«Блица больше нет».
«Но как же так?.. Ремо мне ничего не сказал…»
Ремо — это хозяин знаменитого винного погребка в квартале Сан Лоренцо, того, что был возле их дома.
«Ремо так ничего мне и не сказал…»
Извиняющимся тоном Ида бормотала:
«Дом разбомбили, у нас теперь ничего не осталось…»
Но Нино рявкнул в ярости:
«Да плевать я хотел на дом!»
И из интонаций его было понятно, что даже если рухнут все дома Рима до самого последнего, ему и на это будет наплевать. Ему подавай его личного песика, милого товарища игр, зверюшку со звездочкой на животе. Вот до чего ему было дело! Трагическое, совсем детское страдание омрачило его лицо: он готов был заплакать. На некоторое время он замолчал. Из-под лихо вьющихся кудряшек, покрывавших его голову наподобие шлема, его глаза, переносясь в бездонную, где-то затерянную темную бездну, вели разговор с крохотным призраком, выпрыгнувшим из небытия, чтобы принять его в этом странном месте… Блиц снова пританцовывал от счастья на своих кривеньких ножках!.. И Нино отреагировал с яростью, так, словно в гибели Блица были повинны все здесь собравшиеся. Объятый бешенством, он уселся на свернутый матрац, вытянув ноги, и всему честному собранию, сгрудившемуся вокруг него, он объявил гневно и властно:
«Мы партизаны района Кастелли. Добрый вечер, товарищи по борьбе и подруги. Завтра утром мы возвращаемся на базу. Здесь мы намерены переночевать. Накормите нас и дайте вина».
Он поприветствовал слушателей сжатым кулаком. Потом, вызывающе подмигнув, он задрал полу куртки, и все увидели, что на высоко пристроенном ременном поясе, чуть ли не на высоте груди у него висит пистолет.
Можно было бы, конечно, сказать, что, показывая пистолет, он желал сообщить: «Либо вы дадите нам поесть, и все прочее, либо вам крышка…»
Но нет, лицо его тут же осветилось простодушной улыбкой, и он с удовольствием пояснил:
«Это у меня „вальтер“, — и нежно на него поглядел. — Военный трофей, был на одном немце. На бывшем немце, уточнил он, состроив гангстерскую мину, — потому что теперь он не немец, и не испанец, и не турок, и не еврей, и не… не… Он теперь навоз».
Внезапно его взгляд, неизменно оживленный, выразил некую отблескивающую неподвижность, потерял всякое выражение и стал похож на стекло оптической линзы. С тех пор, как Нино появился на свет, Ида не могла упомнить за ним такого взгляда. Но все это длилось только секунду. По прошествии этой секунды ее Ниннуццо снова сверкал свежим, прямо-таки солнечным настроением, выставляя напоказ все, чем можно было по-мальчишески пофасонить:
«У меня теперь настоящие армейские ботинки! — заявил он, выставляя на обозрение свою массивную ступню сорок третьего размера. — Они той же фирмы, тоже „Мэйд ин Дж рмэни“. И часы у Квадрата тоже. Ну-ка, Квадрат, покажи им, что у тебя за часы. Они сами заводятся, их подкручивать не нужно, и время видно даже ночью, безо всякой луны!»
Он поднялся и, двигаясь в ритме, словно был на танцах, принялся напевать песенку о луне, бывшую тогда в большой моде.
«Эй, а почему бы нам не приоткрыть окно? Здесь в комнате так жарко. А если и пойдет патруль, следящий за затемнением, так у нас найдется оружие. Да и потом при грозе чернорубашечники сидят себе дома. Они ведь даже дождевой воды боятся».
Казалось, он развлекается тем, что дразнит всех без разбора — порабощенных итальянцев, оккупирующих Италию немцев, уже не понимающих, кому они служат, «Летающие крепости» союзников, манифесты, объявлявшие о реквизициях и грозящие смертной казнью. Коррадо, Пеппе Третий, Имперо и вся мальчишечья мелюзга в полном составе выстроилась вокруг него — целая команда воздыхателей, в то время как Ида следила за ним глазами, держась в сторонке, и трепещущие губы сына почти смеялись ей в лицо. Шипы тревоги оставляли лишь легкие отметины на ее мыслях, и эти шипы тут же обезвреживались ее таинственной верой в неуязвимость ее мятущегося отпрыска. В самой глубине сознания она была уверена, что Нино пройдет невредимым через войну, через немецкие облавы, партизанские стычки и налеты чернорубашечников, пройдет так же безнаказанно, как добрая лошадка, взявшая в галоп, проскакивает через стаю оводов.
Квадрат, вызывавший несколько большую осмотрительность, вовремя остановил Нино, когда он тряс окно, стараясь его открыть. Нино ответил нежной, тонкой улыбкой и обнял его.
«Этот парень, — сказал он, — самый славный мой товарищ, и он мой друг. А зовут его Квадратом, потому что он наловчился сгибать квадратом четыре гвоздя, мы их подкладываем под шины немецких грузовиков. Он специалист по гвоздям, а я хорошо целюсь. Ну-ка, товарищ, расскажи-ка сколько мы их положили, а? По мне немцы — это как игра в рюхи. Увидел шеренгу немцев на ногах — надо их положить».
«Да, у этих германцев мяса, почитай, целые тонны!» — таков был восторженный, но двусмысленный комментарий, который позволил себе Торе, брат Карулины. Никто не позаботился уточнить, намекает ли он на мясо в христианском смысле, то есть на плоть, или же имеет в виду пресловутые четверти бычьих туш. В этот самый миг у Иды защемило сердце, и при этом с такой силой, что какое-то время она не видела перед собою ничего, кроме черных пятен. Сначала она не поняла, что с нею происходит, но потом в голове у нее зазвучал вдруг молодой голос — пьяный и чужой; он говорил ей: «Милая… милая…». Это был тот самый голос, который в январе 1941 года сказал ей эти же слова, но тогда она была в бессознательном состоянии и не восприняла их. Но записала их на некую ленту, скрытую в ее мозгу, она сейчас услышала их повторно, а с ними вместе вспомнились и сопровождавшие их поцелуи, которые теперь, снова ложась на ее лицо, возбудили в ней нежность не менее мучительную, чем щемящая боль в сердце. В сознании ее всплыл один вопрос: вот Нино только что помянул шеренгу немцев… А что, тот светловолосый немец тоже мог оказаться в ней?..
Узеппе ни на шаг не отходил от брата, переходя туда же, куда перемещался он, и перелезая через людские ноги, чтобы не отставать от него. Хотя он и был влюблен в целый мир, все же сейчас было видно, что самой его большой любовью все-таки является брат. Он мог забыть обо всех остальных, включая Карулину и девочек-близняшек, и канареек, ради этой любви, превосходящей всех и вся. То и дело он поднимал голову и окликал: «Ино! Ино!» с недвусмысленным намерением сообщить: «Я тут. Ты про меня помнишь или нет? Ведь это наш с тобой вечер!»
И в этот миг из глубины комнаты, от внутренней двери раздался немолодой голос, прокричавший во всю мочь:
«Да здравствует пролетарская революция!»
Это был Джузеппе Второй, который не присутствовал при сцене прибытия Нино, поскольку все это время находился в уборной. Он вышел из нее как раз в тот момент, когда Нино провозгласил: «Мы партизаны. Добрый вечер, товарищи по борьбе и подруги!..», и тотчас же внутри у него зажегся странный, необыкновенный огонь. Поначалу он вел себя скромно, стал наблюдать, как самый заурядный зритель, но в конце концов не сдержался. Он вдруг вспыхнул, как фейерверк, и, не снимая пресловутой шляпы, представился двум пришельцам:
«Добро пожаловать, товарищи! Мы тут все в полном вашем распоряжении. Сегодня вечером вы осчастливили нас великой честью!»
И с радостной улыбкой мальчишки, несколько прибрав голос, в уверенности, что сообщает невероятно важное известие, он поведал:
«Я тоже товарищ!»
«Привет!» — сказал ему Нино — безмятежно и снисходительно, но нисколько не удивляясь. Тогда Джузеппе Второй, с крайне озабоченным видом, подошел к своему матрацу и стал в нем рыться, потом, торжествующе подмигивая, он положил перед визитерами номер подпольной газеты «Унита».
Квадрат был неграмотным, но газету он сразу узнал и радостно улыбнулся.
«„Унита“, — серьезно заявил он, — это настоящая итальянская газета!»
Нино посмотрел на друга с уважением.
«Он старый борец за революцию, — объяснил Нино всем остальным, спеша воздать другу почести. — Я-то у них совсем новенький. Я, — честно заявил он, — вплоть до этого лета сражался на другой стороне».
«Это оттого, что ты был еще щенком зеленым, — отрубил, защищая Нино, верный Квадрат. — Когда ты щенок, ошибиться пара пустяков. Настоящие понятия приходят только с возрастом, а пока ты мальчишка, бороться тебе еще рано».
«Не, теперь-то я подрос!» — заметил Нино весело и высокомерно.
И тут же шутливо атаковал Квадрата, став в боксерскую стойку. Тот ему ответил, и оба они стали тузить друг друга, изображая удары и парируя их, словно два настоящих боксера. Джузеппе Второй стал возле них, изображая судью. Он выглядел знатоком и выказывал такой пыл, что шляпа у него съехала на затылок, а в это время Пеппе Третий, Имперо, Карулина и вся ребячья команда подпрыгивали и вопили, словно заправские болельщики у ринга.
От такой игры возбуждение Нино дошло до предела. Поэтому он в конце концов прервал матч и запрыгнул на вершину пирамиды из парт, крича при этом со всем пылом опытного баррикадного борца:
«Да здравствует революция!»
Все зааплодировали. Узеппе бегал за ним, как пришитый. Все остальные мальчишки тоже карабкались на штабель парт.
«Да здравствует красное знамя! — в свою очередь закричал, совершенно вне себя, Джузеппе Второй. — Еще немного, и мы своего добьемся, товарищи партизаны! Победа будет нашей! Комедия окончена!»
«Еще немного, и мы поднимем на революцию весь мир! — заявил Ниннарьедду. — Мы сделаем революцию на Колизее, и в соборе Святого Петра, и в Манхэттене, и на кладбище Верано, у нас революционерами станут и швейцарцы, и иудеи, и Папа римский…»
«И конец всей этой штуке!» — завизжала снизу Карулина, в неистовстве подпрыгивая на месте.
«И мы установим воздушный мост Голливуд — Париж — Москва! А потом накачаемся виски и водкой и трюфеля будем есть с икрой, и курить иностранные сигареты, и покатаемся на гоночной „Альфе“ и на личном двухмоторном самолете…»
«Ура! Ура!» — мальчишки аплодировали всем подряд, и всей толпой лезли наверх, на импровизированную митинговую трибуну. Но до трибуны пока что долез один только Узеппе, он оседлал одну из скамеек и тоже кричал: «Ура!», и колотил ладошками по дереву, внося свою долю в общий шум и гам. Даже девочки-близняшки, забытые внизу на груде тряпок, выводили свои дискантовые трели.