Впрочем, задолго до того, как зазвенел будильник, часов около четырех по полу зашлепали босые ноги. Они торопливо, но вполне успешно перенесли своего владельца через погруженную во мрак комнату и остановились у подушки Нино. После чего тихий, но решительный и смелый голосок принялся твердить ему что-то на ухо, почти в самую ушную раковину.
Самым первым и непосредственным результатом этого зова для Нино явилось то, что сюжет снившегося ему сна пошел несколько в ином направлении. Действие вообще-то развертывалось в кино, и он сидел в партере среди прочих зрителей, но при этом он одновременно был и участником действия, происходившего на экране. Там он скакал галопом по прериям Дальнего Запада среди других ковбоев; гонка была бешеной. И вот его лошадь просит его почесать ей правое ухо, которое кто-то нестерпимо щекочет. Вот только почесывая это самое ухо, он вдруг замечает, что сидит он вовсе не в седле, он сидит верхом на спортивном самолете, а самолет летит; щекотание же теперь чувствует он сам, в собственном ухе, поскольку его срочно вызывают к телефону — кто-то звонит ему из Америки… «Переадресуйте этот звонок командиру манипулы!» Нино поворачивается на бок и продолжает мчаться на своем самолете, на высоте двадцать тысяч футов, под монотонное жужжание мотора. Но этот неизвестный американец продолжает тормошить его своими вызовами, более того, он дергает Нино за волосы и даже скребет по его руке ногтями… В этом месте Нино — благодаря новому и особому механизму, появившемуся в его нервной системе, который выручает его в трудной бандитской жизни, — Нино вздрагивает и поднимает голову, не просыпаясь окончательно; тут же хватается за фонарик. Следует вспышка, он различает синеву двух глазенок, прижмуренных от яркого света, но в них плутовское и праздничное выражение, словно сейчас рождественская ночь… Нино успокаивается, тут же валится как сноп и продолжает спать.
«Кто это?» — бормочет рядом с ним Квадрат голосом сонным и встревоженным.
«Никто».
«Ино… Ино… Это я!»
Прежде чем снова захрапеть, Нино успевает в ответ что-то понимающе проворчать — то ли «Хорошо…», то ли «Оʼкей!», а возможно, и ни то, и ни другое, а что-то совершенно противоположное. В его состояние, среднее между сном и бодрствованием, вклинилось смешное и занятное ощущение чьего-то едва заметного присутствия. Этот кто-то величиной не больше гномика, и Нино понимает, что с ним, как и встарь, можно отменно позабавиться, хотя имя его определить затруднительно… Может быть, это некий фантастический зверек, шустрее и очаровательнее всех прочих зверьков, он же ведь и раньше знался с Нино, он, в некотором роде, ему принадлежал. И он смешил его, выскакивая ему навстречу с радостными приветствиями, идущими со всех четырех сторон света. И больше не уходил… и сейчас вот не уходит, а топает прямо по нему.
И действительно, его братишка Узеппе, еще немножко помешкав возле матраца, решительно карабкается наверх и очищает себе местечко, проюркивая между коленкой Нино и ногой Квадрата. Он такой маленький, что ему совсем не трудно пристроиться в этой небольшой лунке. И вот он торжествующе смеется — и засыпает.
Таким-то вот образом весь остаток этой великой ночи Узеппе проспал голышом в обществе двух воителей, причем вооруженных.
На заре они проворно поднялись и обнаружили в своей постели непрошеного гостя. Это немало их удивило и рассмешило, это было похоже на комический сюрприз в кинофильме. Квадрат тут же понял, что нужно поскорее вручить его матери, и пока Туз, первый по очереди, пропадал в уборной, он сам отнес его по месту жительства, облапив малыша ладонями с крайней осмотрительностью. Прежде чем проникнуть за занавеску, он робко спросил: «Вы позволите?», ведь это сама Синьора, она достойна всяческого уважения; а между тем она, поднятая звоном будильника, уже выглянула наружу с какой-то дерюжкой на плечах, жмурясь от света свечи, которую успела зажечь; эта свечка прекрасно видна сквозь дыры в мешковине.
«Прошу прощения, синьора, вот ваш ребенок», — пробормотал Квадрат, не давая никаких других объяснений и слагая свою ношу на постель — осторожно, словно нянька. Но несмотря на столь осмотрительное обращение, Узеппе уже полуоткрыл слипающиеся глаза. А когда в поле его зрения появился брат, совершенно готовый к отбытию, он эти глаза широко распахнул.
Квадрат тоже, в свой черед, отлучился на минуточку в известный закуток, дабы привести себя в порядок. А Нино, который недолюбливал свечи, называя их кладбищенскими светильниками, тем временем дунул на крохотное пламя и поставил на пол вместо свечки свой зажженный фонарик. Потом он попросил у Иды хотя бы несколько лир на сигареты, поскольку был без гроша. И после того, как Ида, порывшись в известной нам сумке, набрала для него несколько десятилирных ассигнаций, он, как бы рассчитываясь с ней, задержался на несколько минут, чтобы поговорить.
Предметом беседы стал Карло Вивальди, который в данное время спал, и на которого Нино указал, не называя, просто ткнул локтем в направлении его занавески. Полушепотом он сообщил матери, что хорошенько подумал и пришел к выводу, что этот человек сказал неправду, что он вовсе не из Болоньи.
«Я хорошо чувствую болонский акцент. У меня была девушка из Болоньи, она все время приговаривала „ска… ска…“, а у этого никакого „ска… ска…“ я не слышал…»
«Этот» мог оказаться из Милана, или, там, из Фриули; в общем, по мнению Нино, то, что он из северной части Италии, скорее всего было правдой. А вот что он из Болоньи — это, извините, вранье. Но что он анархист — в это вполне можно поверить. Правда, кроме анархизма, там было еще много всякой всячины, и этот человек бесспорно что-то скрывает. Возможно, и имя, Карло Вивальди, было придуманным.
«Я пораскинул мозгами, и вот что я тебе скажу, ма… Этот субчик, по-моему, вполне мог бы быть одним из…» Тут Нино вроде бы был совсем готов сделать Иду своей тайной сообщницей. Но все взвесив, он, по-видимому, предпочел сохранить тайну своей личной связи с этим человеком, называвшимся Карло Вивальди. И разговор этот он оставил, не закончив его.
Ида была готова в свою очередь шепнуть ему: «Он такой же анархист, каким был в свое время твой дедушка…», но из робости так и не шепнула. С минувшего вечера известие, что Карло Вивальди является анархистом, и стало быть, мазан тем же миром, что и ее отец, успело уже расположить ее в пользу этого бедняги. А когда позже начался ужин, и она услышала (хотя и в полудреме) его рассказ о собственных злоключениях, она сказала себе, вспоминая неприятности, пережитые ее отцом, что анархисты, вне всякого сомнения, не пользуются в обществе особыми симпатиями. Кроме того, северный выговор Карло почему-то привел ей на память Нору, ее мать… В общем симпатии ее инстинктивно обратились к Карло Вивальди — гораздо более, нежели к кому-либо другому из присутствующих на вечеринке, словно некие узы солидарности и родства связывали ее с этим строптивым смуглым человеком. Но перед лицом сдержанности, проявленной Нино, она не стала настаивать, хотя и желала бы разузнать о нем побольше.
За окном рассветало, но их комната, защищенная здоровенными жалюзи, еще тонула в ночной мгле. И все вокруг продолжали спать, их не обеспокоил ранний звон будильника, он их не касался. Только с той стороны, где спал Джузеппе Второй, отмечался, с самого момента побудки, какой-то шум и озабоченная возня. Там плясал призрачный огонек коптилки (в этот час электричества не давали, а керосин с каждым днем становился все большей редкостью).
Квадрат вернулся в комнату, и Нино поднял с земли свой фонарик; Ида в это время отдыхала, сидя на постели, и не зажигая своего огарочка из соображений экономии. Тут Узеппе, увидев, что его брат направляется к выходу, быстренько добрался до края матраца и поспешно принялся одеваться.
За несколько мгновений он добежал до порога внутренней двери; двое уходящих, между тем, уже шагнули за порог и теперь удалялись. Он был совсем готов, он успел надеть штанишки и рубашонку и обуть чочи, и даже тащил на одной руке свой непромокаемый плащ — вроде как было договорено, что и он тоже уходит в дальний путь. Еще несколько секунд он стоял неподвижно и глядел на них двоих, отошедших от порога шагов на десять и шагавших по лужку, который кончался земляной кучей. Потом он молча пустился за ними.
Однако же из глубин помещения поспешал, между тем, и Джузеппе Второй, полностью одетый по своему всегдашнему обыкновению, в застегнутом пиджаке и со шляпой на голове.
«Одну минутку!» — в волнении воскликнул он, торопясь к ним и остановив их посреди тропинки. — «Вы уходите вот так, не выпив кофе? А я как раз готовил вам кофе, настоящий кофе!» — он извинялся с видом человека, который обещает райское блаженство. Да и в самом деле, в те времена предложение выпить чашку настоящего «Мокко» стоило многого. Тем не менее двое друзей, переглянувшись, ответили, что у них нет ни минуты лишнего времени. В условленном месте их ждет друг, и все вместе они должны вернуться на базу. Им нужно поторопиться, объяснил Ниннуццо не без искреннего сожаления. «В таком случае я не настаиваю. Только вот мне нужно поговорить с тобой… на личную тему. Полминуты мне хватит, это очень срочно!»
И Джузеппе Второй лихорадочно оттащил Ниннуццо в сторону, продолжая при этом на словах обращаться и к нему, и к Квадрату.
«Послушайте, товарищи, — сказал он, жестикулируя, тому и другому сразу, — я без долгой болтовни хочу сказать вам вот что: мое место рядом с вами! Я себе это говорил еще вчера, но ночью я принял твердое решение! Ну что мне здесь делать, скажите на милость? Мне нужно быть в самом центре борьбы! В общем берите меня с собой, в свои ряды!»
Он говорил тихо и торопливо, но достаточно торжественно, и во взгляде сквозила уверенность, что товарищи это предложение примут. Но Нино молча окинул его взглядом, яснее ясного говорившим: «Старая ты калоша, ну какой же из тебя партизан?», успев посмотреть при этом и на Квадрата, и как бы подмигнув ему — ну, мол, и забава… Квадрат при этом (он хоть и слышал, но скромно держался в сторонке) не моргнул и глазом, восприняв Джузеппе серьезно и с пониманием.