Глава 7
При первом взгляде издали она вырисовывается очень неотчетливо из-за туманной дымки, превращающей солнце в белесый диск, и тебе непонятно, то ли это мираж, то ли море, которое ты бороздишь, или, наоборот, суша, или палаццо и церкви, стоящие на воде, на самом деле — лишь скалы причудливых архитектурных форм.
Потом баржа заходит в широкий канал. Окна, балконы и сады кружатся в танце яркими пятнами, разбросанными по берегам.
С каждой стороны открываются переулки, по которым может проплыть только одна лодка, некоторые из них настолько узки, что кажется, крыши домов соприкасаются, не давая солнечным лучам проникать внутрь. Перна рассказывал мне о церквах, палаццо, площадях и борделях, но я не ожидал увидеть мираж на воде со столь впечатляющим количеством судов всевозможных форм и размеров, заменяющих повозки, паланкины и лошадей. Кажется, в этом городе так и не изобрели колесо: в нем нет ничего похожего на проспекты и главные улицы. Эта абсурдная конструкция, бросающая вызов любой архитектурной логике, кажется плавающей на воде, заставляя побледнеть Амстердам и голландские земли, вырванные у моря лишь благодаря упорству северных народов.
Чайки разрезают бледное небо, усаживаясь для отдыха на уходящие в воду сваи ярких цветов, украшенные щитами с изображением гербов. Они выступают со дна канала, как стволы деревьев в лесу, и служат швартовыми тумбами для самых разных судов всех форм и размеров.
Узкий горизонт понемногу расширяется, открывая справа еще один остров, и вместе с ним — величественные здания приглушенных тонов, среди которых выделяется высочайшая массивная колокольня, четырехугольная в основании и заостренная сверху, как стрела.
Слева виднеется еще один водный путь — настоящая текучая улица с дверями и лестницами особняков, выходящими прямо к воде, чего я никогда не видел ни в одной стране, где есть река или что-нибудь в таком роде. Город и море кажутся сросшимися воедино.
Судно швартуется почти под роскошным балконом особняка, полностью отделанного розовым мрамором, рядом с колонной, украшенной статуей с крылатым львом, должно быть эшафотом для публичных казней. Орудия и символы власти Венецианской республики должны первыми попасться на глаза любому иностранцу, произведя на него сильнейшее впечатление.
Однако сразу же после высадки я испытываю настоящее потрясение от оживленного движения, криков, скоплений народа, приветствий, ссор и споров. Возможно, это единственный район, отделенный морем, приглушающим звуки, от всего остального города.
Едва я ступил на твердую землю, меня сразу же вычислили — действительно не понимаю, по каким признакам — как иностранца, говорящего на немецком языке. Меня окружила толпа человек из двадцати мальчишек, решительно намеренных объяснить мне, что невозможно путешествовать по Венеции, не зная ее до конца, как велик риск заблудиться и кончить жизнь в чьих-то нечистых руках или быть надутым во время обмена. При этом они пытались всеми мыслимыми и немыслимыми способами засунуть руки в мой кошелек.
— Милостивый господин, оттуда-то и оттуда-то, иди со мной, благородный господин, тебе ведь нужно где-то спать? Да? Иди со мной, сиятельнейший, я покажу тебе самый прекрасный город в мире. Где твой багаж, о великолепнейший? На почтовой станции? Плохое место, совсем не подходящее для столь благородного человека.
Голос звучит из практически беззубого рта и похож на старческий, хотя парнишка, всего за горсть монет обещавший показать мне город, выглядит не старше пятнадцати.
— Идем, идем, хочешь выпить вина? Нет? Хочешь женщину? Здесь ты найдешь самых красивых женщин от Константинополя до Лиссабона, не бойся, господин, не бойся, нет, идем, хочешь женщину? Я отведу тебя туда, где ты найдешь самых красивых, самых чистых и культурных, никакой заразы, нет-нет, самых молодых. Ты здесь по делам, благороднейший? Шелк? Специи? Нет? Я отведу тебя в нужное место, здесь рядом, идем, лучшее место, как раз для таких великих людей, как ты, синьор, купцов, идем…
Пока мы пересекаем площадь, его язык ни секунды не пребывает в покое, а как только кто-то пытается приблизиться к нам, он переходит на венецианский диалект, удерживая всех на соответствующем расстоянии, и прижимает руку к груди, чтобы показать: иностранец мой, никому не стоит его трогать.
— Следуй за мной, господин, через минуту мы придем к Риальто и к Фондако-деи-Тедески.[66] Там ты можешь поменять все свои деньги, провернуть все свои торговые дела, да. Но, если хочешь соблюсти свою выгоду, имей дело со мной: я дам тебе пятьдесят дукатов за тридцать полновесных флоринов.
Площадь Сан-Марко не похожа на обычный городской район, скорее это бальный зал какого-нибудь палаццо, кры тая палуба громадного судна, где в роли мачты выступает массивная колокольня, широкая в основании и сужающаяся кверху, на ней башня с часами, а вершина ее похожа на нос корабля: под ней мы и проходим сейчас. У подножия стоят два адмирала, готовые звонить в колокола.
— Это резиденция прокураторов Сан-Марко, великих магистров республики, она называется Прокурация. Сейчас мы подойдем к Мерчерии,[67] ты будешь покупать ткани? Специи? Я покажу тебе, где что купить и продать по хорошей цене. Хочешь вести дела в Риальто? Тогда доверься мне и не связывай ся с продавцами — страшные люди, о благороднейший, бесчестные.
Не уверен, понял ли я все, что болтал мальчишка. Он говорит, глядя перед собой и не слишком часто оборачиваясь, на языке, который я понимаю с трудом среди невероятного смешения лиц и голосов. Выслушиваю возбужденное бормотание и отстаю — уже через мгновение я оказываюсь шагах в пятидесяти позади него, уносимый течением, как пробка в потоке. Я изучаю лица людей, толпящихся на этих узких улочках у магазинов и скамеек, слушаю причудливые диалекты и модуляции голоса: один язык наверняка славянский, в другом я угадываю арабский.
Эта мощеная улочка в мгновение ока зашвырнула меня далеко-далеко от мира, который я знал до сих пор. Иногда я принюхивался к запахам специй, иногда вдыхал табачный дым, но никогда не испытывал подобного ощущения, будто нахожусь на перекрестке дорог всего мира. Здесь и сук[68] в Константинополе, и пункт обмена лошадей в Самарканде, и праздник на улицах Гранады…
— Великий господин, ты хочешь что-нибудь купить? Спроси меня, я тебе посоветую.
Проводник вновь со мной и яростно тянет меня за рукав. Он пристально смотрит на меня настолько странным взглядом, словно начал сомневаться в моих умственных способностях.
— Идем, глубокоуважаемый? Тут так: то, что во всех городах Италии называется piazza, здесь мы зовем campo,[69] а улицы и дороги — узкие calli, это fondamento,[70] или набережные вдоль канала, это salizada,[71] это ruga…[72]
Улица вновь возникает из воды, где пересекается с въездом на внушительный деревянный мост. Судя по количеству кораблей, пришвартованных к берегу канала справа от моста, кажется, мы действительно дошли до торгового центра Венеции.
— Риальто, синьор!
Впереди великолепный деревянный мост, верхняя часть которого может раздвигаться, пропуская самые большие корабли.
Справа громадная лоджия, ее внешние стены расписаны фресками, протянувшимися во всю длину дома.
— Расписано Джорджоне, о знаменитейший, и его учеником Тицианом, ты их знаешь? Нет? Просто невероятно, синьор… Это же знаменитые живописцы, Тициан пишет для самого императора!
Во внутреннем дворе стоит приглушенный гомон торговых переговоров по крайней мере на четырех немецких диалектах. Здесь собрались люди с севера: белокурые волосы, пышные усы и громадное количество выпитого пива.
— Немецкий квартал, о благороднейший, как раз для всех твоих дел. Банки, агенты, богатеи. Видишь это агентство внизу? Агентство Фуггера, крупнейшего банкира мира, я знаю его агента, могу представить его тебе, если захочешь, синьор, он мой друг, я привожу ему шлюх, он учит меня твоему языку…
— Если бы я хотел встречаться с немцами, я бы остался в Германии, ты так не думаешь?
— Совершенно верно, синьор, дела скучны, гораздо лучше— просто получать удовольствие, разве нет? Прекраснейшие путаны…
— Мне нужно место, где я могу привести себя в порядок. Приличная постель, приличная еда.
— Где вы не будете слишком бросаться в глаза? Конечно же, великолепнейший, сказано — сделано, идем, я отведу тебя. Порядочное место, хорошая кухня, хорошие постели, прекрасные женщины… очень хорошие женщины и никаких вопросов, Корте-Рампани, в Сан-Кассиано, идем, тут недалеко, через мост, донна Деметра будет просто счастлива познакомиться с тобой, с таким важным синьором, как ты…
— Улица де Боттаи, о славнейший синьор, мы почти пришли.
— Тут повсюду шлюхи. В этом городе женщины занимаются каким-то другим ремеслом?
— Все остальное не так выгодно, синьор. Совет хотел ограничить бордели лишь районом Корте-Рампани, но там не хватило места для всех, так что, как говорится, они закрыли на это глаза, да? Вот постоялый двор «Винный бочонок» или «Карателло». Я представлю тебя донне Деметре.
Две девушки, стоящие на пороге, говорят что-то на венецианском диалекте: широкие улыбки и великолепные сиськи, выпирающие из-под весьма скудной одежды. Деревянный и оштукатуренный дом высотой в три этажа. Над дверью выделяется символическое изображение крошечного бочонка. Проводник проскальзывает внутрь, оставляя меня в обществе молоденьких шлюшек.
— Немец?
Я удостаиваю их легкого кивка, который они обе спешат мне вернуть. Та, что с виду помоложе, пытается общаться со мной, с трудом подбирая слова на моем языке:
— Торговец?
— Путешественник.
Она переводит это подруге, и они вместе смеются.
Обнажается роскошная грудь.
— Хочешь?
Отвечаю самым вежливым тоном, на который способен:
— Не сейчас, моя дорогая, старым костям нужен отдых.
Возможно, она не поняла, но пожала плечами и прикрылась.
Узенькая просека между лесом домов прерывается мостом, на первый взгляд слишком хрупким, чтобы выдержать вес даже двух человек. Внизу лениво протекает грязный канал. Я понимаю, что полностью перестал ориентироваться в пространстве: мы пересекали бесчисленное количество улочек, мостов, площадей. И еще я уверен, что нигде мы не шли по прямой. В Венеции это попросту невозможно.
Проводник показывает на дверь, приглашая меня войти.
Просторное помещение, таверна с громадными бочками, выстроившимися в ряд вдоль стены, внушительный камин, столы в середине. Женщина лет сорока, волосы цвета воронова крыла и точеный профиль — экзотические черты, говорящие о средиземноморском происхождении.
— Я донна Деметра Боэрио. Малыш Марко сказал мне, что ты ищешь пристанище, господин. Добро пожаловать.
Она обращается ко мне на языке необычном, но вполне понятном, похожем на грамотную латынь, значит, она получила образование, хотя приветствие прозвучало на немецком.
Я выбираю латынь:
— Я Людвиг Шалидекер, немец. Хотел бы остановиться здесь на несколько дней.
— Оставайтесь сколько пожелаете. У нас удобные кровати, а комнаты не дороги. Марко сказал, что вы оставили багаж на почтовой станции. Не беспокойтесь, я пошлю мальчика принести ваши вещи, ему можно доверять, он работает у меня с детства.
Ситуация проясняется, и я умудряюсь вымучить из себя улыбку:
— Как только принесут багаж, я заплачу за комнату вперед.
Беззубый Марко оставляет сумку валяться на мостовой и рукавом вытирает пот со лба.
Золотой дукат заставляет моментально испариться все признаки усталости с его лица.
— Благодарю, о щедрейший синьор, тысячу раз благодарю. Если я как-то еще смогу помочь тебе, только позови, и ты всегда будешь доволен.
— В настоящее время мне нужен лишь проводник. Я должен попасть в одно место.
Он сияет:
— Скажи мне, скажи мне, синьор, я знаю всю Венецию вдоль и поперек, в какой район ты хочешь пойти? Я отведу тебя туда, куда пожелаешь.
— Не сейчас. Ты знаешь книжный магазин Андреа Арривабене?
— Книжный магазин Арривабене, конечно же, он находится на Мерчерии.
— Под вывеской с изображением колодца?
— Конечно же, благороднейший, немного пройти пешком, это за мостом через Риальто. Ты хочешь пойти туда?
— Завтра. Сейчас я хочу отдохнуть.
Он уходит, несколько раз поклонившись.
Из окна видны величественные купола собора и колокольня. Значит, вот где я бросил якорь. И каким-то образом пересек лабиринт этого безумного города, который теперь отделяет меня от собора Сан-Марко. Я при всем желании не смог бы повторить этот путь, если бы захотел вернуться обратно той же дорогой. Нет сомнений, я оказался в нескольких шагах от гигантского собора, даже не подозревая об этом, закончив свой путь непонятно где. Именно это поражает сильнее всего: ты можешь бесконечно бродить и попасть совсем не туда, куда нужно, или оказаться в местах, о которых ты и не подозревал, тайных, скрытых от всего мира местах. Чудеса поджидают тебя за каждым углом, в конце каждого переулка.
Венеция. Торговцы, шлюхи и каналы, окаймленные фресками, церквами, особняками, стройками. Перна был прав: разительные контрасты и необыкновенные возможности чувствуются даже во влажном воздухе этих улиц.
Постель удобна — ногам нужен отдых. Отсюда недалеко до собора, но все время приходится карабкаться по мостам, пробираться по изогнутым улочкам. Первое, что надо сделать, — это достать лодку.
Глава 8
Пьетро Перна уже в городе. Он оставил для меня записку в книжной лавке Арривабене, назначив встречу в мастерской Якопо Гастальди, художника, у которого он хочет заказать картину.
Маэстро дает указания одному из подмастерьев, какой цвет надо использовать для завершения полотна.
— Мессир Перна еще не пришел? — спрашиваю у него из-за двери.
Кивком головы он приглашает меня войти. Холст на подрамнике действительно величествен: на нем изображена вся Венеция с высоты птичьего полета. Этот невероятный лабиринт из суши и воды, камня и дерева, где живет по меньшей мере пятьдесят тысяч человек разных рас и наций, с церквами, количество которых превышает сотню, семьюдесятью пятью монастырями и не менее чем восемью тысячами «веселых» домов.
Несколько мгновений я парю над городом.
Я поражен отсутствием стен и ворот, оборонительных башен и бастионов. Воды в лагуне вполне достаточно, чтобы охладить пыл самого яростного врага. Многие здания там и сям не ниже, а иногда даже выше крепостных стен, и я мог бы держать пари, что потребовались бы все краски с палитры живописца, чтобы передать оттенки мрамора, которым инкрустированы фасады.
С разрешения Гастальди я коротаю время, прохаживаясь между картинами, законченными и еще находящимися в процессе доработки.
На одном из полотен, значительно меньшем, чем предыдущее, изображен канал, заполненный судами: от весьма внушительной галеры с гребцами-неграми до самой простой лодки с одним веслом. На набережной, протянувшейся вдоль него, можно различить турка в весьма необычном кафтане и не меньше трех женщин, потому что они возвышаются над толпой благодаря высочайшим цокколи,[73] которые, я видел, тут носят. Они белокурые, насколько могут быть белокурыми здешние девушки, не блондинки от рождения, как в Германии, а из-за привычки выставлять на солнце волосы, омытые в эфирных маслах и в эссенциях, и распускать напомаженные пряди под странными широкополыми шляпами без тульи.
Сразу же за ним следуют еще два холста аналогичных размеров. Два незаконченных портрета: один — женщины, а второй — магистра. Женщина вся увешана побрякушками: невообразимые золотые подвески в ушах, как принято у женщин Венеции устраивать на собственном теле выставку из непомерного количества жемчугов и драгоценных камней. Магистр одет в тогу яркого цвета, которая, должно быть, указывает на его принадлежность к одной из слишком многочисленных фракций венецианского правительства.
От богохульств до драк, от иностранцев до ночной жизни: нет ни одной области жизни Венеции, которая бы не регулировалась соответствующей магистратурой. Пьетро Перна утверждает, что система стала настолько сложной, что народ даже перестал пытаться что-либо понять, выражать свои протесты и спорить с властями, отдав все силы жестоким забавам: истреблению быков и традиционному соперничеству между Кастеллани и Николотти, кулачным боям на мостах и боям на палках.
Драгоценная ажурная рама с лепниной обрамляет довольно непонятную картину: перед нами открывается лагуна, загроможденная судами всех видов, среди которых выделяется одно, украшенное флагами и коврами, где какой-то человек, по всей видимости дож, делает странный жест в сторону открытого моря.
— Вы интересуетесь живописью, дружище? — Скрипучий голос Перны, раздавшийся из-за спины, застает меня врасплох. — Или вас увлекают ее сюжеты?
Я показываю на фигуру в центре картины:
— Это дож, да?
— Собственной персоной, его сиятельство во время церемонии обручения с морем, бросающий золотое кольцо в волны, как принято на празднике Чувств, или Вознесения Богородицы. Венецианцы сходят с ума от подобных ритуалов. — Он трясет мою руку и расплывается в улыбке: — Добро пожаловать в Венецию!
— Счастлив вновь видеть вас, мессир Пьетро. Теперь, когда вы здесь, я надеюсь, сможете провести меня по этому лабиринту, в котором я еще не научился ориентироваться. А если вы сможете сделать хоть что-то на почтовой станции…
Заговорщический взгляд — он подходит близко-близко:
— Вот если вы сможете передать, сможете передать… это для одной синьоры, capito? Вот тут у меня письмо к ней, но я не могу передать его служанке: муж может увидеть меня и очень сильно разнервничаться. Я прошу, будьте так любезны… Только чтобы не слишком бросаться в глаза.
— Вы наконец-то накормите меня ужином, который обещали еще в Базеле?
— Просите, и вам воздастся, друг мой, любящее сердце не остановится ни перед чем!
Глава 9
Переполох сзади заставляет меня вскочить на ноги. Крики, опрокидываемые стулья… Кто-то бегом поднимается по лестнице. Пахнет дракой.
Дверь распахивается, на мне останавливается испуганный взгляд Марко.
— Что случилось?
— Великое несчастье, синьор, ужасное… Он хочет убить ее, я уверен, он хочет убить ее! — Сбивчивая нудная болтовня продолжается на венецианском диалекте.
— Ничего не понимаю. Что случилось?
— Мул, мой господин, Мул там, внизу, с двумя своими людьми, он хочет наказать донну Деметру. Святой Боже, смертоубийство!
Я выталкиваю его из комнаты.
— Кто такой Мул?
— Он держит шлюх на улице де Боттаи, он говорит, что донна Деметра украла его девок… — Остальное совершенно непонятно.
Спускаюсь по лестнице. Таверна выглядит так, словно по ней прошли ландскнехты: столы перевернуты, стулья поломаны. Перепуганные девушки забились в угол, трое мужчин стоят в зале, один держит нож у горла донны Деметры.
Пять шагов между мной и ближайшим: ему от силы лет тридцать, заостренная палка в руках. Самый здоровый держит донну Деметру за волосы, лезвие на шее, третий — в дверях.
Они замечают меня. Здоровяк говорит что-то на венецианском наречии. Бесчувственное лицо убийцы. Это главарь.
Тот, что с палкой, бросается на меня — неумелый удар, блокирую его руку и разбиваю ему нос ударом головой. Он в удивлении отшатывается назад. Поднимаю палку, смотрю Мулу в глаза и сплевываю на пол.
Кривая усмешка. Он швыряет донну Деметру на пол и что-то кричит, указывая ей в противоположном направлении.
Он приближается ко мне: обламываю палку об его спину и коленом засаживаю в живот. Он сгибается пополам — я сделал ему больно.
Вытаскиваю кинжал и вгоняю его в ноздрю, удерживая голову за волосы.
Бросаю быстрый взгляд на двух других: у одного руки на кровоточащем носу — этот вне игры, второй уже думает, как бы смыться, — об этом свидетельствует его вид.
— Марко!
Парнишка возникает позади меня:
— Святой Боже, вы хотите убить его?!
— Скажи ему, что если я снова увижу его здесь, то оторву ему голову.
Мальчишка бормочет что-то на венецианском наречии.
— Скажи ему, что, если он тронет донну Деметру или одну из ее девушек, я разыщу его и оторву ему голову.
Марко набирается храбрости и пышет яростью, которой мне явно не хватает.
Толкаю Мула к выходу, напоследок наградив его пинком под зад. Оба его дружка выскакивают вслед за ним.
Донна Деметра поднимается, приводя в порядок платье и волосы:
— Благодарю вас, синьор. Я никогда не смогу расплатиться с вами за все, что вы для нас сделали.
— Вполне достаточно, если вы просветите меня, кого я побил, и мы будем квиты.
Она садится на стул, девушки окружают ее заботой и вниманием, а Марко приносит ей воды.
— Мул — владелец борделей на калле де Боттаи.
— А за что он вас так ненавидит?
Она распускает волосы.
— Несколько девушек, работавших на него, решили перейти ко мне. Они были недовольны, как Мул с ними обращался: низкая плата и побои, не знаю, вполне ли вы поняли…
Я киваю:
— Могу себе представить, в этом районе живут далеко не благородные люди.
Донна Деметра улыбается:
— Благородные люди могут вести себя и гораздо хуже, мой господин, и поэтому даже вашего сегодняшнего вмешательства недостаточно, чтобы избежать всех опасностей, связанных с моей профессией.
— Понимаю. Так что, пока я здесь, донна Деметра, вы вполне можете рассчитывать на мои услуги.
Глава 10
Пьетро Перна хватает кусок хлеба с маслом и, смачно откусывая от него, в перерывах начинает описывать главное событие этого вечера.
— Синьоры, маленькая лекция о том, как кулинарное искусство этих земель смогло начисто изменить вкус и дать новую жизнь типичнейшему с той стороны Альп блюду — вяленой треске. Наши северные друзья ограничиваются тем, что варят эту рыбу, предварительно замочив ее на два дня. — Он придвигается ко мне и обнимает с видом искреннего сострадания: — А я скажу: этим имперцам не хватает фантазии. Кстати, дружище, а ты никогда раньше не дегустировал пищу?
— Конечно же, много раз.
Итальянец выдавливает из себя смешок и поднимает глаза к потолочным балкам.
— Без сомнения, едва коснувшись нёба, она не оставляла там особых впечатлений. Вкус, который ты ощутишь сегодня, напротив, оставит у тебя просто незабываемые воспоминания. Вот так: сварившись, наша треска будет обваляна в муке, посыпана солью, перцем и восточной пряностью, которую мы называем корицей. Вот на сливочном масле жарятся лук и чеснок, capito? А потом добавляем немного рубленых анчоусов, толченого корня петрушки и вина. Потом, когда вино испарится, доливаем молока, capito? Вываливаем все это на рыбу и готовим ее до тех пор, пока молоко не испарится. Наконец изысканно сервируем ее небольшим количеством поленты.[74] Попробуйте, попробуйте, как восхитительно!
Служанка Арривабене наваливает мне целую гору этого произведения кулинарного искусства, в то время как Биндони наполняет мой стакан благоговейно медленно. Он говорит со мной на смеси латыни, немецкого и итальянского — языке, напоминающем тот, которым пользуются торговцы из Испании. Из всей его речи я умудряюсь понять несколько слов.
— Ни один напиток не подходит к рыбе так, как вина с веронских холмов.
Перна подпрыгивает на своем стуле и обращается ко мне на немецком:
— Надеюсь, вы не поняли, что сейчас сказал наш живописец, иначе в своей записной книжке вы начнете вести заметки под рубрикой: «Глупости Биндони». — Затем он переходит на латынь: — Наши друзья не знают, что у вас уже была возможность попробовать лучшие тосканские сорта, capito? И они пытаются уверить вас, что Венеция не имеет себе равных в этом отношении.
— Давайте-давайте, мессир Пьетро, вы в Тоскане не имеете ни малейшего представления, что пить под рыбу, — это всем известно!
— Как известно и то, что дож заказывает свои оплетенные бутыли в Мон-те-пуль-ча-но!
— Мне говорили, — я вновь перехожу на исковерканную латынь, — что торговцы из Венеции после открытия Нового Света озабочены ростом коммерческого значения восточных портов. И без сомнения, если каждый раз, когда нужно говорить о делах, они собираются за столом и начинают обсуждать соусы и вина, не только один Колумб будет виноват в упадке их торговли.
Перна какое-то мгновение смотрит на меня, прицеливается и выстреливает:
— С другой стороны, если торговцы с севера и впредь будут говорить только о делах, они скоро окажутся заваленными горами денег, capito? Но не будут знать, как их потратить, потому что вяленая треске так и останется их единственной пищей, пиво — единственным напитком, а Библия Лютера — единственной книгой.
— Хорошо, — улыбается Биндони, — тогда поговорим о книгах — это, по крайней мере, может хоть чуточку сбить спесь с тосканцев. Что вы, в частности, предлагаете?
Перна говорит нарочито медленно, возможно, для того, чтобы я понял каждое слово:
— «Благодеяние». Он финансирует издание и распространяет его на территории республики, ты печатаешь, Арривабене продает его в Венеции, а я беру на себя Милан и окрестности.
Биндони чешет черную бороду. Это мужчина лет сорока, с первыми признаками облысения и оливковой кожей.
— Спокойнее, Перна, не стоит так лезть на рожон. Ты представляешь все это слишком просто.
— Что? Сколько экземпляров книги ты уже продал?
— Около трех тысяч, весь тираж. Но теперь нам придется вести себя более осмотрительно. С прошлого года магистратура экзекуторов не расположена больше просто играть в игрушки, сочетая самые дерзкие выходки с запретами, а намерена ужесточить законы о печати.
Перна предусмотрительно информирует меня на немецком:
— Это венецианские цензоры. — Потом сердито смотрит на Биндони и смачно отхлебывает вина. — Но до сих пор все всегда печаталось в Венеции.
Биндони отвечает:
— Да, но сейчас Совет десяти становится все изощреннее и изощреннее. Каждая книга перед тем, как напечататься, должна получить одобрение экзекуторов. Я сильно сомневаюсь в том, что они одобрят «Благодеяние Христа».
Перна смотрит на меня, чтобы удостовериться, что и я все понимаю, а потом обращается к двум другим компаньонам:
— Разве существуют какие-то проблемы в том, чтобы напечатать ее подпольно?
Биндони парирует:
— Нет, но нам нужно другое название для прикрытия. Если я запрошу разрешение на печатание еще девяти книг, возможность, что десятая останется незамеченной, значительно увеличится, вы меня понимаете?
Перна бросает на меня странный взгляд, словно я готов начать есть треску руками, и сует мне под нос необычное разветвленное приспособление:
— Э-то вил-ка!
Затем он нанизывает на нее кусок рыбы, подносит ее ко рту и ждет, что я последую его примеру.
— Так не испачкаешь руки.
Арривабене — огроменный тучный мужчина лет сорока, как и я сам, с редкими черными волосами, немного жеманной манерой речи и постоянно поджатыми губами.
— В отношении печати не должно возникнуть никаких проблем, кроме финансовых. На какой тираж вы рассчитываете?
Кивок служанке, которая появляется с большим блюдом черных моллюсков, наполовину открытых.
Перна скромно берет представление на себя:
— Мидии. Их едят руками. — Он берет раковину, открывает ее, выдавливает туда несколько капель лимонного сока и съедает содержимое. — Вы положили петрушку? Вы обязательно должны их попробовать, и лучше всего с тертым хлебом, острым перцем и капелькой оливкового масла… Тосканского, естественно! Я рассчитывал на десять тысяч экземпляров за три года.
Вино попадает у Биндони не в то горло. Он кашляет, а Арривабене бьет его по спине.
Печатнику удается отдышаться.
— Вы шутите?! За кого вы меня принимаете? За Мануция? Я не могу вложить столько усилий и столько денег в одно-единственное издание.
— Это все потому, что вы до сих пор не поняли сути дела, — парирует Перна. — Наш немецкий друг может финансировать первые десять тысяч, capito? И вместе со мной распространять их по полуострову.
Арривабене далеко не так уверен:
— Почему ты считаешь, что тебе удастся их продать?
Перна разводит своими крохотными ручонками:
— Именно потому, что, вероятнее всего, книгу запретят. Напечатанную в подполье книгу можно продать по любой цене, capito? К тому же на нее возлагают большие надежды. Она будет пользоваться не меньшим спросом, чем хлеб! Ее купят и сторонники Савонаролы, и антитринитарии,[75] и сак раменталисты, и криптолютеране, и в первую очередь любопытные. Нельзя недооценивать людское любопытство — оно способно свернуть горы…
— Гм. Здесь, в Венеции, — уточняет Арривабене, — круг покупателей будет состоять из друзей Строцци и английского посла: все они симпатизируют Лютеру и Кальвину… И конечно же стоит рассчитывать на путешественников, торговцев и людей образованных.
— Убежден, — заверяет его Перна, — что есть неплохие возможности продать эту книгу в Милане, а еще большие — в Ферраре, или в Болонье, где полно студентов. Во Флоренции. Вначале мы охватим территорию республики, а потом, если дела пойдут хорошо, начнем расширять сферу деятельности.
Биндони погружен в раздумья: он приглаживает бороду и зыркает покрасневшими глазами во все стороны. Он оценивает степень риска и размер прибыли, он слишком хорошо осведомлен и о первом и о втором, чтобы последнее моментально перевесило.
Перна добивает его:
— Половину прибылей нам, половину вам.
Биндони кивает:
— Если тираж придется выпускать подпольно, на нем не будет моего имени.
Перна разводит ручонками:
— Сказано — сделано. Возможно, в Тоскане мне бы и удалось провернуть более выгодное дельце, но, так как мы в лагуне, придется удовольствоваться и этим скромным вином с венецианских холмов.
Глава 11
Духи донны Деметры источают тонкий горьковатый аромат — эссенция ландыша. Этот запах без труда позволяет проследить ее путь или почувствовать ее присутствие в одной из комнат дома.
Она сидит за письменным столом, в передней части своей комнаты, с помощью пера и бумаги подводя месячный баланс.
— Заходите, дон Лудовико, располагайтесь здесь, поближе.
Серо-зеленые глаза приглашают к разговору… Несколько седых волос, сознательно не покрашенных, — единственное свидетельство возраста, оставленное жизнью на облике этой женщины с Корфу, дочери венецианского капитана и гречанки. От ее тела по-прежнему исходит необыкновенная жизненная сила.
— Вы хотели поговорить со мной, донна Деметра?
— Вы правы, — отвечает она с понимающей улыбкой. — Но прошу вас, садитесь.
Отдаленные университетские воспоминания позволяют мне понимать ее немецкий, перемешанный с латынью и греческим, странную смесь, которая, кажется, служит здесь универсальным языком, к которому привыкли практически все здешние купцы, — языком переговоров о делах, специях, тканях и фарфоре.
В чистоте этих глаз есть что-то магическое, древнее и завораживающее. В них светится ум женщины, разбирающейся в том, как устроен мир, этот многоликий и разношерстный мир, превративший Венецию в перекресток между странами и континентами.
— Признаюсь вам, дон Лудовико, я немного смущена.
Заученная фраза, фальшивая по содержанию и произнесенная совершенно несоответствующим тоном — преамбула к некой театральной импровизации, которая меня ожидает.
Донна Деметра складывает руки на коленях.
— Вы немец, и я прекрасно понимаю, что вам покажется странным, а может быть, и неприличным, если женщина заговорит с мужчиной о делах.
Я заверяю ее:
— Если лишь в этом причина вашего смущения, не стоит беспокоиться. Превратности судьбы заставили меня понять, что естественная для женщин практичность гораздо лучше узколобого материализма мужчин.
Улыбка становится шире.
— Я считала, что сделаю вам приятное, стараясь казаться наивной: как правило, мужчины находят особое удовольствие в том, что могут понять женские мыслишки и заботиться о них с недоступных вершин собственного жизненного опыта. Имея дело с вами, мужчинами, на равных, приходится постоянно притворяться, демонстрируя свое зависимое положение, иначе существует опасность ущемить вашу столь чувствительную гордость.
Я киваю, позволяя взгляду скользить по ее оливковой шее к роскошному декольте.
— Тогда забудем о нелепой гордости и один-единственный раз отступим от правил.
Именно этого она от меня и ждала.
— Я бы хотела вести с вами дела и превратить это место в раскошный и самый дорогой дворец любви во всей Венеции. У меня есть несколько идей по этому поводу, а у вас есть деньги для их осуществления.
Удобно устраиваюсь на стуле и кладу подбородок на руку.
— Уникальнейший случай, донна Деметра, постояльцу предлагают стать совладельцем борделя.
Она поднимает руку, призывая меня помолчать и дать ей закончить:
— Я не жалуюсь по поводу того, как идут дела в настоящий момент. Но жизненный опыт говорит мне, что нужно провести кое-какие изменения, чтобы увеличить доходность этого дома.
Улыбаясь про себя, я едва сдерживаю свое удивление: от Одера до Рейна я не встречал женщины, которая с такой легкостью и непринужденностью могла бы рассуждать о подобных вещах.
— Сейчас дело обстоит так: мужчины подыскивают девушек на улицах или приходят сюда, чтобы прогуляться по проходу между диванами с девушками, садятся рядом с той, которая понравилась им больше всего, знакомятся с ней и, если решают взять ее, оплачивают комнату и услуги. Что больше всего привлекает мужчин в этом?
Она ждет ответа, а я спешно привожу в порядок мысли, пытаясь сохранить лицо:
— Многое, я бы сказал, в зависимости от того, насколько они увлечены. В первую очередь это естественность ритуала.
— Правильно. Как я всегда говорю девушкам: не показывайте виду, что вы на работе, а когда вас приглашают, поднимайтесь так, словно вас пригласили на танец… Следовательно, мы должны сделать этот процесс еще более естественным. У клиента должно создаваться впечатление, что его избранница соблазняет его. На первом этаже будет роскошная таверна с прекрасным выбором самых изысканных вин и блюд. Место, куда богатый торговец может просто прийти, чтобы пообедать.
— Помедленнее, помедленнее, донна Деметра, у меня уже кружится голова.
Ее улыбка становится шире, и она возвращается к теме:
— Представьте, все будет так: в определенное время девушки входят в зал. Кто-то садится в зале, кто-то прислуживает за столами, кто-то идет за стойку разливать вино. Более решительные клиенты приглашают их присесть за свои столы, более скромные просят служанок выступить в роли посредниц.
Донна Деметра медленно поднимается: я уверен, что поза продумана, и это сделано намеренно, чтобы дать мне возможность снова бросить взгляд на вырез ее платья. Она становится сзади и начинает массировать мне шею кончиками пальцев. Дрожь заставляет меня испустить глубокий вздох.
— Думаю, дон Лудовико, что завоевывать женщину во время ужина, хотя на деле это лишь видимость, гораздо предпочтительнее, чем делать это в коридоре на диване. Или я ошибаюсь?
— Вы совершенно правы…
— Мое второе предложение состоит в том, чтобы увеличить число девушек. Пятнадцать постоянных и еще пятнадцать, которые приходят, когда захотят, когда им понадобятся деньги или когда они почувствуют в этом потребность. Чем шире выбор, тем больше у клиентов будет создаваться иллюзия, что они имеют дело не с профессионалками, а просто могут переспать здесь… с девушками, к которым они не осмелились бы и приблизиться на улице.
Массаж снимает напряжение со спины и с шеи: меня никогда не касались более опытные руки.
— Почему вы думаете, что меня может заинтересовать подобное заведение?
Ее волосы слегка касаются моего уха.
— Любой иностранец приезжает в Венецию только для того, чтобы заняться делами… или чтобы спрятаться. Торговцу я предлагаю выгодную сделку. Беженцу — деятельность, которая гарантирует скрытность и абсолютное отсутствие внимания со стороны властей.
Я киваю:
— Меня можно отнести и к тем и к другим. Но на данный момент меня больше всего интересует информация.
Естественный смех, как у девочки.
— Мой господин, тогда позвольте, я расскажу вам то, что знаю по собственному опыту: в постели мужчины болтают о таких вещах, в которых не признались бы и на исповеди.
Я знаю о темных делишках дожа больше, чем его ближайшие советники.
Эта женщина не перестает изумлять меня.
— Знаете, донна Деметра, мне кажется, я принесу вам удачу. Не успеете вы и глазам моргнуть, как станете новой Викторией Колонной Венецианской республики.
Она позволяет своим рукам соскользнуть мне на грудь, а ее рот приближается к моему уху.
— С той разницей, дон Лудовико, что Виктория Колонна занималась той же работой, что и я, но совсем ее не любила. Она старалась казаться великой соблазнительницей, но делала вид, что не понимает, чего хотят от нее такие художники, как Микеланджело.
— Тогда остановимся на том, что вы разбогатеете.
— И вы тоже. А когда-нибудь, быть может, расскажете мне чуть больше о том, что привело вас сюда. Но советую вам поторопиться, если хотите испытать удовольствие, рассказав женщине то, что ей еще не подсказала интуиция.
Глава 12
— Осторожнее с этой, мне доставили ее сюда по заказу из самой Падуи!
В зале рабочие бережно катят бочку по полу.
Большие старые столы убраны и заменены новыми, сделанными лучшим столяром Венеции. Старые отсыревшие стены, теперь перекрашенные, закрыли цветные занавески, а за
стойкой, где разливают вино, повесили большое зеркало. Оно отражает мужчину крепкого телосложения со следами, оставленными на лице временем, и с седыми волосами. Я останавливаюсь и некоторое время рассматриваю, изучаю себя, каким я стал в сорок пять. Тело пока еще в норме и полно сил, но в глазах уже нет прежней живости и легкости, растраченных на баррикадах. Какое нелепейшее создание в нем отражается, а весь город буквально заполнен зеркалами, здесь нет ни одной лавки или магазина, где ты не встретишься с этими шедеврами местных мастеров. Перевернутый мир зазеркалья, где правое становится левым, — не думал я, что у меня настолько искалеченный кривой нос.
Надо немедленно собраться с мыслями, еще многое предстоит сделать: сегодня вечером состоится торжественное открытие.
Донна Деметра подходит ко мне с улыбкой:
— Девушки готовы.
— А жаркое?
— Повар превзошел сам себя.
Она осматривается, почти удивленно:
— Это место совсем не узнать!
— В этом преимущественно ваша заслуга, вы всегда делаете выбор со вкусом.
— Сегодня вечером вы оденетесь во что-нибудь новенькое?
— Не бойтесь: не затем я потратил такую уйму денег на одежду, чтобы она пылилась в шкафу.
Пьетро Перна врывается в таверну с широко разведенными руками. Он останавливается, открыв рот, едва заметив донну Деметру, делает попытку успокоиться и выступает вперед с поклоном:
— Мое уважение прекраснейшей жемчужине во всей Венеции!
— Вы самый галантный льстец из всех, кого я встречала, мессир Перна. Но вы слишком поспешили, мы откроемся не раньше захода солнца.
— Я это знаю и уверяю вас, что не дождусь того часа, когда смогу отведать блюда, которые здесь готовят.
— Итак, что же привело вас в эти края?
— Перед тем как переступить через порог, я был уверен, что помню об этом, но свет ваших глаз заставил смешаться все мои мысли.
Донна Деметра взрывается от смеха, а я хватаю Перну за руку и отвожу его в глубь зала:
— Хватит ломаться, что случилось?
Он отступает на шаг, вытянув руки вперед:
— Ну, дружище? Ты готов?
— Я весь внимание, говори.
— Мартин Лютер мертв.
Вино льется из бочек потоком, стаканы передаются из рук в руки по длинной людской цепочке, змеей вьющейся по переполненному залу заведения. Голоса развеселившихся мужчин и женщин: торговцев, авантюристов и, наконец, нескольких довольно незначительных аристократов.
Биндони захватил фазанью ножку, которую обгладывает с величайшей осторожностью, пытаясь не испачкать новую одежду. Арривабене гладит волосы весьма симпатичной девушки, посмеиваясь над тем, что она говорит ему на ухо.
Перна завладел вниманием целой компании за одним из столов, рассказывая анекдоты из прошлой жизни, проведенной в разъездах по разным городам:
— Ну, синьоры, Колизей — это сплошное надувательство… ужаснейшее место, уверяю вас, сплошь полное паршивых котов и крыс размером с теленка!
За следующим столом четверо юных отпрысков из корпорации фармацевтов тщательно дожевывают все, что осталось от жаренной на вертеле свиньи, бросая весьма выразительные взгляды на девушек, сидящих в глубине зала.
Скрытая толпой, за столом у стены пылко перешептывается парочка: мужчина и женщина.
Я подхожу к донне Деметре, стоящей за стойкой.
— Кто эти двое, сидящие в углу? Никто не приходит в бордель с любовницей…
Она пристально смотрит на них и кивает.
— Приходит, если она чужая жена. Это Катерина Тривиза-но, жена Пьера Франческо Строцци.
— Строцци? Бежавшего из Рима? Того самого, который крутит какие-то дела с английским послом?
— Вот именно. А с ней лучший друг ее мужа, подожди… Донцеллини, да, Джироламо Донцеллини. Он бежал из Рима вместе со своим братом и Строцци, потому что там их преследовали. Он человек ученый, переводит с древнегреческого, как мне говорили.
— А ты знаешь, за что их преследовали?
Донна Деметра прищуривает свои яркие глаза:
— Нет, но в Риме, кажется, сейчас не найдут другого способа занять свободное время.
Я смеюсь и запоминаю имя. Круг интеллектуалов, образованных людей, противников Рима, которых стоит прибрать к рукам.
Немного подальше три незнакомца откровенно наслаждаются видом веселой компании, собравшейся вокруг Перны.
Донна Деметра опережает меня:
— Никогда не встречала их прежде. По одежде скажу, что это иностранцы.
Беру бутылки и стакан и приближаюсь к столу отщепенцев, выслушав до этого отрывок болтовни Перны:
— … Флоренция, да, без сомнения, Флоренция, мой господин, я напишу об этом, если захотите, это прекраснейший город мира!
Элегантная одежда, дорогие ткани и утонченный покрой, черты лица, без сомнения, средиземноморского типа: черные волосы длиннее, чем обычно, перевязанные сзади у шеи черными кожаными ленточками. Очень изящные бородки, начинающиеся у ушей и заканчивающиеся ярко выраженным острым кончиком.
Я обращаюсь к ним на латыни:
— Salvete[76] господа, я Людвиг Шалидекер, владелец заведения.
Легкий кивок.
— К сожалению, моя латынь не идет ни в какое сравнение ни с португальским, ни с фламандским.
— Тогда мы можем общаться на языке Антверпена, если пожелаете. Надеюсь, вы оценили ужин, приготовленный для вас в «Карателло» сегодня вечером.
Один из них немного удивлен:
— Меня зовут Жуан Микеш, я родился в Португалии, но принял фламандское подданство. — Он указывает на юношу справа: — Мой брат, Бернардо. А это Дуарте Гомеш, агент моей семьи в Венеции.
Если бы у меня и оставались какие-то сомнения по поводу благосостояния этого человека, массивное золотое кольцо в левом ухе моментально бы их развеяло. Чуть старше тридцати, пронзительно-черные глаза и приятные запахи кожи, специй и моря, перемешанные все вместе.
— Хотите выпить со мной?
— Буду просто счастлив выпить за здоровье того, кто предложил нам столь роскошный стол. Если вы удостоите нас чести своим присутствием… — Изящным жестом он указывает мне на стул.
Я сажусь:
— Вообще-то знаете, господа, сегодня один мой старый враг наконец-то протянул ноги. Мечтаю отметить столь знаменательное событие.
Вся троица обменивается недоверчивыми взглядами, словно может общаться мысленно, но говорит за всех всегда один и тот же:
— Тогда расскажите нам, если вам угодно, кем был этот человек, вызвавший у вас столь лютую ненависть.
— Всего лишь старым августинским священником, немцем, как и я сам, который в молодости подло предал и меня, и тысячи других несчастных.
Португалец любезно улыбается. Превосходные белоснежные зубы.
— Тогда позвольте мне выпить за мучительную смерть всех предателей, которых, как ни прискорбно, так много в этом мире.
Бокалы наполнены.
— Вы давно в Венеции, господа?
— Мы приехали позавчера. Остановились у моей тетушки, которая здесь уже больше года.
— Торговцы?
Слово берет младший брат:
— А разве в Венецию приезжает кто-то еще? А вы, синьор, вы говорили, что вы немец?
— Да. Но достаточно долго вел дела в Антверпене, чтобы говорить на языке этих земель.
Микеш сияет:
— Прекрасный город. Но не такой, как этот… И без сомнения, не столь свободный.
Его улыбка непроницаема, как маска, но во фразе ощущается легкий болезненный намек.
Я снова наполняю стаканы. Мне не надо ничего говорить, я у себя дома.
— Вы знаете Антверпен?
— Я провел там последние десять лет, просто невероятно, что мы никогда не встречались.
— Значит, вы решили перенести свои дела сюда.
— Правильно.
— Как только я приехал, мне сказали, что каждый прибывающий в Венецию — либо торговец, либо беженец. А зачастую и то и другое вместе.
Микеш подмигивает, двое других выглядят немного растерянно.
— Ну и к какой же разновидности вы принадлежите?
Кажется, ничто не может вывести его из равновесия, как кота, греющегося на солнце на подоконнике.
— К богатым беженцам… Но не столь богатым, как вы, разумеется.
Он смеется от удовольствия:
— Мне хотелось бы предложить тост, синьоры. — Он поднимает бокал. — За удачное бегство.
— За новые земли.
Последние посетители с трудом вписываются в дверь, нетвердо держась на ногах и покачиваясь, как лодки на ветру. Я присоединяюсь к Перне, присаживаясь за стол, на который он улегся.
— Куда подевались твои слушатели?
Громадным усилием он поднимает голову — глаза затуманены — и нечленораздельно ревет по-ослиному:
— Все они оказались говнюками… Потащились за девками…
— Но какими девками… Кстати, тебе тоже просто необходимо отправиться в постель. И даже не тосканский нектар, а простое венецианское вино позволило тебе накачаться до такой степени.
Я помогаю ему подняться и волочу его к лестнице.
Донна Деметра подходит к нам:
— Что мы можем сделать, чтобы отблагодарить нашего галантного книготорговца, так любезно развлекавшего посетителей?
Перна визжит, извиваясь с вытаращенными глазами:
— Королева моих бессонных ночей! Мое уродство не помешает мне восхищаться вами, боготворить вас, о-бо-жать… — Он трупом обрушивается к юбкам донны Деметры, которую это откровенно развлекает. — Если бы я не знал, какой непревзойденной соблазнительницей вы являетесь, я бы подумал, что вы испытываете слабость ко мне, женщина столь образованная и лишенная типично женских слабостей.
Я вынужден держать его на весу, чтобы он не завалился на спину.
— Умоляю вас!
Мне удается забросить его на кровать, теперь уже совершенно безобидного и почти безжизненного.
— Ну, тосканец, на сегодняшний вечер тебе достаточно, увидимся завтра утром…
Он обращается ко мне едва слышным голосом:
— Нет, нет… Подожди. — Он хватает меня за руку. — Пьетро Перна не унесет в могилу свою тайну. Подойди ближе…
Выбора нет — перегар едва не сбивает меня с ног.
Он шепчет:
— Я… — он в нерешительности, — из Бергамо.
Он едва не плачет, словно признался в чем-то непристойном.
— Мелочный и скаредный народец… Страшные женщины… Горняки… Невежи… Я врал тебе, дружище, врал всем вам.
Я закусываю губу, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Когда открываю дверь, слышу, как он продолжает бубнить:
— Но моя душа… душа тосканца.
Глава 13
С узкого мостика мы попадаем на улицу де Боттаи. Марко ковыляет с тележкой, доверху нагруженной продовольствием. Я возглавляю процессию, но вскоре понимаю, что происходит нечто странное: прохода нет, четыре типа, весьма напоминающие громил, перегородили улицу. Один из них — Мул.
Марко тоже видит его и замедляет шаг. Обмен взглядами, я забираю у него тачку:
— Иди за мной.
Я нарочито медленно продвигаюсь по улице, упираюсь в них и использую тачку как таран.
Я прижимаю одного к стене, остальные подкрадываются сзади, кинжалы в руках. Приглушенный шум у меня за спиной и испуганные крики Марко. Три темных силуэта приближаются к нам бегом, обнажив шпаги и ругаясь по-португальски.
Мул и его люди замедляют шаг, один из португальцев становится у меня за спиной, двое других бегут вперед с поднятыми шпагами. Головорезы Мула отбиваются.
Дуарте Гомеш держит клинок у горла единственного оставшегося на поле боя:
— Мне доставило бы громадное удовольствие убить тебя как собаку.
Братья Микеша быстро возвращаются к нам, Жуан улыбается и кричит по-фламандски:
— Не стоит пачкаться, друг!
Гомеш проводит кривую линию на щеке, оставляя кровавое пятно:
— Убирайся прочь, сукин сын.
Тот бежит к Большому каналу.
— Мне кажется, я должен вас поблагодарить, дон Жуан.
Португалец вкладывает в ножны шпагу, инкрустированное золотом лезвие из Толедо — «толедское золото», кланяется мне и смеется:
— Сущая мелочь по сравнению с великолепным приемом, оказанным нам вчера вечером.
Младший брат Микеша, Бернардо, успокаивает донну Деметру:
— Вам нечего боятся, синьора. Эти четыре оборванца уже больше ничего вам не сделают.
— Надеюсь на это, господа, очень надеюсь на это. Я бесконечно вам благодарна.
— Вы в этом действительно уверены?
Мне отвечает младший:
— В этом нет сомнений. В определенных кругах слухи распространяются очень быстро. С этого дня и во веки веков все запомнят, что зло, причиненное вам или вашим девушкам, будет расцениваться как причиненное нам.
— Ваша семья действительно настолько могущественна? Дон Жуан говорит медленно, стараясь предугадать мою реакцию:
— Все сефарды[77] — одна большая семья, члены которой при выкли помогать друг другу, чтобы противостоять трудностям, которые всегда возникают у приезжих в чужой стране.
Минутное молчание.
— Я потрясен. Просто не представляю, как мы с донной Деметрой сможем стать частью вашей семьи.
— Если вы примете мое приглашение на обед, я с радостью все вам объясню.
Длинная лодка разрезает Большой канал перед тем, как войти в реку Сан-Лука.
Ругательства горбуна Себастьяно, кормчего Микеша, не прекращаются ни на минуту, и направлены они против всех, кто норовит проскочить перед носом у нашего судна.
В юности я именно таким и представлял перевозчика в Аид во время классических лекций доктора Меланхтона. Грязным, с густыми спутанными волосами, которые не держатся под его головным убором, испускающим гнилостный смрад, который доходит до нас даже с кормы. Склонившись, он держит длинное-предлинное весло в уключине почти вертикально.
Микеш наделен необычной интуицией и прекрасной памятью.
— Мы пили за смерть предателей, помните? Привлекательная внешность и хорошие манеры — ничто по сравнению с преданностью верного слуги.
Мы поднимаемся по реке Баркарола, пересекая место, где она разливается, напоминая плавательный бассейн, но потом русло резко сужается, и поток стремительно несется под высоким мостиком.
Микеш показывает мне что-то слева:
— Церковь Сан-Мозе, или церковь Святого Моисея. Венеция — единственный христианский город, где есть храмы, посвященные ветхозаветным пророкам. Не думайте, что это стало уступкой иудеям, обратившимся в христианство, тем, что все зовут «новыми христианами» или, презрительно, маранами. С нами здесь считаются.
— Дон Жуан, мне очень интересно все, что вы рассказали. Симпатия к беженцам, отщепенцам всех религий — подобная реакция почти инстинктивно возникает у человека, который всю свою жизнь спасался от священников и пророков. Надеюсь, что вы не будете что-то скрывать от меня в своих рассказах.
— За хорошим столом у нас не будет нужды скрывать от вас что-либо.
Мы входим в конец Большого канала напротив Дворца дожей. Я не могу справиться с удивлением при виде интенсивнейшего движения по каналу. Настоящий рой самых разных судов, снующих по главной артерии Венеции. Бригантины и галеоны, пришвартованные к большому молу у Сан-Марко, галеры, бросившие якорь вдали, сплошной поток приходящих и уходящих судов на веслах и под парусами всевозможных форм и размеров. Но Себастьян, ругаясь себе под нос, плывет дальше.
Мы направляемся к острову Джудекка.
Глава 14
Кампо-Барбаро. Самый конец острова Джудекка.
Роскошное жилище Микеша выходит на площадь Сан-Марко, до которой в ясный солнечный день, такой, как этот, кажется, можно дотянуться и дотронуться рукой.
Жилище аристократа с внутренним двором, сплошь засаженным незнакомыми растениями… Внутреннее убранство, свидетельствующее о бесконечных скитаниях по свету: ковры, фарфор, мебель, ткани — собраны со всего мира от разных районов Африки, ограбленных Испанией и Португалией, до пути на Восток — Турции, выходящей на Адриатику, и перемешаны с изделиями мавров из Иберии. Причудливое и оригинальное собрание. Греческие и громадные испанские кресты из серебра, но рядом с ними — канделябры с семью ветвями[78] и футляры, содержащие свитки пергамента и монеты, которые, возможно, происходят из гробниц библейских пророков.
Меня приглашают расположиться во внутреннем дворе, выходящем в сад. Жуан Микеш с величайшими предосторожностями открывает деревянную шкатулку и предлагает мне сигару. Не могу удержаться от неожиданного прилива энтузиазма и теплых воспоминаний.
— Мне необыкновенно приятно встретить человека, способного оценить ароматы Индии.
Неожиданно какая-то тень омрачает мои мысли о прошлом.
— Дон Жуан, в своей жизни я редко встречался с роскошью и великолепием и всегда привык полагаться на интуицию. — Оценивающий взгляд по сторонам. — По-моему, вы самый богатый человек в Венеции. Вы приходите на ужин в мой бордель, спасаете мне жизнь и приглашаете к себе в дом? С какой целью?
Обезоруживающая улыбка. Он кивает головой:
— Наконец-то естественная реакция немца. — Он наливает мне с палец вина в крошечную хрустальную рюмку. — Если оы очень многие не подтвердили, что вы действительно тот, кем назвались, мне было бы весьма трудно поверить в это. Знаете, если ты только что прибыл в новый город и решил не сидеть сложа руки, надо быстро понять, какие возможности здесь открываются и с кем стоит завести знакомство. — Он смотрит на меня многообещающим взглядом. — Ваши соотечественники считают себя деловыми людьми. Я бы назвал их родственными нам по духу, теми, кто умеет делать жизнь более интересной, открывать новые перспективы.
Я прерываю его:
— Вы уверены, что человек, неожиданно ставший содержателем борделя, именно тот, кого вы ищете?
— Немец приезжает в Венецию из Швейцарии. Его прошлое сплошь покрыто мраком, у него есть определенное состояние, сколоченное, вероятнее всего, в северных портах. Он на равных, с глазу на глаз общается с местными книготорговцами и книгопечатниками. Он может сохранить трезвую голову в трудный час. И открывает лучший бордель в городе. Более того, он носит имя еретика, сожженного на моих глазах под стенами Антверпена, — Лодевика де Шалидекера, больше известного как Элои Пруйстинк.
Кровь бешено пульсирует у меня в венах. Глубокий вдох: надо расслабиться.
Я выдерживаю его взгляд.
— Как вы думаете, стоит продолжать это разговор?
Черные глаза резко контрастируют с белыми зубами, выставленными на всеобщее обе зрение.
— Все мы деловые люди и беженцы. Нам ни к чему условности.
— С этим я согласен. Тогда расскажите мне, кто вы.
Он комфортно устраивается на стуле, расслабившись, с сигарой в одной руке и рюмкой в другой.
— Мое бегство началось за двадцать лет до моего рождения, когда в 1492 году самые «католические короли» Арагона и Кастилии, Фердинанд и Изабелла, решили избавиться от своих огромных долгов у еврейских банкиров, натравив на них инквизицию. Мои предки тогда впервые были вынуждены спешно бежать, укрывшись в Португалии, где, по вполне понятным соображениям, обратились в христианскую веру, сохранив в неприкосновенности наше родовое имущество. Я родился в Лиссабоне в 1514 году, а моя тетя, Беатрис де Луна, на четыре года раньше меня. Мы были богаты и входили в число наиболее уважаемых семейств Португалии. Моя тетя, донна Беатрис, с которой вы вскоре познакомитесь, объединила свое состояние с состоянием банкира Франсис-ко Мендеса незадолго до начала тридцатого года. Через несколько лет история повторилась: португальские монархи, страшно ограниченные в средствах, спустили с цепи инквизицию и натравили ее на евреев, чтобы прибрать к рукам их собственность. Но мы были готовы, мы были готовы уже сорок лет: моя тетя овдовела и унаследовала состояние Мендеса как раз перед тем, как мы собирались навсегда покинуть Португалию. Шел 1536 год, когда мы переселились в Нижние Земли.
Пауза. Он пожимает плечами:
— Жоао Микеш, Жуан Микас, Жан Мише, Джованни Микес или Дзуан, Жуан, как меня зовут здесь. У моего имени столько же вариантов, сколько стран я исколесил. Для императора Карла V я был Эханом Микасом.
Напряжение понемногу развеивается, читающееся на лице откровенное выражение говорит о том, что он мне доверяет.
— Вы были императорским банкиром?
Он кивает:
— Да, но он не был столь щедр к нам, как к Фуггеру из Аугсбурга. Мы были вынуждены выдолбить себе крохотную нишу, буквально вырывая крохи у его жадных соотечественников, которые не терпели конкуренции. По прошествии некоторого времени сам император стал заглядываться на наше состояние и предложил выдать замуж мою кузину за своего родственника, благороднейшего Франциска Арагонского. Моя тетя, питавшая здоровое недоверие к матримониальным планам императора, отказалась. А следовательно, Его Сверхкатолическое Величество решил обвинить нас в скрытом исповедовании иудаизма, и инквизиция объявила нас лжехристианами. Великолепнейший пример лицемерия, вы не находите? Но деньги есть деньги, и инквизиция в Нижних Землях проявила особую заботу об интересах Карла и его друзей Фуггеров…
Он прерывается, ожидая, что я вставлю свое слово — я не вполне уверен, но это больше чем простой намек. Он еще до конца не понял, перед кем изливается, но гипотезы и предположения, должно быть, мучают его разум не меньше, чем мой.
Он продолжает:
— Мы знали, что Карл V не даст нам просто так покинуть его империю, поэтому разработали план. Притворившись любовниками, мы с кузиной Рейной бежали во Францию. Моя тетя, под предлогом поисков своей распутной дочери, отправилась вслед за нами. Я остановился на границе и, когда женщины оказались в безопасности, вернулся в Антверпен, чтобы помешать реквизировать семейную собственность. Мне удалось это лишь через два года, после изнурительнейших переговоров с Карлом и «пожертвования» инквизиторам целой горы золота. И вот, наконец, мы здесь.
Слуга бесшумно подходит к нему сзади и что-то шепчет на ухо.
Микеш поднимается:
— Стол накрыт. Вы не изменили своего намерения пообедать с нами?
Я в нерешительности смотрю ему прямо в глаза:
— Сегодня вы спасли мне жизнь. Вы ведь оказались там не случайно, правда?
Он улыбается:
— Одно из преимуществ большой семьи и состоит в том, что у тебя появляется множество дополнительных ушей и глаз. Но я надеюсь, вы научитесь ценить и все остальные наши качества.
— Когда началось ваше бегство?
Роскошная библиотека, длинная и узкая, инкрустированные деревянные шкафы, древние книги. У него за спиной на стене — он сидит за письменным столом — висит кривая мавританская сабля.
— Говорил же я вам: с тех пор, как священники и пророки стали относиться к моей жизни как к своей собственности. Я воевал вместе с Томасом Мюнцером и крестьянами против принцев. Участвовал в анабаптистском безумии Мюнстера. Вершил страшный божественный суд с Яном Батенбургом. Был компаньоном Элои Пруйстинка в общине Свободных Духом Антверпена. Вера каждый раз менялась, но враги по-прежнему оставались одни и те же, как и итог — поражение.
— Поражение, которое позволило вам сколотить определенное состояние. Как вы умудрились этого достичь?
— Обманув Фуггера, обыграв его с помощью его же собственного оружия и заплатив цену, которую бы мне не хотелось платить. Элои подобрал меня, когда я был мертв. Он подарил мне жизнь, новые возможности, любимых людей. И вернул древний инстинкт сражаться, но с новыми целями, новым оружием. Он действовал, пока на нас неожиданно не обрушилась инквизиция. Как ни смешно, мы ждали преследования полиции, а нас настигли священники.
Он прерывает меня:
— А вас это удивляет? Хотя бы из нашей истории вам следовало извлечь кое-какие уроки по этому поводу. Я всегда считал дело об обмане Фуггера легендой, в Антверпене ходили слухи, но это казалось попросту невозможным. И на сколько вы его нагрели?
— На триста тысяч флоринов. Благодаря фальшивым векселям.
Его лицо так и светится от удовольствия, он свистит.
— И вы действительно рассчитывали, что Антон Шакал будет спокойно смотреть на все это? Я склонен предположить, что именно он натравил на вас воронов из «Святой службы». В Нижних Землях даже инквизиция — филиал дома Фуггеров, и, несомненно, Антон скорее постарался бы убедить, чтобы вас выставили как еретиков, чем признался в том, что его надули. Мне кажется чудом, что вы до сих пор живы.
Я продолжаю размышлять: простые и искренние заверения Микеша практически не оставляют сомнений.
— Ну и каков же урок из всего этого? Тебя разыщут повсюду. Надо тихо сидеть в какой-нибудь дыре, никуда не высовываться.
Микеш говорит очень серьезно:
— Все наоборот: ты должен действовать очень быстро. Быстрее их. Затеряться в толпе, выбрать цель, умаслить врагов и всегда иметь наготове легкую дорожную сумку. — Он вытягивает руки, указывая на все, что его окружает. — Иначе как бы мы оказались здесь? В Венеции, в величайшем борделе мира?
Я иду в наступление:
— Тогда перейдем к делу. Что у вас на уме?
Он вновь зажигает остаток сигары, и на мгновение его правильные черты исчезают за клубами дыма.
— Печать. — Он подбирает слова. — Печать — это главное дело всего нашего времени. Она важна не только потому, что прибыльна, но и потому, что является средством распространения идей, оплодотворения умов и, не стоит недооценивать этого, укрепляет отношения между людьми. Для семьи, которой всегда угрожает опасность, как моей, а возможно, и для всех евреев она нужна, чтобы установить контакты между интеллектуалами, людьми известными и пользующимися ува жением, которые могут повлиять на всех остальных в нашей общине. Если хотите, это своего рода меценатство, и именно поэтому меня привлекает не только иудейская литература. Я уже веду переговоры с крупнейшими венецианскими издателями: Мануцием, Джолито. Вместе с донной Беатрис, моей тетей, мы основали типографию здесь, в Ферраре. Мы печатаем Талмуд, но еще и итальянских писателей, таких, как Ландо, Рушелли, Рейнозо. Мы прививаем любовь к литературе. Донна Беатрис с удовольствием бросила бы все остальные свои дела ради этого. Я не сомневаюсь в том, что сейчас она одна из образованнейших и культурнейших женщин Европы. — Он слегка склоняется над столом. — Вам не составит труда понять, почему я заинтересован в поддержке терпимых и умеренных сил, как вне, так и внутри церкви, и стараюсь помешать религиозной розни и войне разумов, практикуемой «Святой службой». Мне нужны люди, способные развивать новые идеи и направления, произведения, которым судьбой предназначено волновать души и изменять историю.
Я скольжу глазами по названиям книг, выстроившимся в шкафу: арабские, иудейские, христианские тексты, — узнаю Библию Лютера. Потом снова оборачиваюсь к нему:
— Не буду притворяться, что этот вид деятельности так уж мне чужд. Как раз сейчас я занялся предприятием такого рода. Вы когда-нибудь слышали о «Благодеянии Христа»?
Он поднимает взгляд — его глаза вылезли из орбит от удивления.
— Нет. Но не исключено, что о ней что-то слышала донна Беатрис.
— Официально ее автором является бенедиктинский монах из Мантуи, но за ним стоят несколько образованнейших людей, симпатизирующих Кальвину и представляющих умеренную часть курии — их называют спиритуалистами. Речь идет об очень тонкой и сложной книге, которая может бесконечно ворошить «осиные гнезда»: в ней содержатся очень недвусмысленные намеки, выраженные простым и общедоступным языком. Шедевр лицемерия, уже сейчас сильно накаливший обстановку. Он был впервые напечан три года назад именно здесь, в Венеции. С тех пор его популярность никогда не падала. У нас уже готово несколько тысяч экземпляров для продажи, но не здесь, а на территориях, лежащих западнее и южнее Республики. За три года мы рассчитываем продать десять тысяч экземпляров.
Одобрительно кивнув, он барабанит по столу тонкими пальцами:
— Гм. Очень интересно. Отважное предприятие, нуждающееся в соответствующем финансировании. Вы упомянули о территориях к западу и к югу от Республики. А почему бы не подумать о востоке и севере? Пятнадцать, возможно, двадцать тысяч экземпляров потребуют новых типографий, привлекут к выпуску новых издателей. У меня обширнейшие контакты в Хорватии и во Франции. Кроме того, остается еще и Англия — страна бесконечных возможностей. В моем распоряжении есть и корабли, и сети контактов, и десятки торговцев, которые с закрытыми глазами бросятся делать все, что я пожелаю. Надеюсь, что вы удосужитесь на досуге обдумать мое предложение. В любом случае я буду бесконечно признателен вам, если вы предложите мне экземпляр книги, который я подарю своей тетушке. Она всегда просто горит желанием быть в курсе последних скандалов.
— Уверен, что вы вполне отвечаете за столь щедрые предложения. Но не могу принять решения, вначале не проконсультировавшись со своими компаньонами. Если мы будем иметь с вами дело, это значительно расширит перспективы предприятия.
Микеш разводит руками и довольно улыбается:
— Я все прекрасно понимаю. В вашем распоряжении — столько времени, сколько вы сочтете нужным. Теперь вы знаете, где меня найти.
— Так же, как и вы. И я надеюсь, у меня еще будет возможность отплатить за ваше гостеприимство. Несколько наших девочек положили на вас глаз.
Он пожимает плечами и смотрит на меня с нескрываемой иронией:
— Увы, женщин часто привлекает то, что им недоступно. У каждого свои сексуальные предпочтения, и удовольствие тоже можно получать по-разному. — Он замечает мой крайне удивленный вид и спешит добавить: — Но не волнуйтесь, мы с Дуарте не откажемся от прекрасной кухни и роскошного винного погреба «Карателло».
Мой блистательнейший господин.
Новости, дошедшие из Тренто в Болонью за последние несколько месяцев, не могут не радовать преданное сердце вашего ревностного слуги.
Император не только на деле убедился, что надежды, которые он возлагал на лютеран, принимающих участие в Соборе, развеялись как дым, но и был вынужден стать свидетелем решительного осуждения протестантской теологии, доктрины первородного греха и оправдания per sola fede. В настоящий момент протестантские князья из Шмалькальденского союза, его противники, считаются отступниками и врагами веры. Таким образом, надежды Карла восстановить свою власть внутри всей Германии и перетащить немецких князей на свою сторону для войны с турками рухнули.
Усилия кардинала Пола противостоять некоторым решениям Собора, санкционировавшим решительное отделение лютеран от Святой Римской церкви, оказались тщетными, и это, возможно, стало величайшей победой Вашей Милости и партии ревностных.
Опираясь на факты, могу заверить Вашу Милость, что недомогание английского кардинала, которым он объяснил свой преждевременный отъезд с Собора, является отговоркой: он отступил в Витербо скорее из-за необходимости зализать раны, чем из-за альпийской лихорадки.
Но долгие годы, проведенные на службе Вашей Милости, учат меня не трубить победу до тех пор, пока враг полностью не разбит. Реджинальд Пол остается фаворитом императора, человеком, на которого Габсбург возлагает надежды изменить отношение к протестантам, и нет сомнения, что он продолжит свои интриги, обеспечив англичанину и карьеру и славу.
По этой же причине запрещение «Благодеяния Христа» святыми отцами, участниками Собора, даст Вашей Милости дополнительное оружие, которое можно использовать против тайной деятельности спиритуалистов и симпатизирующих Кальвину на папских землях. Намерение, о котором Ваша Милость объявили мне, — выработать членами «воинства Иисусова» из конгрегации «Святой службы» Индекс запрещенных книг — приобретает в данный момент необычайную значимость. Опасная книжонка Бенедетто из Мантуи продолжает распространяться из рук в руки и заражать умы, уже предрасположенные к ереси, настолько провоцируя дальнейшее развитие событий, что теперь просто владение этой книжонкой может быть использовано для выявления симпатизирующих Полу и привлечения их к суду по обвинению в ереси. Я уже могу сообщить инквизиции многие имена.
Но довольно об этом. Сегодня, наверное, стоит не наслаждаться плодами сиюминутных побед, а оценить, что необходимо сделать, когда энтузиазм пройдет, и сделать все необходимое.
Надеясь на благосклонность Вашей Милости, в ожидании дальнейших указаний целую руки.
Q. Из Болоньи, дня 27 июля года 1546.
Дневник Q
Лютер мертв.
Реджинальд Пол бежал из Тренто, разбитый в пух и прах.
Император разродился указом.
Витербоский круг и все скрытые лютеране затаились.
«Благодеяние» запрещено.
Старость, возможно, единственная причина, побуждающая меня к написанию этих строк, которые никогда не будут прочитаны. Безумие.
Я перечисляю имена и места. Кардинал Мороне из Модены, Гонзага из Мантуи, Джиберти из Вероны, Соранцо из Бергамо, Кортезе. Некоторые сомнения еще остаются по поводу Червини и дель Монте. Оба друзья Пола, но двое последних — слишком робкие и незначительные людишки.
Его Святейшество Павел III выбирает членов Святой коллегии, чтобы они уравновешивали друг друга: на одного ревностного — одного спиритуалиста, на каждого фанатика — умеренного. Этой политике равновесия суждена недолгая жизнь: уже вскоре счеты будут сведены. Павел III Фарнезе — старый человек, склонный к манипуляциям, сторонник семейственности, со множеством незаконнорожденных сыновей, которых он облачил властью и устроил на высокие посты. Последний Папа умирающей эпохи, который изо всех сил цепляется за престол и свои смехотворные делишки. Он не понимает, что его время уже кончилось. И здесь, и в северных землях идет в наступление новое воинство: святоши из сторонников Кальвина, торговцы, ревностные, непреклонные, преданные защитники реформированной ьеры и своего воистину страшного Бога, люди из инквизиции, фанатики, занятые своими обязанностями мелочного и убогого полицейского ремесла, придирчиво собирающие информацию, слухи, доносы.
Игнасио Лойола и его орден «воинства Божьего», рота Иисуса, Гисльери и новые доминиканцы; а за всеми ними Джампьетро Караффа, человек будущего, семидесятилетний, неподкупный и непреклонный лидер духовной войны, битвы за власть над душами людей.
А я сам посредине. Я тоже плачу дань времени, событиям, которые мне довелось пережить. Лютер, Мюнцер, Матис. Я сожалею не о врагах, павших на поле боя, а о людях, которыми они были, о себе самом, которым я был тогда. Сегодня передо мной отступил Пол, человек высокоинтеллектуальный, который искренне верит, что Богу надо служить честно. Он и его друзья не знают, что такое истинная вера, им никогда не приходилось жертвовать людьми, стоящими на их пути, или жертвовать собой, уничтожая других, — это убийство, да, уничтожение и предательство веры. Мюнцер, анабаптисты и бог его знает сколько всех остальных. Какое проклятие — истинная вера, и сколько невинности было похоронено во всем этом безумии. Сколько утрачено. Но гораздо хуже высокомерие откровенной невинности, которая скрывается за чрезмерной самонадеянностью, за честностью. Это касается и судьбы Томаса Мора, и Эразма, и Реджинальда Пола. Безумцы, идиоты, готовые умереть из-за своей неспособности понять природу власти: либо служить ей, либо бороться с ней.
Ты старше меня, ты паришь в каких-то мечтах, настолько же далеких от папского престола, как и от грязи оборванцев.
Ты мне отвратителен, меня тошнит от тебя, хотелось бы мне иметь свою прежнюю терпимость, но я заблудился, потерялся где-то на дороге, которая привела меня сюда. Годы не укрепили моего духа, они лишь ослабили его. Страшно, когда кончаешь тем, что смотришь в глаза врагов, заглядывая внутрь, чтобы увидеть пустоту, полное отсутствие разума, и ловишь себя на том, что готов простить глупость.
Посередине… И пока твои глаза еще на что-то годятся, пока кто-то не понял, что вера уже давно покинула тебя, только когда ты пьян, ты, как старый палач, отваживаешься с силой опустить на чью-то шею свой острый топор, невидимый в тумане.
Глава 15
Коротышка итальянец крепко сжимает меня в дружеских объятиях.
— Друг мой, мне удалось провернуть замечательнейшее дело. Милан — неисчерпаемый рынок, уверяю тебя, где множество немцев, таких же, как и ты… А еще там полно испанцев, швейцарцев, французов. И сами миланцы — прекрасные читатели, народ, который может оценить выдающееся произведение: мне удалось продать почти три сотни копий «Благодеяния», и еще сотню я оставил своему другу, книготорговцу, который обещал мне продать их в ближайшее время.
Единственный способ заткнуть его — взять за плечи и заставить сесть. Он замолкает, ловит мой красноречивый взгляд и кривит рот.
— Что случилось? — Тон человека, ожидающего катастрофы.
Я сажусь напротив него и прошу одну из девочек принести мне что-нибудь выпить.
Взрыв кашля.
— Послушай, Пьетро, произошло несколько событий. И далеко не все столь уж трагичны.
Он поднимает глаза к потолку:
— Я этого ожидал, я знал это, мне нельзя было уезжать…
— Дай мне договорить. Ты знаешь о запрещении книги Собором?
Он кивает:
— Конечно, нам придется стать более осторожными, но мы же этого ожидали, разве нет? И в чем проблема? Мы будем продавать ее по цене, вдвое превышающей нынешнюю, и мы продадим во много раз больше.
— Ты можешь помолчать хотя бы минуту?!
Он складывает ручонки на груди и прищуривает глазки.
— Пообещай, что не будешь прерывать меня.
— Хорошо, говори.
— Биндони заявил, что выходит из дела.
Никакой реакции, за исключением, пожалуй, почти незаметного подъема одной брови. Он сидит неподвижно, а я продолжаю:
— Он говорит, что, раз книгу запретили, он боится, что ему несдобровать — могут закрыть его типографию. — Поднимаю руку, чтобы предотвратить его реакцию. — Минуточку! Думаю, он действительно ждал серьезного предлога, чтобы выйти из дела… Из-за нашего нового партнера.
Поднимается и другая бровь, лицо становится багровым, как свекла. Он больше не может сдерживаться.
— Знаю. Была договоренность, что я поеду в Падую распространять книгу между друзей Донцеллини и Строцци. И я это сделал. Но я добился еще и многого другого.
Багровый цвет бледнеет, взгляд тухнет, круглая голова Перны клонится к столу, ярость сменяется отчаянием.
Убитым голосом он просит:
— Расскажи мне все с самого начала и не упускай ничего.
Мы наливаем себе граппы. Перна осушает первую рюмку и сразу же наполняет следующую.
— Есть одна шишка, крупнейший банкир, заинтересованный в предприятии с «Благодеянием». Он предложил свою торговую сеть для распространения книги.
Взгляд Перны светлеет — он возвращается к жизни.
— Он может осуществить ее перевод на хорватский и французский языки.
Кажется, даже его уши стали торчком.
— У него есть контакты с крупнейшими издателями и даже с подпольными типографиями в Венеции и за ее пределами.
Его глаза светятся.
— К тому же он хочет увеличить тираж по крайней мере на десять тысяч экземпляров.
Перна подпрыгивает на стуле:
— И чего вы ждете? Когда вы представите меня ему?
— Спокойно, спокойно. Биндони не захотел с ним знаться, он сказал, что это слишком большая рыба, что нас попросту раздавят…
— Его действительно раздавят! Из-за его глупости! Кто этот банкир, как его зовут?
— Это маран, сефард португальского происхождения. Жоау, или Жуан, Микеш: он вел дела императора… Он живет в палаццо на Джудекке.
Перна вскакивает:
— Пусть Биндони обосрется. Говорил же я тебе, «Благодеяние» — грандиозное предприятие, и если мелкий, посредственный книгопечатник не хочет этого понять, это его дело. — Он прохаживается по залу, разговаривая сам с собой: — В одном деле с евреями… В одном деле с величайшими дельцами… Аферистами всего мира…
Франческо Строцци. Римлянин. Образованнейший, культурнейший человек, читал Лютера.
Джироламо Донцеллини. Римлянин. Образованный, скрытый лютеранин. Знаток древнегреческого. Занимается новой наукой. Он начинал на службе у кардинала Дуранте де Дуранти. Бежал из Рима, потому что испанский монах, работавшим переписчиком, выдал его инквизиции.
Пьетро Кокка. Интеллектуал из Падуи. Обладатель одной из самых обширных и структурированных библиотек во всей Венецианской республике. С энтузиазмом приобрел и «Благодеяние Христа».
Эдмонт Харвел. Английский посол в Венецианской республике. Повертел томик в руках, озадаченный и воодушевленный одновременно. Он изучал меня с большим вниманием, чем остальные, стараясь понять, кто я такой.
Бенедетто дель Борго, юрист, Маркантонио дель Бон, Джузеппе Саттори, Никола Александрийский.
Состоятельные образованные люди, обожающие Кальви на и самих себя.
Идиоты.
Бесполезные идиоты.
Они не обращают внимания на расставленные сети и подводные камни, они обожают лишь собственный словесный понос и обсуждение красивых идей. Им предназначено стать первыми жертвами в войне идей.
Их дыхание должно смутить умы уважаемых людей, затуманить салоны. Даже хорошо, что они сами не понимают, о чем рассуждают, важно, чтобы они продолжали говорить.
В тумане разрастающейся распри будут незаметны наши маневры.
Открываются новые перспективы, более широкие. Известия, приходящие с Тридентского собора, подтверждают очевидную слабость чересчур честных спиритуалистов. Они не бойцы, они лишь отражают мнение о церкви всех этих венецианских писателей и интеллектуалов. Нужно хорошенько потрясти их, но как? Я никогда не претендовал на то, чтобы разыгрывать столь грандиозную партию, а еще меньше предвидел, что у меня будет столь могучий союзник, как еврей Микеш, не меньше меня заинтересованный в сдерживании наступления инквизиции.
Какой будет моя роль? Оставаться незамеченным, чтобы другие могли идти в битву? Подталкивать спиритуалистов так, чтобы они сами не подозревали об этом?
В общем, стоит наблюдать за вражеским лагерем: распылять его силы, выявлять вождей, попытаться понять стратегию.
Глава 16
На этой земле, которая и не земля вовсе, яркие цвета постоянно привлекают взгляд, как вызов, а повседневная одежда людей своими шутовски геометричными формами кажется предназначенной для дезориентации прохожих. Пудра, смешанная с румянами, высокие головные уборы, фантастические декольте и просто невероятная обувь. На каждой улице все постоянно проявляют сильнейшие эмоции и срываются, что выливается в неожиданные вспышки гнева, столь дорогие лишь жителям этого уникального города мира.
На этой земле, которая и не земля вовсе, женщины обладают властью менять развитие истории, благодаря постоянному взрывному воздействию на разум усталых мужчин. Что в очередной раз, как это уже было неоднократно, подтверждает мое искреннее убеждение в их необычайной силе, которую они черпают из — увы! — недоступных нам источников.
На этой земле, которая и не земля вовсе, где повсюду царят любопытство и напряжение, вызывающие сильные чувства, мне предстоит встреча с той, чья слава более всего подтверждает справедливость моих рассуждений, — с донной Беатрис Мендес де Луной.
Меня принимают в одном из роскошных салонов палаццо Микеша. Диваны с изящными подлокотниками задрапированы дорогими шелками, арабские ковры на стенах прекрасно сочетаются со сценами из фламандской жизни Брейгеля Старшего. Одна гравюра маэстро Дюрера, очаровательнейший портрет Тициана, изображение грандиозного местного празднества и инкрустированные шкатулки неутомимых венецианских резчиков, первыми встающих и ложащихся с последними колоколами местной колокольни, прозванной в их честь Марангоной.[79]
Горящие черные глаза пытливо изучают меня. Мастерски отшлифованная зрелость испанской женщины с лицом, обрамленным волосами цвета воронова крыла с еле заметными седыми прядями, изысканная грация и приятное обхождение, не вызывающие страха. Белоснежные зубы, демонстрируемые во время двусмысленной молчаливой улыбки, которой меня приветствуют. Отрепетированным движением она поднимается с дивана, чтобы провести меня в комнату, по-кошачьи вытягивая словно вырезанную резцом скульптора шею — настоящая жемчужина Востока.
Я кланяюсь.
— Лодевик де Шалидекер, немец, который произвел такое впечатление на Жуана, моего любимого племянника, в конце концов! Немец, но с фламандским именем, и с каким именем! Главного врага церковных и гражданских властей Антверпена в те тревожные времена, когда я покидала эту страну страшной жадности и неустанного труда. Какие неожиданные предположения могут вызывать имена, вы не находите? Люди, как правило, так сильно к ним привязаны, но стоит пройти несколько крещений… и не одну страну, чтобы понять, как полезно и необыкновенно приятно иметь их множество. Вы согласны со мной?
Слегка касаюсь губами руки, украшенной кольцами. Меня бросает в холодный пот.
— Без сомнения, донна Беатрис. Я научился судить о людях по мужеству, которое они проявляют, а не по имени, которое они носят. Для меня огромная честь — познакомиться с вами.
— Мужество. Хорошо сказано, господин Лудовико, это имя вас вполне устраивает, не так ли, Лудовико? Хорошо сказано. Пожалуйста, садитесь сюда, рядом со мной. Я тоже очень ждала встречи с вами, и вот наконец вы здесь.
Перед нами — низкий инкрустированный столик с серебряным подносом, его роскошные ручки выполнены в форме переплетенных змей, на нем — ароматный настой из трав.
— Все, что связано с вами, настолько загадочно, вы понимаете? — Она поднимается, чтобы разлить настойку в большие фарфоровые чашки. — Не буду удаляться от темы, но замечания на ваш счет, догадки моего племянника, мягко говоря, вызвали у меня удивление. Ваши контакты, прошлые и настоящие, аура тайны, которую вы излучаете, и пути, по которым вам довелось пройти, — все это, вместе взятое, вызывает глубочайший интерес. Поверьте мне, есть много причин, по которым я настояла на этой встрече, и главная из них — я надеюсь, вы не обидитесь — состоит в том, чтобы рекомендовать вам большую осторожность во всем, что вы делаете: во всех ваших поступках, словах, даже в мыслях. Умоляю вас, не пренебрегайте моим предостережением.
Я наблюдаю, как она меняет позу во вмятине на диване, на которой предлагает мне сесть, обеими руками подносит чашку ко рту и глотает горячую ароматную жидкость. У меня перехватывает дыхание.
— Не волнуйтесь. Я постараюсь быть тактичной, насколько смогу, но позвольте мне задать вам вопрос, подумайте, почему я так настоятельно советую вам проявлять осторожность. Может даже создаться впечатление о некой скрытой опасности, присутствующей постоянно.
Она ставит чашку обратно на поднос.
— И это именно так. Позвольте мне немного рассказать вам о том, как обстоят дела здесь, в Венеции. Необыкновенная власть этого города, ставшего мостом между Востоком и Западом, зиждется не только на воде, на которой он стоит, и гениальности задумавших и построивших его беженцев. В той же мере она исходит и из горнила духа художников и писателей, которыми он перенаселен. В течение многих столетий правители этой лагуны плели сложнейшую паутину из стоящих у власти и шпионов, стражников и магистров, от которых не уйти никому. Необыкновенно сложный баланс поддерживает взаимоотношения этого народа с королями и дипломатами всех стран, с теологами, церковниками и высшими властями каждой религии, с собственниками и владельцами полей или товаров, какие только производят на земле. В то же время внутри самого города раскинулась сложная сеть, в которую попадаются и приезжие, и прожившие в городе какое-то время. Существует одна полиция для богохульников, а вторая — для проституток, эта — для сводников, а та — для драчунов. Есть те, кто контролирует лодочников, и те, кто наблюдает за оружейниками. Никто не скажет, кто здесь командует, но все должны опасаться тысячи глаз, постоянно придирчиво изучающих эти улицы, стоящие на воде. Сложная система из множества грузов и противовесов гарантирует власть Республики Венеция. Это единственная вещь, которая принимается здесь в расчет, как в королестве кривых зеркал, отражающих совсем не то, что существует на самом деле, где все не то, чем кажется, а все реальное часто скрывается за тяжелыми портьерами. Возьмите, к примеру, дожа, прославляемого на грандиозных регатах и почитаемого всем народом от его назначения до самой смерти. Даже он, тот, кто не обязан ни перед кем отчитываться, тем не менее не может открыть адресованное ему письмо, не получив предварительно разрешения советника, специально для этого предназначенного. Не говоря уже об утонченных мыслителях, направляющих ненависть низших классов, разделяющих их и изобретающих тысячи предлогов, тысячи игр, чтобы они боролись между собой с ненавистью столь же кровавой, сколь и беспричинной, но никогда не поднимали оружия против тех, кто держит бразды правления. Великое множество проституток и режущие глаз цвета, уйма художников и гурманов, мой дорогой Лудовико, служат лишь для того, чтобы скрыть шпиков и стражников, судей и инквизиторов, неустанно наблюдающих за всем городом.
Мой взгляд привлекает декольте: пока мне не удалось привыкнуть к этим роскошным венецианским вырезам. Меня бросает в жар. С опасением изучаю дно чашки — кашица из черных листьев. Чувствую, как размякаю до костей, все глубже утопая в диване. Неожиданно я начинаю беспричинно смеяться.
— Вы находите это смешным?
— Простите меня великодушно, но столь приятное общество совсем не соответствует вашему мрачному рассказу. Я видел многие войны, да и просто бойни, но мало разбираюсь в тонком оружии власти.
— Никогда не стоит его недооценивать. Я хотела сказать, что власть не всегда находится в руках одного-единственного правителя, а распределена между различными магистратами и корпорациями, а значит, можно предпринимать очень дерзкие маневры. Но только если ты способен понимать и подкупать эти власти, когда необходимо. Такова свобода, царящая в Венеции, но не ее устройство, которое многие пытаются подкосить, но никто так и не понимает до конца.
Она подвигается ближе, и я упиваюсь запахом ее духов.
— Видите ли, мы одалживаем им деньги. И как всегда, те же люди, которые нам угождают сейчас, вскоре начнут на нас охоту. Мы научились делать то же самое. Мы сажаем на крючок влиятельных людей, мы поддерживаем жизненно важные отрасли и виды деятельности, решаем, когда и при каких условиях развязать тесемки своих кошельков. Купцы Риальто — наши должники, как и оружейники Арсенала. Семьи патрициев Совета десяти и династии, поставляющие Республике епископов и магистров, всегда склонные к расточительству, обязаны нам большей частью роскоши, которой они привыкли себя окружать. Для них наши деньги столь же важны, как воздух, которым они дышат, — им придется подумать дважды, прежде чем выступить против нас. С другой стороны, мы должны понимать, что подобная идиллия не затянется надолго.
Вставляю фразу:
— Надо иметь легкую сумку.
Она улыбается:
— Коррупция — это всегда тонкая нить, которую очень сильно натягивают множество грузов и противовесов. Это и есть та осторожность, о которой мы говорили. — Выражение тревоги появляется на ее лице. — Надо знать, от кого защищаться, какие силы способны нарушить существующее равновесие. Появилась совершенно новая порода инквизиторов, людей хитрых и фанатичных, направляемых кардиналом Караффой, опасным, как никто другой. Уже не одно десятилетие он всегда вовремя оказывается в нужном месте, все более и более повышая собственную роль в «Святой службе», которую Папа учредил специально для него, а с сорок второго он стоит у ее руля, выращивая новую свору свирепых преданных и неподкупных гончих. Именно их вам и следует особо опасаться — они выслеживают добычу, делают стойку и преследуют жертву, пока та не упадет.
Донна Беатрис умудрилась передать мне свое волнение — древний страх, который, кажется, всегда был присущ ей еще с начала времен. Меня пробирает дрожь.
— Я знаю людей этой породы. Страх — вот оружие, которым они покоряют людей. Страх перед Богом, перед Божьей карой и перед подобными им самим. Мы не можем мобилизовать армии, которые будут сражаться с ними, но можем, по крайней мере, вдохновить других людей пойти на это. Существует партия кардиналов, враждебных инквизиции, — спиритуалисты — но, к сожалению, они не способны к борьбе, в то время как другие думают лишь о собственной карьере, — и вот единственная реальная вещь, которую им удалось создать.
Я вытаскиваю из сумки томик.
Она кивает:
— «БлагодеяниеХриста». Я прочла эту книгу с громадным интересом и согласна с вами. Возможно, ее недостаточно, чтобы держать псов на привязи, но тем не менее в ней заключается реальная сила, о которой спиритуалисты и не подозревают. В церкви есть множество священников, теологов, писателей, открытых этим идеям. Павел III — трус, но, если следующий Папа будет спиритуалистом, возможно, этот англичанин, которого все так высоко оценивают, Реджинальд Пол, тогда атмосфера изменится. — Еще одна улыбка. — С нами стоит вести дела, дон Лудовико. — Она сжимает мою руку в своих.
— Какая замечательная парочка!
В комнату врывается Жуан Микеш, Дуарте Гомеш — следом за ним. Блеск обнаженных в улыбке зубов, шорох расшаркиваний и скрип сапог.
— Ну и как, Беатрис, тебе удалось окрутить нашего гостя? Обрати внимание, он, в отличие от твоего испорченного племянника, предпочитает женщин.
Донна Беатрис моментально парирует:
— Но он окружил себя девушками самого юного возраста, как вы мне сами рассказывали.
Я смущенно отвожу взгляд. Давно я не попадал в столь неловкое положение.
— Пожалуйста, прекратите.
Микеш, дурачась, изгибается в чересчур низком поклоне, а Гомеш лопается от смеха. Я выбираюсь из-под перекрестного огня.
— Друзья, немногие люди принимали меня так просто и сердечно, как вы. Необыкновенная интуиция, которой вы обладаете, не перестает меня поражать, открывая передо мной широчайшие перспективы. Только сейчас мне во всей полноте открылось, какой путь выпал на долю вашего народа. Надо пройти весь мир вдоль и поперек, чтобы так хорошо понимать его. Я благодарен вам за доверие, которое вы мне оказали. И по-прежнему жду, когда буду удостоен чести принимать вас у себя, дон Жуан. Что касается вас, донна Беатрис, то любой из девушек, посещающих «Карателло», пришлось бы прожить по крайней мере три жизни, чтобы стать столь же очаровательной, как вы.
Жуан и Дуарте воодушевленно аплодируют.
— Наше расставание будет недолгим: считайте нашу первую сделку уже заключенной.
Глава 17
Сорок пять дукатов. Еще тридцать, восемьдесят один, шестнадцать. Вычесть плату девушкам, еду и вино.
— Деметра! У нас кончились чернила!
Из кухни доносится капризный и ворчливый, отнюдь не почтительный голос:
— Делай подсчеты в уме, Лудовико, в уме!
Сорок пять плюс тридцать — семьдесят пять. Еще восемьдесят один — семьдесят пять плюс восемьдесят один…
— … Эти паршивые ублюдки, моя дорогая, раз уж сели тебе на хвост, ни за что тебя не упустят. К тому же они захотят совать повсюду свой нос, все подслушивать…
Он ругается как проклятый, а рука в это время роется под юбками. Семьдесят пять плюс восемьдесят один будет сто пятьдесят шесть… Так, плюс шестнадцать.
— Ах, но здесь, в Венеции, жизнь у ищеек Караффы очень сурова, мы не позволяем им иметь нас в хвост и в гриву… так запросто заявляться повсюду, чтобы совать нос в наши дела. Мы сами решаем все проблемы и с еретиками и с безбожниками…
Еще шестнадцать, и закончить со всем этим дерьмом… Еще шестнадцать — сто семьдесят два.
— … Да, моя прелесть, а ты знаешь, кто такой кардинал Караффа? Нет? Тогда я расскажу тебе: это морщинистый и беззубый старик, и, увидев его ночью, можно попросту наложить в штаны от страха… Я его знал, да, но даже мне не часто удавалось увидеть старика, нет, не любит он этого… Он предпочитает действовать под покровом мрака, как демоны, как ведьмы…
Краем глаза отмечаю активные действия руками под юбками и в декольте. Все верно, остается вычесть плату девушкам, следовательно…
— Это великий шпион, он хочет знать все обо всех, а я, к сожалению, моя милочка, буду первым в его списке, потому что люблю вино и шлюх.
Двенадцать плюс пятнадцать плюс…
— Никто не знает, сколько ему лет, кажется, он существовал всегда, он шпионил еще тогда, когда мы с твоей матерью лежали в колыбели. Он всегда шпионил за всеми. Шпионил за императором, за английским королем, шпионил за Лютером, шпионил за князьями и кардиналами. Потом Папа осчастл и вил его, поставив во главе инквизиции, где он действительно сумел развернуться. И он воистину заставил услышать о себе… Он собрал своих шпионов, разбросанных по всей Европе, чтобы внедрить их в церковь. — Плата девушкам. — Он был рожден, чтобы шпионить, говорю я тебе. Он опасен. И если бы мы тут, в Венеции, не проявляли бдительности, он бы и нас всех сровнял с землей… — Он шпионил за Лютером, двадцать семь скудо, шпионил за Лютером, он призвал обратно своих шпионов, разбросанных по всему свету, двадцать семь плюс сорок лва, инквизиция, он всегда был здесь, он шпионил, когда ты и я еще лежали в колыбели, шпионил за Лютером, двадцать семь плюс сорок два будет шестьдесят девять, тогда это все осталось, призвал обратно всех своих шпионов, чтобы наводнить ими церковь, инквизицию, он предпочитает действовать под покровом мрака, шестьдесят девять, ты знаешь, кто такой кардинал Караффа? Добавить пятнадцать за вино, никто не знает, сколько ему лет, он существовал здесь всегда, он шпионил за императором, он шпионил за Лютером.
Он шпионил за Лютером.
Я поднимаю взгляд, подсчеты прекращены — вокруг только девушки, больше никаких тисканий. Пустой стул. Страшно давит в голове, на глаза, сдавливает горло — руки и ноги стали тяжелыми, как камни.
— Куда он ушел?
Легкое пожатие плечами — они демонстрируют мне монеты в руках.
На улицу. Ночь, я скольжу по мокрой брусчатке — болтовня вдали говорит мне о том, что он пошел к Риальто. Бегом! Быстрее, или я его упущу! Бегом! За угол… Снова за угол… Мостик… Следовать за голосом… Пьяная песня… На венецианском наречии… Там — под покровом ночи, в самом конце улицы какая-то тень шатается от вина.
Мои тяжелые шаги заставляют его остановиться, он вытаскивает стилет — по меньшей мере в две пяди длиной.
— Не бойся! Я управляющий «Карателло».
— Я заплатил, господин…
— Знаю. Но не попробовал вина, которое мы бережем для особо уважаемых гостей.
— Вы хотите меня обмануть?
— Ничего подобного, я приглашаю вас к себе, не могу позволить вам уйти, не попробовав этой бутылки.
— А, ладно, если в этом дело и если вы изволите показывать мне дорогу, я с удовольствием последую за вами.
Хватаю его под руку:
— Постарайтесь не свалиться в канал!
— Не беспокойтесь, Бартоломео Бузи принимал на грудь еще и побольше…
— Бартоломео Бузи, бывший монах-театинец. Прежде чем черные вороны Караффы вышвырнули меня вон из монастыря. Всего два года назад, да, синьор, я слуга Божий, и по-своему продолжаю им оставаться, вот какая незадача. Я хожу по шлюхам, нет сомнений, быть может, немного злоупотребляю вином, но все это вещи вполне объяснимые — для милосердного Бога это не представляет особых проблем, нет. А теперь мне приходится просиживать свой зад в Арсенале и целый день шить паруса — посмотрите на мои руки! Ублюдки! В монастыре все было по-другому, жизнь там не так уж плоха: я ухаживал за огородом, иногда помогал на кухне, встречал множество людей, важных гостей, кардиналов, князей. Вы думаете, монастырь — место затворничества? Ничего подобного: постоянные хождения туда-сюда, и женщины тоже приходят. Я был там со дня основания, грязные свиньи, да, у меня и мысли не было делать карьеру, как всегда поступают невежи. Шпионы! Да, согласен, иногда я мог стащить несколько картофелин, кусок говядины и продать на стороне — но никогда ничего большего. А они представили дело так, будто я был содомитом. Содомитом! Да, было известно, что я всегда любил женщин… Не мальчиков… И не все эти мерзости аббатов. Использовать любые предлоги! Дело в том, что события уже некоторое время назад приняли дурной оборот, мой дорогой. Стало очевидно, что шпионы, информаторы и полицейские ищейки взяли власть в свои руки. Красивые слова — принять обет бедности, обновить церковь, выгнать воров из Рима. И все это за спиной такого святого человека, как Гаэтано Тьенский! Ах да, святой, настоящий дурак. А кто стоял у него за спиной?! Знаете, кто за ним стоял, кто дергал его за ниточки, как марионетку?! Я вам скажу: родной отец всех шпионов, Джованни Пьетро Караффа. Этот старикашка, да, господа, как всегда, он, фу-ты нуты! Тот, который и через сто лет, когда наши скелеты дочиста обгложут черви, по-прежнему будет шпионить. Он еще станет папой, это я вам говорю. Но подумать только, сорок лет назад он уже был епископом, сорок, мой дорогой. Папский легат при английском и испанском дворе, ты обязательно должен послушать это. Говорят, будто он поставил на колени самого императора, когда тому было всего семь лет. Императора! До двадцатого года он был архиепископом Бриндизи, и что же произошло тогда? Он почувствовал запах дерьма: Лютер, скандалы, и весь Рим летит к чертовой матери! Что он сделал? Он все забросил, если можно так сказать, отрекся от всех постов и разослал шпионов работать по всей Европе. В то время он фактически и стал святым вместе с беднягой Гаэтано, этим олухом, и основал наш орден. Таким образом, после двадцать седьмого, когда немчура нагадила в Сан-Пьетро-,[80] все стали распускать перед ним нюни, слезно умоляя его вернуться, поставить все и всех на свое место. И что он сделал? Не стоит рассказывать тебе, как он воспринял эти просьбы. Он заявил: все должно измениться, надо отнестись к этому со всей серьезностью, иначе Лютер отправит вас всех к той самой матери. Вот тогда-то он словно с цепи сорвался. В тридцать седьмом его назначили кардиналом, чтобы он давал высочайшие указания, как избавить церковь от продажных священников, содомитов и еретиков, которых в ней полным-полно. И теперь шпионы постоянно будут дышать тебе в затылок. Они везде и повсюду. А он по-прежнему неустанно плетет интриги, словно собирается жить вечно. Но вот скажу я тебе, что же он в действительности сделал? В сорок втором Папа, тоже еще тот типчик, подарил ему «Святую службу», замечательную вещицу, специально под него и сработанную. Ублюдки! Он заявил: настало время поставить все на свои места. И что он сделал? Собрал здесь всех своих шпионов, даже тех, которые считали, сколько раз сходил отлить Лютер. Я видел их, о да, и испанцев, и немцев, и голландцев, и швейцарцев, и англичан, и французов… И всех — в одном монастыре. Все они прибывали туда, чтобы получить новые указания. А он заявил: господа, все изменилось. Есть время разбрасывать камни, а есть время — собирать. Сейчас время собирать камни. И вновь они бросились шпионить, а меня послали в зад, потому что мне никогда не было по вкусу такое дерьмо. Хорошо, наводите порядок в собственном доме, но все это ворошение грязного белья, постоянное ожидание, пока ты обронишь неосторожное слово, чтобы схватить тебя и подвергнуть суду. Бог — не суд, это любовь, мать твою. Это сказал Иисус, не я, Иисус Христос собственной персоной. У этих все наоборот — ты должен наложить в штаны от страха — в этом-то вся и соль. Мне тогда предъявили обвинение: брат Бартоломео — содомит, и тому есть уйма свидетелей. Мерзкие твари! Но со мной еще все обошлось, понимаете? Я слишком мелкая рыбешка, чтобы отделять мне голову от туловища. Но теперь мне приходится горбатиться целый день в Арсенале, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я уже старик — почти пятьдесят. И все потому, что я люблю шлюх и вино. Ах, но вы же большой человек, и ваш бордель кажется райским садом. Какие женщины! И за ту нищенскую плату, которая мне положена, я не могу их себе позволить. Могу только немного потискать — больше ничего. Уж извините меня великодушно, поймите, как только я вспоминаю об этих свиньях, кровь ударяет мне в голову.
Отвар донны Деметры заставляет его чуть протрезветь, и он бросает заинтересованный взгляд на бутылку, которую я выставляю на стол. Я откупориваю ее.
— Немцы… Вам приходилось встречаться с немцами в монастыре?
— Э, немцы? Они были его любимчиками, самыми надежными людьми, большого ума и безупречной репутации. Вслед за ними шли испанцы, да, но это потому, что он говорил им, кого надо убить, и они убивали. Сукины дети!
— Меня интересуют немцы. — Я наполняю его бокал.
— Немцы, конечно же я их видел. Постоянно одни разговоры о Лютере… — Он пьет вино залпом. — Он говорил, Караффа, что немцы замечают все, очень пунктуальны, ничуть не похожи на нас, оборванцев, погрязших в болтовне. Самые надежные.
— Ты помнишь имена?
Пузо трясется под столом от хохота.
— Эй, а не слишком ли много вы спрашиваете? Имена. В монастыре ты всегда лишь Бартоломео, Джованни, Мартино… Имена ничего не значат.
— Скольких ты видел?
Отрыжка от красного вина.
— Шестерых, семерых, а может быть, десятерых, если считать и швейцарцев, говорящих на том же языке. Немцы… Опасные люди.
Голова начинает раскачиваться. Я кладу деньги на стол:
— Скажи моим девочкам, чтобы они достойно позаботились о тебе.
Он приходит в себя:
— Мой господин, да благословит вас Бог, я уже говорил, что вы благороднейший господин. Как только вы вновь захотите послушать болтовню Бартоломео, только свистните…
Глава 18
Ведущий к Риальто мост заполнен лотками, торговцами и прохожими. Кажется, он вот-вот рухнет в канал — такая на нем давка. Работаю локтями, прокладывая себе дорогу и совершенно не обращая внимания на брань, которой меня поливают. Подхожу к Мерчерии — в переулках еще слышны крики торговцев тканями и ювелиров, но, по крайней мере, уже можно дышать.
Старый немец, бесцельно шатающийся, как и все здесь. Вначале была мысль отправиться в монастырь театинцев, но сейчас я больше не хочу этого — нет смысла.
Монастырь. Никто не знает, что происходит в монастыре, никто не знает, кто ты есть: в монастыре твое имя ничем не отличается от других имен, имен всех и каждого, как сказал Бартоломео.
Немцы, по крайней мере дюжина немцев. Люди, считавшие, сколько раз сходил отлить Лютер, отправленные в нужное место в те времена, когда никому не известный августинскнй монах обнародовал в Виттенберге свои тезисы.
Пересекаю реку Сан-Сальвадор и направляюсь к кампо Сан-Лука.[81] Вопли продавцов и покупателей чуть стихают.
Виттенберг. Переломный момент, ошибка, стоившая одной жизни. Моей. Лютер мертв. Протестанты создали свою реформированную церковь, все игры кончились. Шпионы призваны в Италию для нового предприятия. Ставка — власть Рима, возможно, Святой престол. Новые указания, несложно представить какие: внедриться во враждебную партию внутри самой Римско-католической церкви, к спиритуалистам, тем, кто хочет заключить соглашение с протестантами, шпионить ла каждым их шагом и сообщать хозяину. Пожалуй, даже заискивать перед ними, по достоинству оценивая их блестящие умы, ожидая ошибки, а потом — нанести им смертельный удар. Точно так же, как и в Германии.
Как и Мюнцеру.
Как и анабаптистам.
«Время насаждать, и время вырывать посаженное».
Коэлет 3,2.
Я сажусь на уступ пилястра на берегу реки Фузери.
Бумага крошится между пальцев, но слова по-прежнему читаются там, где следы, оставленные временем, не разрушили четкой линии чернил. Письма, рассказывающие историю двадцатилетней давности, когда Германия воспламенялась от слов Магистра Томаса — их тщательно сберегли. Теперь мне понятно, почему я носил их с собой все эти годы. Чтобы они напоминали мне о тебе.
Коэлет.
Я подбрасываю в воздух монетку и ловлю ее, когда она падает. Надпись все еще прекрасно видна: ОДИН ГОСПОДЬ, ОДНА ВЕРА, ОДНО КРЕЩЕНИЕ. Реликвия, оставшаяся после очередного поражения. Редкая вещь, почти уникальная, выкованная на монетном дворе в Мюнстере.
Лодочник издает предупреждающий крик перед тем, как обогнуть излучину реки и скрыться из вида. Чайки мирно плавают на поверхности, внимательно изучая что-то в глубине воды.
Ты шпионил за Лютером. Ты шпионил за Мюнцером. Ты шпионил за анабаптистами, более того, был одним из них. Одним из нас. Возможно, я знал тебя.
Коэлет.
Крестьяне на равнине.
Жители Мюнстера, забаррикадировавшиеся за крепостной стеной.
Женщины и дети.
Трупы, сложенные в штабеля.
Ты здесь. Караффа не может обойтись без такой важной пешки, как ты. Ты достойно служил ему, но теперь есть инквизиция, время героев-одиночек прошло: они собирают слухи, информацию, шпионят за спиритуалистами, выжидая самый подходящий момент.
Ты здесь. Там, где разыгрывается решающая партия, как всегда, как было и двадцать лет назад. Двадцать лет из моей жизни.
Трупы, сложенные в штабеля.
Магистр Томас, Генрих Пфайффер, Оттилия, Элиас, Йоханнес Денк. Якоб и Матиас Зиглер, совсем еще мальчишки.
Мельхиор Гофман, умерший несколько лет назад в страсбургской тюрьме. Верный Гресбек и братья Брундт, захваченные и казненные под стенами Мюнстера. И Майеры, и одолживший мне свое имя Бартоломе Букбиндер, которые погибли во время героической обороны города.
А еще Элои Пруйстинк и все братья из общины Антверпена.
Процессия призраков на берегу канала.
Остались только ты и я.
Последние свидетели эры, катящейся к закату. Две старые усталые тени.
Во мне больше нет прежней ненависти, и в этом — мое преимущество: я стану внимательнее, хитрее и изощреннее.
Теперь я смогу выгнать тебя из логова.
За площадью Сан-Марко мол вытягивается в направлении Арсенала, где непревзойденные венецианские корабли ожидают спуска на воду.
Напротив остров Сан-Джорджо-Маджоре с бенедиктинским монастырем. Док Арсенала находится слева — плотники не покладая рук работают над каркасами двух внушительных галер.
Я сажусь, чтобы посмотреть за работой этих прославленных на весь мир мастеров, но не так-то просто привести в порядок собственные мысли.
Элементы картины всегда одни и те же. С одной стороны — английский кардинал, любимец всех тех, кто хочет воссоединения с протестантами, лошадка, на которую сделал ставку император, рассчитывающий на религиозный мир между христианами, потому что империя уплывает у него из рук. Враг, которого яростно ненавидят кардиналы инквизиции, развязавшие интеллектуальную войну.
С другой стороны — черный князь «Святой службы», кардинал Караффа, готовящийся к бою и строящий боевую машину одноразового действия. Он созвал всех своих шпионов в Италию, чтобы надежно приклеить их к спиритуалистам. Целая свора наблюдателей, армия глаз и, без сомнения, доносчиков.
Один из них — самый важный, тот, кому доверяют больше всего. Самый храбрый, если он был и в Виттенберге, и в Мюнстере.
Мюнстер.
Анабаптисты — старые знакомые.
Идея. Всего лишь на интуитивном уровне.
Никто здесь никогда и не слышал об анабаптизме. В отличие от него — он был в Мюнстере и сумел нанести предательский удар в нужный момент.
Что есть в нашем распоряжении: книга «Благодеяние Христа», учебник по кальвинизму, адаптированный для католиков, — необходимо пойти дальше, вытянув из нее все, что можно. Как анабаптисты поступали с рукописями Лютера. Разжечь конфликт. Сделать содержание книги еще более радикальным: из кальвинистского — анабаптистским.
Поднимаюсь и, не останавливаясь, чтобы подумать, быстро шагаю к площади.
Инквизиторы — это гончие, делающие стойку, выслеживающие добычу и после этого никогда не упускающие жертву. Так сказала донна Беатрис.
Нужен заяц.
Мишень, которая выгонит их наружу. И в этой охоте примет участие самая храбрая, самая опытная гончая. Коэле.
Если добыча будет анабаптистом, а еще лучше немцем, пошлют именно его. Того, кто уже предал их всех в Мюнстере, того, кто прекрасно их знает.
Неистово шагая, я пересекаю площадь Сан-Марко, пока не достигаю Мерчерии.
Анабаптист в Италии, тот, кто знает, что нужно делать.
Останавливаюсь напротив Немецкого товарного склада, потому что задыхаюсь, а сердце, подскочив в груди, бьется уже где-то в горле.
Делаю несколько глубоких вдохов.
Партия для двух игроков. Тех двоих, которые участвовали в одних и тех же битвах.
Старые счеты, которые нужно свести.
Я смогу выгнать тебя из логова.
А что, если «Благодеяние Христа» станет еще более опасной книгой, чем теперь? Что произойдет, если некто бросится расхаживать повсюду и совершать новые крещения с «Благодеянием» в руках?
Караффа и его гончие бросятся на охоту. Но помимо всего прочего, кардинал Реджинальд Пол и все спиритуалисты будут вынуждены выйти в поле и дать бой, чтобы защитить себя от атак ревностных. И пусть уж лучше это случится до того, как непримиримый, фанатик, друг Караффы, или — что еще хуже — сам Караффа станет новым папой. Лучше начать сводить счеты прямо сейчас, до того, как шпионы и соглядатаи князя тьмы смогут загнать наивного Пола и его простодушных последователей.
Разжечь конфликт. Вынудить Пола отвечать ударом на удар вместо того, чтобы молча продолжать сносить их. Заставить этот блестящий английский ум взяться за оружие. Именно он должен стать следующим папой. Ему придется избавиться от старого театинца.
Зеркало отражает все прожитые годы, но в глазах еще осталась какая-то живость. Та, что, должно быть, горела в них на баррикадах Мюнстера или в крестьянском войске в Тюрингии. Нечто такое, что не смогло потеряться в пути, потому что даже пройденный путь не убил этого. Сумасшествие? Нет, как сформулировал это Перна — просто желание узнать, что будет в конце пути.
У мужчины в зеркале длинные волосы. Да и борода уже чересчур выросла. Одежда не слишком элегантна: явно не венецианские ткани — старые немецкие тряпки.
Отраженное в зеркале лицо почти прижимается к стеклу, пронзающий насквозь взгляд устремлен в небеса, чтобы время от времени проконсультироваться с Отцом Небесным.
— Вчера я спросил у ребенка пяти лет: кто такой Иисус? И он ответил: статуя…
Старый сумасшедший восторженно ухмыляется.
Я нашел анабаптиста.
Мой внимательнейший и заботливейший господин.
Странное обстоятельство, о котором я собираюсь сообщить вам, потребует надлежащего размышления.
Я знаю наверняка, что «Благодеяние Христа» вновь начало циркулировать на различных рынках. В течение нескольких последних месяцев эта книга продавалась в Равенне, Анконе, Пескаре и даже еще дальше к югу, на Адриатическом побережье. Это значит, распространители передвигаются по морю на судах, способных перевозить определенное количество книг. И мы должны иметь в виду тираж не из нескольких сотен копий, мой господин, а из нескольких тысяч — он так объемен, что верится с трудом, можно ли напечатать его в одной типографии. Учитывая размах распространения, мы должны, без сомнения, иметь в виду типографию в Венеции или в Ферраре, причем продаются книги в государствах, наиболее враждебных усилению римской инквизиции.
Мне известно, что власть Вашей Милости не распространяется на территорию Венецианской республики, но тем не менее может оказаться небесполезным, если мы возбудим подозрения венецианской инквизиции или герцога Эрколе II д'Эсте.
Вообще-то я не считаю, что венецианцы горят желанием, чтобы их сочли людьми, которые позволяют печатать книги, преданные Собором анафеме.
Странная вещь, но здесь, в Витербо, кажется, никто и не догадывается о том, кто стоит за распространением книги. Наиболее вероятным представляется, что кардинал Пол и его друзья на сей раз действительно не имеют с этим ничего общего. Есть причины подозревать, что речь идет о масштабной операции, разработанной блестящим умом, который не принадлежит к кругу спиритуалистов.
Что ж, как известно моему господину, в Венеции нашли убежище многие радикалы из скрытых лютеран. И будет очень полезно собрать как можно больше информации о их деятельности, не возбуждая подозрений у жителей Венеции, которые, как известно, проявляют особую щепетильность, когда Святой престол вмешивается в их внутренние дела.
Целую руки Вашей Милости и надеюсь на Вашу благосклонность и в дальнейшем.
Q. Из Витербо, 1-ый день 1547 года.
Дневник Q
Император не терял времени. У старого льва еще не затупились когти. Он притащил своих ландскнехтов на юг, в Трентино. А с ними и ту чуму, которая теперь всегда их сопровождает.
Смысл всего этого вполне ясен: после поражения императорского паладина на Соборе кардиналам придется соблюдать особую осторожность. Этот глупец, Папа, начал демонстрировать свое желание договориться с французами. Но Карл всегда останется Карлом, правителем Священной Римской империи, и никому не удастся плести интриги у него за спиной.
Собор затягивается, его собираются перенести в Болонью, подальше от опасного дыхания ландскнехтов. Так говорят.
Караффе придется стать более осмотрительным: император — не тот человек, который позволит обвести себя вокруг пальца, как он только что продемонстрировал. Возможно, именно поэтому старик медлит вместо того, чтобы бросить инквизицию по следу «Благодеяния Христа», тех, кто его имеет, и тех, кто его отредактировал. Реджинальд Пол по-прежнему дорог сердцу большинства людей, он нравится папе, а еще больше — императору.
Или быть может, это всего лишь нелепое промедление. Возможно, старик думает, что время еще не пришло — плод не созрел, что гораздо больше рыб должно попасться в его сети, и необходимо, чтобы книга оставалась в обращении.
Но он играет с огнем, так как вместе с книгой распространяются и идеи.
Кто может быть насколько заинтересован, чтобы отчаянно рисковать, печатая и распространяя «Благодеяние Христа»?
Если Пол и спиритуалисты тут ни при чем, то кто стоит за всем этим?
Торговец, человек или несколько человек, обладающих деловым чутьем? Но с какой целью? Можно хорошо заработать и на печати других книг, не рискуя быть посаженным в тюрьму или лишиться жизни из-за вульгарного изложения кальвинизма?
В этом есть еще что-то, чего я пока не понял. Надо довериться собственной интуиции.