Получил письмо от В. В. Битнера из Петербурга о его согласии печатать мою книгу. Говорил Льву Николаевичу, и он был рад за мою работу [102].
— Нужно бы мне ее всю просмотреть еще: там было слишком методическое разделение грехов… Да я надеюсь на вашу чуткость!..
П. А. Сергеенко прислал Льву Николаевичу мысли писателя Лескова о религии, о жизни. В них много общего со взглядами Льва Николаевича[103].
Льва Николаевича мысли эти очень трогают.
— Слушайте! — сказал он, придя с листами лесковских мыслей в «ремингтонную», где, кроме меня, была также Татьяна Львовна.
— «Лучше ничего не делать, чем делать ничего». «Если бы Христос жил в наше время и отпечатал евангелие, дамы попросили бы у него автограф, и тем все дело окончилось бы».
Лев Николаевич прочел еще одну мысль и внезапно повернулся и ушел. Оказывается — заплакал.
— У него всегда глаза на мокром месте, — пошутила Татьяна Львовна. — Его и маленького звали «Лёва-рёва». Я тоже вся в него в этом отношении…
Через минуту Лев Николаевич опять вошел, все с теми же мыслями в руках.
— «Из Христа не сделали бы религии, если бы не выдумка воскресения, а главный выдумщик — Павел», — прочел он. — Ведь это как верно и как глубоко!..
Лескова он читал снова в зале домашним и находящимся в Ясной Поляне брату (Александру Александровичу) и сестре (Софье Александровне, фрейлине двора) Стаховичам. Припомнили, что в духовном отношении Лев Николаевич имел на самого Лескова большое влияние.
— Лесков сам говорил, — рассказывала Татьяна Львовна, — что он шел со свечой и впереди увидел человека, несущего факел, и он присоединился к нему и пошел с ним вместе. И этим человеком с факелом он считал Толстого.
Получен журнал «Жизнь для всех» со статьей Буланже и с предисловием к ней Льва Николаевича[104]. Лев Николаевич беспокоился, как бы редактор не поплатился за резкие суждения в предисловии о церкви.
— Журнал тем и хорош, — говорил, однако, после Лев Николаевич, — что, как и говорил мне Поссе, он из печатаемых статей не выпускает ни одного слова.
Получил Лев Николаевич еще письмо от новгородского слесаря В. А. Молочникова из тюрьмы. Молочников — человек семейный, своим трудом содержащий семью, и Лев Николаевич ему очень сочувствует.
— Это нам с вами хорошо сидеть в тюрьме, — говорил он мне, — вы человек не семейный, а я уже отстал от этого…
Дал мне для ответа два письма. Одно от того самого революционера из Сибири, первое письмо которого Лев Николаевич читал еще давно, в январе, вслух, в большом обществе, в присутствии Андрея Львовича, Сергеенко и др.
Революционер писал все в таком же непримиримом духе против учения о любви, о непротивлении.
Этот, по — видимому, из глухих, из тех, которые не хотят слышать, — сказал мне Лев Николаевич, — но мне бы хотелось ответить ему. Прочтите и, может быть, вы напишете ему[105].
Разбирая дальше корреспонденцию, он наткнулся и на одно «обратительное» письмо.
— Удивительно! — произнес он. — Я всегда это замечал; если человек твердо верит, то он никогда никого не обращает; а если вера нетверда, колеблющаяся, то такому человеку обязательно нужно всех обращать в свою веру. Так вот и Александра Андреевна Толстая (переписка которой с Львом Николаевичем недавно читалась в Ясной).
Пришедший со мной из Телятинок милый парень Федор Перевозников, приехавший из Крёкшина, в прихожей, где все мы одевались (Лев Николаевич, — чтобы ехать на прогулку), сообщил Льву Николаевичу, что В. Г. Чертков собирается на лето поселиться в Серпухове, на границе Московской и Тульской губернии. В Тульскую губернию ему въезд запрещен[106].
— Чтобы мне ближе было ездить? — засмеялся Лев Николаевич.
— Да почему же вы смеетесь?
— Да мне смешно, что вот в Серпухове может жить человек, а ближе не может. И все потому, что кто‑то вздумал провести воображаемую границу и установить губернию. Как это глупо!..
Узнал от Льва Николаевича, что у H. Н. Гусева в ссылке был обыск. Нашли статьи Толстого, грозит привлечение к ответственности и новая кара[107]. Молочников прислал новое письмо из тюрьмы: «унывает», как передавал Лев Николаевич, из‑за семьи, конечно. Мешков и Стаховичи уехали. Горбунов прислал корректуры первых пяти книжек мыслей, причем сам обещает приехать послезавтра вместе с Арвидом Ернефельтом, финским писателем. Ернефельт, вместе с сыном и дочерью, жить будет не в Ясной Поляне, а у нас в Телятинках. Мы ждем его уже со вчерашнего дня.
Льву Николаевичу сегодня нездоровится: он простужен и говорит сильно в нос и басом.
Я передал ему двадцать седьмую и двадцать первую книжки мыслей: «Освобождение от лжеучений — в свободе мыслей» и «Истинная жизнь — в настоящем», а также большое написанное по его поручению, письмо, в котором говорилось, между прочим, о науке и искусстве. Письмо Лев Николаевич одобрил [108].
— Я как раз вчера думал и записал в дневнике о науке[109], — сказал Лев Николаевич. — Записал так. Предположим, что на землю придет существо, человек с Марса, ничего не знающий о жизни на земле. И вот ему говорят, что одна сотая людей устроили себе религию, искусство и науку, а остальные девяносто девять сотых не имеют ничего этого… Так я думаю, ему уже из этого было бы ясно, что жизнь на земле нехороша и что эти религия, искусство и наука не могут быть хорошими, истинными.
Смеясь, Лев Николаевич показал мне последний номер «Новой Руси»[110], где из десяти мыслей «На каждый день» была напечатана только одна, а остальные выпущены цензурой и заменены точками, причем оставлены лишь номера мыслей и имена писателей.
Я иногда записывал в дневнике, что Лев Николаевич цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине и Тютчеве да еще Фете. Привожу по этому поводу очень интересную выписку из одного сегодняшнего письма Льва Николаевича (к Озеровой):
«Я не люблю стихов вообще. Трогают меня, думаю, преимуществённо как воспоминания молодых впечатлений, некоторые, и то только самые совершенные стихотворения Пушкина и Тютчева»[111].
В Телятинки приехали Ернефельты — отец, сын и дочь. Вместе с ними и Димой Чертковым отправился в Ясную. Лев Николаевич болен, ходит в халате и говорит довольно хриплым голосом. Все‑таки он вышел к Ернефельтам. Потом снова ушел к себе.
Я передал Льву Николаевичу мое письмо к революционеру, который «не хочет слышать». Оказалось, однако, что Лев Николаевич получил от него новое письмо[112], на которое уже написал, хотя не отослал еще, ответ. Я было предложил не посылать моего письма, но Лев Николаевич не согласился с этим.
— У них, вероятно, есть ведь какой‑нибудь кружок, где они делятся мыслями, — сказал он. — Если не повлияет на него, то может повлиять на других. Да и вообще о последствиях не нужно думать. Мы делаем это для своего удовольствия, и ему это ничего не значит, он вот даже и книг моих не хочет читать, а все- таки — кто знает? — может быть, и переменится. Если делать это от всей души, как я, да и как вы, я уверен, делаете, то это, наверное, окажется нужным, если не сейчас, то когда‑нибудь. Вот я читал сегодня о половой анкете среди студентов. И оказывается, что процент девственников теперь увеличился: раньше их было двадцать процентов, а теперь двадцать семь, причем одна из главных причин воздержания — нравственные соображения. Очевидно, они под влиянием учений о нравственности. Или вот на днях было письмо от молодого человека: пишет, что он колебался, как ему поступать в вопросе половой жизни, а прочел «Крейцерову сонату» и решил остаться девственником. Так что, такое дело — никогда не даром, оно всегда остается. Это не то что выстроить семьсот дворцов и раздать миллиарды: то, как река текучая пройдет, и нет его.
Прочитав мое письмо, Лев Николаевич одобрил его.
— Да, — заметил он, — впечатление такое, что он не поймет таких взглядов… Да и трудно спорить с выводами: ведь основное его мировоззрение он не может изменить.
Революционер писал между прочим: «Социализм — моя вера, мой бог».
— Но всегда утешает, — добавил опять Лев Николаевич, — что могут понять другие.
— Позовите сюда Ернефельта и детей, — сказал он, когда я хотел уйти из кабинета. — Я, грешный человек, хотел говорить с ними, да там говорить невозможно.
Лев Николаевич имел в виду постоянный общий шум в зале, когда его речь, как и сегодня, бесцеремонно перебивали или когда давали общему разговору нежелательное, пустое направление.
Побеседовав со Львом Николаевичем в его кабинете, Ернефельты отправились осматривать парк и окрестности Ясной Поляны и потом всё восхищались их живописностью.
В их отсутствие Лев Николаевич выходил в зал, сидел в вольтеровском кресле и слушал рассказы Димы Черткова о распущенных нравах крёкшинских крестьян.
— Нужна религия, — сказал Лев Николаевич, — я все буду тянуть одну эту песню. А то всегда будет и разврат, и наряды, и водка.
Между прочим, Софья Андреевна предложила, чтобы я прочел вслух вновь открытую юношескую поэму Лермонтова, напечатанную в «Русском слове»[113]