, а теперь надеются пожать плоды в Тренто.
И да охранит Господь Всемогущий нас от несчастья, просветив душу и разум моего господина и посоветовав ему необходимые превентивные меры.
Целуя руки Вашей Милости, всецело отдаюсь в Ваше распоряжение.
Q. Из Витербо, 13 мая 1545 года.
Верный соглядатай и слуга Вашей Милости
Дневник Q
На фреске я одна из фигур на заднем плане.
В центре стоят Папа, император, кардиналы, европейские князья и принцы.
На полях агенты, скромные и незаметные, просовывающие головы в просветы между тиарами и коронами, но в действительности поддерживающие всю композицию картины и заполняющие пространство, совершенно не привлекая к себе внимания и позволяя великим мира сего занять весь центр.
Представляя все это перед глазами, я решился взяться за эти записки.
В течение всей своей жизни я никогда не писал ни строчки о самом себе: в прошлом нет ни единой страницы, которая могла бы бросить тень на настоящее — за мной никогда не оставалось ни единого следа. Ни одного имени, ни одного слова. Лишь воспоминания, которым невозможно поверить, потому что это воспоминания призрака.
Но сейчас ситуация изменилась: сегодня все гораздо труднее и рискованнее, чем в Мюнстере. Годы, проведенные в Италии, научили, что дворцы столь же опасны, как и поля сражений, только там шум войны приглушен, поглощен шелестом голосов переговоров и убийственной остротой умов.
В римских палаццо все далеко не так, как представляется с первого взгляда.
Никто не в силах воспринять всю картину целиком, увидеть и главных героев, и задний план — завершенное произведение. Никто, кроме тех, кто держит в руках нити интриги, таких людей, как мой господин, как Папа, как деканы «Святой коллегии».
Для памяти: все понимать, записывать, не упускать из виду малейшие детали, которые могут оказаться ключевыми моментами всей стратегии.
Детали картины: опасная книга, неминуемый Собор, очень могущественный человек, самый тайный и надежный агент.
Книга была напечатана около двух лет назад. Она сразу же вызвала ожесточеннейшие споры — еще кардинал Червини запретил ее в своей епархии, — несмотря на официальное запрещение, она постоянно продолжала ходить по рукам, распространившись очень широко.
Члены витербоского круга прикидываются, что им ничего не известно, но в то же время готовятся выдвинуть тезисы из этой книги на Тридентском соборе. По словам Реджинальда Пола: «Для всякой идеи существует свое место и время, которые, если тщательно выбирать их, могут предотвратить возникновение новых трибуналов». Пол надеется со временем одолеть Караффу: распространение реформаторских идей против воссоздания инквизиции.
Может ли книга «Благодеяние Христа» стать обоюдоострым оружием, которое ударит по тем, кто сковал его? И как?
Сделать так, чтобы Собор начался как можно скорее и запятнал ее авторов? Приписать ее Полу и кругу его друзей?
Нет, англичанин будет все отрицать: ему слишком верят, чтобы обвинить его в ереси, к тому же нет никаких доказательств, что он написал эту книгу. Если же он оправдается, он станет сильным, как никогда прежде. Мой господин это прекрасно понимает—он слишком благоразумный человек, чтобы предоставлять подобную возможность своему главному противнику.
Лучше наоборот — расставить сеть, в которую один за другим попадутся все кардиналы, симпатизирующие реформаторам. Пусть эта книга так и переходит из рук в руки, из библиотеки в библиотеку, оскверняя каждого, кто к ней прикоснется. А когда невод вытащат, все крупные рыбы будут выловлены за один раз. Нужно, чтобы она осталась в обращении, даже если собор предаст ее анафеме, пусть друзья Пола читают ее и восхищаются ею так же, как восхищаются выдающимся умом англичанина. В это время Караффа будет действовать, шаг за шагом создавая свою машину, которая позволит ему поразить их всех одним ударом. Да, именно так рассуждает мой господин. Но подобная игра может выйти из-под контроля, став слишком сложной и грандиозной даже для столь уникального разума.
29 июня 1542 года — опубликована папская булла о созыве Экуменического, или Вселенского, собора.
21 июля 1542 года — папская булла «Licet ah initio», учреждающая «Святую службу».
Между этими двумя датами возобновилась война между Карлом V и Франциском I.
В связи с этим представляется: если не Собор, то война, и не слишком важно, война с применением оружия или война разумов.
Трактат «О Соборе» — завуалированная защита основных идей «Благодеяния Христа». Кардиналы-спиритуалисты хотят превратить Тридентский собор в основную арену сражения по вопросу оправдания одной лишь верой. Собор должен стать силой, противостоящей инквизиции, набирающей силу под руководством хитрумного Караффы. Нет сомнений, моему господину удастся сделать все возможное, чтобы идеи «Благодеяния» были осуждены еще до начала дискуссии.
Можно только удивляться, как Везалий, этот некрофил,[65] оказался в окружении такого человека, чей взгляд простирается далеко за горизонты и видит не только эту грешную землю. Возможно, все дело в страхе, который он вселяет. Или Божественная благодать и непостижимый божественный Промысел скрыли жестокость за внешней красотой. Что это за человек?
Мой господин — монах, непревзойденный мастер притворства и лицемерия, рожденный, чтобы повелевать, вначале ставший священником, а уж затем — нищим театинцем, по собственному желанию. Враг императора, еще в детстве поставивший его на колени и уже тогда ненавидевший его. Обладатель интуиции, которая могла бы показаться дьявольской, если бы не его известная преданность вере. Главный архитектор «Святой службы», воссозданной для него и под его началом, блюдущий ее тайны и цели, лелеющий ее, как любимого ребенка, с безграничной энергией, в возрасте, когда большинство мужчин уже давно лежат под землей в обществе червей. Настоящий апостол всего того, что приводит его в восторг. Война спиритуалистам, внешняя и внутренняя борьба, без отдыха и пощады, против любых соблазнов ереси, в какой бы форме они ни проявлялись. Кто же он такой?
Око Караффы.
Глава 6
Мне совсем не стоило делать этого. Смогу ли я теперь контролировать свои поступки, мысли?
Необычное, прекрасное, пугающее видение.
Или я сумею полностью предать самого себя?
Густые леса Швейцарского плоскогорья на всем пути вплоть до Ааре, потом медленное продвижение на плоской и широкой барже мимо Ольтена, Цюриха и, наконец, к Люцерне, в самые ее низовья — в темное озеро кантона, где она сливается с Реусом. Оттуда — на муле, вернее, на двух мулах — один для багажа и для книг Перны, через зубчатые могучие хребты, возвышающиеся вокруг мрачной горы Пилата вдоль перевалов, зачастую с трудом проходимых, но все же пригодных для передвижения людей, повозок и животных. Вверх и вниз по этому обязательному для всех переходу, окруженному остроконечными вершинами, которые отчетливо видны в чистом колюще-холодном воздухе, разрезаемом на заоблачной высоте лишь орлиными крыльями: залитые солнцем склоны, альпийские луга, роскошнейшие дикие леса, ясное весеннее утро, я впадаю в пьяный восторг от высоты. Я смотрю на неприступную преграду к новой жизни, перевал, ведущий от Андерматта к Айроло, Сен-Готард, стерегущий итальянские земли.
Должно быть, я совершенно сошел с ума. Старый безумец, кубарем спускающийся с этих гор в величайший бордель мира, обращенный лицом к туркам.
Нелепое и прекрасное зрелище.
Неожиданно паника заставляет онеметь конечности. Косуля молнией мелькает между деревьями.
Мне стоило умереть прямо сейчас. В экстазе страшной эйфории, потеряв способность к движению под горячим солнцем, согревающим старые ноющие мышцы. Сейчас. Забыв, кто я такой. Без планов на будущее, без двух тяжеленных сумок с книгами. До того, как вернется нелепая покорность судьбе, до того, как свихнувшийся разум вернется на спину этого мула. Две сумки… Я смотрю на крутые итальянские долины, спускающиеся на равнину к морю. Мне предстоит встреча с призраками под вывеской с изображением колодца. Пойдем со мной, кровельщик, потому что я уже не знаю, кто я такой. И мои ноги не так прочны, как прежде. Увы, теперь уже нет.
Должно быть, все это — лишь результат нескольких затяжек длинных свернутых листьев из-за моря, душистых сигар, которые я привез с собой из голландских земель. Могли ли они вызвать столь сильное чувственное потрясение?
Я до сих пор взволнован. Но скорее всего, это страх, вызванный головокружением человека, оторванного от земли, очарованием неизвестного, новыми возможностями, необычностью окружающего и каким-то глубинным зрением. Совсем не похоже на опьянение от вина, пива или спирта. Без тумана в голове, смешения мыслей и безумной говорливости.
Словно внутри тебя просыпается другой человек, который моментально исчезает, не оставляя ни малейшего следа, только лишь постоянно преследующие тебя вопросы.
Вдоль по реке Тичино спуститься до деревушки Бьяска. Оттуда в сопровождении проводника вдоль по горным тропам — на восток в направлении Кьявенны по долинам рек Каланки и Мезолчины. Надо, по поручению Перны, доставить книги ссыльным реформаторам, хлынувшим из Северной Италии в Швейцарскую Республику.
Дальше по берегам реки Меры, местам болотистым и труднопроходимым, зачастую заваленным древними оползнями, где суша смешивается с водами озера Комо, а высочайшие бесплодные горы еще больше затрудняют туда доступ. Кьявенна — ключ к господству в долинах, но, если бы не ее выгодное стратегическое положение и не автономия, привлекающая беженцев, совсем не тот город, который стоило бы рекомендовать путешественникам.
Двухдневная стоянка, чтобы кости отдохнули от альпийского перехода, и снова на юг — туда, где Адда впадает в озеро Ларио. Полдня, чтобы добраться до Лекко, к границе Светлейшей республики.
Оттуда, после невероятного количества подъемов и спусков, идет ровная и прямая дорога вплоть до Венеции. При хорошей работе почтовых станций — всего четыре дня пути.