На мое имя получено в Ясной письмо от поэта Якубовича — Мельшина из «Русского богатства», который сообщает, что из присланных ему мною по поручению Льва Николаевича шести стихотворений ссыльного из Тобольска, писавшего Льву Николаевичу, четыре будут напечатаны в «Русском богатстве». Я сказал об этом Льву Николаевичу[120].
— Вот и прекрасно! — ответил он.
В «ремингтонной» я разбирал последние статьи и письма Льва Николаевича. Раздался звонок из его кабинета. Александра Львовна бегом ринулась туда из зала, но… тотчас вернулась обратно.
— Господин обер — секретарь, вас! — возгласила она.
Я поспешил ко Льву Николаевичу. У него сидел Дима.
— Мы вот беседуем. У нас нет секретов, но two is company, three is none, двое — компания, а три нет, как говорит английская поговорка. Я ее ужасно люблю, — говорил Лев Николаевич. — Ну — с, — продолжал он, — послал я вам «пашпорт».
Под «пашпортом» Лев Николаевич разумел его письмо к В. В. Битнеру, принявшему к изданию мою книгу «Христианская этика». Это — счастливое выражение М. С. Сухотина для обозначения всех многочисленных предисловий и рекомендаций, пишущихся Львом Николаевичем для творений разных авторов. Впервые это выражение было употреблено по отношению к предисловию к статье Буланже для журнала «Жизнь для всех». С этим предисловием Лев Николаевич особенно долго мучился: нужно было писать, а ему не писалось.
Говорил, что получил сегодня ругательное письмо, с ругательствами самыми откровенными, циничными. Ему грустно от этого. Получил еще письмо от священника, который просил сказать ему, без всяких философий и без литературы, как думает Лев Николаевич: воскрес ли Христос плотию, или нет?[121].
— И очень доброе письмо, — говорил Лев Николаевич. — Как это мне было ни неприятно, я должен был ответить ему. И написал так, что если бы Христос знал про эту выдумку воскресения, то он бы очень огорчился.
Затем говорил, что ему «даже жалко» одну деревенскую старуху, попрошайку, всех обманывающую и лишившуюся поэтому обычной помощи от тех, от кого она ее получала.
— Придет к вам, ей откажут, придет к нам — тоже, — говорил Лев Николаевич.
Говорил с Димой о хорошей английской книге. Отмечал с соболезнованием, что по статистике общее число преступлений все возрастает. Дима рассказывал о дурной жизни пригородных крёкшинских крестьян.
— Ведь вот, — посреди разговора воскликнул Лев Николаевич, — со Стаховичем мне неинтересно, а с вами у меня, столько новостей, столько интересного!..
— Что‑то я хотел еще вам сказать, — говорил он, — да не припомню. Что это такое?.. Ну, да всего не переговоришь.
Да, был у нас молодой человек, этот, как его, — кимвалист… Ах, вы знаете? — обратился ко мне Лев Николаевич. — Ну как вам понравилось? По — моему, плохо. Музыкальность‑то, конечно, у него есть… Я неловко тогда сделал, что после его музыки просил по ставить пластинку Трояновского и говорил, — что— «вот!» и так далее… Оживился…
— Я слышал, что вы чуть в пляс не пошли под гопак? — заметил Дима.
— Да, да… Да трудно удержаться! Вот надо его еще поставить…
И Лев Николаевич поднялся. Я пошел в «ремингтонную» кончать свои дела, а из зала тотчас послышалась залихватская игра Трояновского.
Лев Николаевич пришел в «ремингтонную» через некоторое время. Зашел разговор о пьесе Льва Николаевича для телятинского спектакля.
А он уже перед этим говорил Диме, что в уме у него одна пьеса, драма, совсем готова: стоит только сесть и написать. Есть у него и другой сюжет, смешной.
— Да надо ведь внимательно писать, — говорил Диме Лев Николаевич. — У вас—το публика невзыскательная, да ведь попадет в газеты, станет известным… А я бы хотел писать пьесы только для Ясенков, Телятинок и Ясной Поляны.
Александра Львовна тоже хочет участвовать в телятинском спектакле.
— Дай и мне роль какой‑нибудь старухи, — обратилась она к отцу.
— А стражника не хочешь сыграть? — смеясь, предложил Лев Николаевич.
— Нет! — ужасаясь, ответила Александра Львовна.
Прошли в зал, где царило общее оживление. Уселись за чайный стол.
После чая Лев Николаевич прочел мои письма и все советовал одно из них не посылать из‑за того, что там говорилось о преступности службы в войске. Он боялся: вскроют письмо — и я должен буду «отвечать» за свои суждения. Внушал ему подозрения и корреспондент, которому я отвечал.
— Молитесь, чтобы я написал пьесу, — сказал нам Лев Николаевич на прощанье.
Когда я приехал, Лев Николаевич уже уезжал верхом кататься.
В доме познакомился с приехавшим из Москвы философом Ф. А. Стаховым, очень много мыслей которого Лев Николаевич включил в «Круг чтения» и о книге которого «Искание истины» он недавно так высоко отзывался. Кроме Стаховича с сестрой, гостит у Толстых и Масарик. К сожалению, он спал, пока я был в Ясной Поляне, и я видел только в Душановой комнате на кровати его фигуру: он лежал, с головой завернувшись в одеяло.
Лев Николаевич вернулся с прогулки, переменил сырые носки на чистые и, не надевая сапог, а неся их в руке, явился в зал, где пили чай. Расставив руки, он шутя сделал легкий поклон и присел за стол.
Ему подали полученную на его имя телеграмму: студент Петербургского лесного института просит «поддержать его телеграфно», пока он найдет урок.
— Новый прием, — заметил Сухотин.
Стахович сосчитал, что студенту телеграмма стоила около полутора рублей. Он взял ее у Льва Николаевича, чтобы навести в Петербурге справки о студенте и, может быть, помочь ему.
В Телятинки приезжал Лев Николаевич.
— А я стараюсь, — улыбнулся он, здороваясь и намекая на пьесу.
Сказал, что торопится домой, так как нужно проститься с Масариком, который уезжает сегодня.
Однако сошел с лошади и поговорил о чем‑то, видимо касающемся пьесы, наедине с Машей Кузевич.
— Это секрет! — предупреждал он ее и нас.
Шел дождь, и Льва Николаевича вымочило и на пути к нам и на обратном пути.
Белннький привез мне два письма для ответа. Одно, очень интересное, от того самого ссыльного революционера из Сибири, который писал Льву Николаевичу в таком непримиримом духе и которому писал недавно я (моего письма он не получил еще). Теперь он пишет, что стоит на распутье: письма Толстого, видимо, заставили его призадуматься; особенно же повлияла на него книжка В. Г. Черткова «Наша революция» [122], посланная ему Львом Николаевичем. «Как прочел ее, так и осекся», — пишет он. Он не может допустить только существования бога, «какого‑то чучела». На конверте стояла надпись Льва Николаевича, чтобы я написал ему «о боге».
Белинький передал, что Лев Николаевич снова решил возобновить сделанные мною заглавия отделов в книжках мыслей: ему понравилось распределение мыслей в книжке о ложной науке.
Эта книжка была разбита мною на такие отделы:
1. В чем состоит суеверие ложной науки? 2. Ложная наука служит оправданием нынешнего устройства общественной жизни. 3. Вредные последствия обмана ложной науки. 4. Количество предметов для изучения бесчисленно, а познавательные способности человека ограничены. 5. Из бесчисленного множества знаний человек должен стремиться лишь к усвоению особенно нужных и важных для своей жизни. 6. В чем состоит сущность и назначение истинной науки? 7. О чтении книг. 8. О самостоятельном мышлении.
Привез также Белинький третью книжку «Русского богатства» за этот год, со статьей Короленко о смертных казнях («Бытовое явление», часть первая). Лев Николаевич плакал, читая ее, и написал автору о своих впечатлениях. Здесь мы читали ее вслух [123].
Апрель
Отвез в Ясную свои ответы на письма, данные Львом Николаевичем. Он сделал по поводу их кое — какие замечания (например, одно нашел «слишком откровенным» и побоялся, как бы оно не обидело получателя [124]), но все‑таки просил оба послать.
Подтвердил, что возобновляет заглавия в книжках мыслей, которые велит напечатать мелким шрифтом.
Говорил, что сегодня письма, полученные им, очень интересны.
— Например, один солдат слышал, что если женщину приговаривают к смертной казни, то она может спастись тем, что выйдет замуж за солдата. Так вот он, как солдат, предлагает себя и хочет жениться на одной из таких женщин. Я ответил, что такой женщины не могу ему указать…
— Я слышал, что вы сейчас много работаете? — спросил я Льва Николаевича, имея в виду пьесу для Телятинок, которой он, как говорят, очень увлекается.
— Да, работаю, у меня есть кое‑что в замысле, — отвечал Лев Николаевич, — да сил нет!..
Душан говорил, что Лев Николаевич чувствует себя «лучше, чем вчера». Но это «лучше, чем вчера», — понятие такое относительное. Вообще же говоря, по- моему, Лев Николаевич все время, все те два — три месяца, что я вижу его, находится далеко не в блестящем состоянии здоровья: почти все время недомогает, прихварывает и, хотя обычно скоро поправляется, но часто бывает очень слаб. Некоторые, как, например, обитатели Телятинок, редко видящие Льва Николаевича, обычно, встретив его, находят, что он еще больше постарел.
Лев Николаевич опять очень слаб, не гулял и не работал.
— Невыразимо слаб, не могу вам сказать, как слаб! — сказал он мне.
— Сейчас дело Владимира Григорьевича (Черткова) решается в Петербурге, — сказал я Льву Николаевичу, — приехал из Крёкшина Федя Перевозников и сказал об этом [125]