Повторное появление Карло, который теперь оказался Давиде, несколько опередило приезд Нино. Не прошло и трех дней, как Ниннарьедду, в свою очередь, заявился в дом Маррокко — часов, примерно, около двух. Его посещение носило характер совершенно противоположный, хотя и было таким же коротким.
Поскольку на двери квартиры была табличка с надписью Маррокко, он, еще не постучав, восторженным голосом позвал:
«Узеппе! Узеппе!»
Случаю, однако же, было угодно, чтобы Узеппе в этот погожий солнечный денек отправился на прогулку с Аннитой. Узнав об этом, Нино очень огорчился, тем более, что времени у него было в обрез. Он привез братишке несколько плиток американского шоколада — он выложил их на полочку с весьма удрученной миной. Тогда Филомена срочно послала малышку разыскивать обоих гуляющих — ведь они бродили где-то совсем неподалеку, очень возможно, что в сквериках на площади Святой Марии Освободительницы. Однако, молниеносно исчезнув внизу, малышка столь же стремительно вернулась обратно — так стремительно, что ей, казалось, понадобился один-единственный вдох и выдох. Она поискала гуляк и в сквериках, и на самой площади, но, увы, не обнаружила. Она, если говорить начистоту, скрепя сердце приняла это поручение, стремясь не упустить ни одной искры из сияния этого нового и ослепительного гостя. Никогда в жизни — если исключить героев кинематографа — она не видела такого эффектного молодого человека.
Он был кудрявым, высоким, хорошо сложенным, загоревшим, дерзким, элегантным, одетым во все американское — кожаная курточка в американском стиле, укороченная в талии, рубашка и брюки гражданского покроя, но пошитые из военного американского материала. Брюки были тщательно выглажены, они держались на великолепном кожаном ремне и красиво облегали ногу. Заправлены они были в восхитительные сапожки из сыромятной кожи, совершенно вызывающего вида, такие показывают только в ковбойских фильмах. В разрезе расстегнутой рубашки на его груди приплясывала золотая цепочка, к которой было прицеплено золотое же сердечко.
Вся эпопея его военных подвигов, теперь ставшая в этом семействе настоящей легендой, читалась у него в глазах. И даже в движениях его рук чудилась некая наступательность и агрессивный напор — так что при его случайном приближении малышка тут же отшатывалась назад, поеживаясь и смеясь. Она, казалось, готова была пожаловаться присутствующим: да помогите же, он ведь и поколотить может!
И все же она подошла к нему совсем близко, с видом дерзким и даже вызывающим — она непременно хотела рассмотреть массивное мельхиоровое кольцо, которое он носил на пальце. На впадине, предназначенной для камня, были выгравированы буквы А. М. (Антонио Манкузо).
«Это мои инициалы», — объяснил он.
Она углубилась в созерцание кольца с важным видом знатока, анализирующего сокровища Великого Хана. Но вдруг опомнилась и отбежала к другому концу стола, смеясь, как сумасшедшая, над собственной необъяснимой смелостью, от которой у нее сердце заходилось.
Разглагольствовать о своих великих воинских свершениях и о приключениях последних месяцев у Нино попросту не было времени. Вдобавок, все эти события являлись для него достоянием прошлого, к ним он снисходил мимоходом и весьма рассеянно — он был поглощен днем сегодняшним, и ему слишком не терпелось перебежать из сегодня прямо в завтра. Каковы были те важные заботы, которые поглощали его теперь — оставалось загадкой, и он прямо-таки наслаждался, изображая из себя человека тайны.
Он нахмурился, узнав, что Карло, он же Давиде, был здесь, разыскивал его, но так и не нашел. Но тут же сбросил с себя огорчение, тряхнув кудрями.
«Я разыщу его в Неаполе», — решил Нино. И стал валять дурака — рассказывал анекдоты, насвистывая мотивчики песенок и то и дело разражался смехом, словно чиж — щебетанием. Он всех расшевелил, он принес с собой праздник.
Дело в том, что теперь Ниннуццо пил и ел досыта и имел полную свободу делать все, что хочется; от этого он буквально расцвел, и сейчас, в пору самого пышного своего цветения, самое острое удовольствие он испытывал тогда, когда всем нравился. Даже если эти «все» были уборщиком мусора, монахиней, собирающей милостыню, продавщицей арбузов, полицейским, почтальоном, котом — кем угодно. И даже если на шею ему садилась муха, она, казалось, говорила ему: «Ты мне нравишься». А поскольку ему так нравилось нравиться, он постоянно был воодушевлен, раскован, готов побалагурить — создавалось впечатление, что он жонглирует каким-то разноцветным мячиком. Он бросал этот мячик, и все остальные ловили его и бросали обратно; он же успевал сделать сальто и только тогда подхватывал мячик. Перебор в выставлении себя напоказ во время этой игры был более чем очевиден, но обнаруживался время от времени и невысказанный наивный вопрос — трепетный и заискивающий. Такой вот вопрос: «Ну что, в общем-то я вам нравлюсь, или как? Ах, скажите, что да, для меня так важно вам понравиться…» — и тут в его глазах, в линии агрессивного и капризного рта появлялась тень угрозы: «Если скажете, что нет, вы причините мне боль. Я хочу вам нравиться. Вы совершите большое свинство, если будете меня мучить таким вот образом…»
Эта нотка заставляла прощать ему все его тщеславие, она делала его неотразимым. И даже продавец газет, который в этот час всегда заходил к Маррокко, чтобы распить в компании стаканчик вина, вдруг стукнул кулаком по столу и сказал Иде возбужденно: «А сыночек-то ваш, синьора, далеко пойдет!»
Больше того, одна из клиенток, старушка лет семидесяти, пришедшая на примерку своего нового жакета, присела к Нино поближе, чтобы наслаждаться его обществом, а потом шепнула на ухо матери: «На вашем месте, дорогая синьора, я бы его до смерти зацеловала!»
И та же Ида, которая всегда имела на Нино зуб по самым разным причинам, то и дело разражалась тихим мелодичным смехом, который говорил присутствующим: «А ведь это я произвела на свет такого парня! Я сама его сделала!».
Тут же Нино стал рассказывать, что все прошлое лето он, можно сказать, протанцевал, и сразу же принялся учить женщин каким-то новым танцам; тут малышка страшно испугалась, что он сейчас ее обнимет, и от страха чуть не залезла под стол. Но он, к счастью, тут же забыл о танцах и стал закуривать сигарету то ли американской, то ли английской зажигалкой, которую он называл моя пушка. Пользуясь случаем, он предложил закурить и всем присутствующим, протянул им всем, включая и старушку, пачку американских «Лаки Страйк». Поскольку курящим оказался только продавец газет, Нино подарил ему всю пачку, вынув себе одну сигарету про запас и засунув ее за ухо. После этого он, желая рассмешить собравшихся, принялся показывать типичные позы матерого мафиози.
Но между делом он каждые две минуты что-то бормотал по поводу отсутствия Узеппе, и в конце концов заявил озабоченно, что больше ждать не может. Было ясно, что самой важной причиной его визита является желание застать братишку врасплох и вручить ему американский шоколад; он всерьез сердился и страдал, видя, что этот его план осуществиться не может.
«Может, я спущусь еще разок и посмотрю?» — тут же предложила малышка, надеясь, что он посидит еще хоть немного.
«Нет, теперь уже поздно. Мне пора идти», — ответил он, скосив глаза на часы.
Он попрощался со всеми и двинулся к двери, но тут же вспомнил о чем-то важном. Вспомнив, он тяжело фыркнул, насупился, подбежал к матери и широким жестом выложил перед нею подарок — целую пригоршню денег, пресловутых американских лир. Она настолько остолбенела от этого не имеющего никаких прецедентов поступка, что даже не стала благодарить. Но тут же она позвала его обратно в тот момент, когда он стоял уже в дверях — она начисто забыла переспросить у него новое имя и фамилию Карло Вивальди. В тот день не очень-то их запомнила, а недоразумений она не хотела.
«Давиде Сегре! Это еврейское имя и еврейская фамилия, — объяснил он. И добавил с гордостью и не без удовольствия: — Я-то давно знал, что он еврей».
Здесь у него мелькнула какая-то смешная и занятная мысль. Она остановила его в дверях и нещадно свербила; ему до смерти захотелось сообщить матери нечто совершенно неотложное. Желание было таким сильным, что даже торопясь отбыть, он все же задержался — почти против воли:
«Слушай, ма, я должен сказать тебе одну вещь, — объявил он, загадочно поглядывая на Иду. — Но только это личное. Могу сказать только наедине».
Что еще такое? Ида никогда не знала, чего следует от него ожидать. Она отвела его к себе в комнатку, плотно притворила дверь. Он оттащил ее в дальний угол, сгорая от нетерпения.
«Ты знаешь, что мне тут сказали, ма?»
«Что?»
«Что ты у нас еврейка».
«Кто это мог тебе сказать?»
«Да я давно это знаю, ма! Мне тут в Риме и раньше говорили. А вот кто говорил, этого я тебе не скажу».
«Так ведь это же неправда! Неправда!»
«Ма, да что у нас, времена Понтия Пилата, что ли? Если ты и еврейка, так что из этого?» Он на мгновение задумался, потом прибавил:
«Карл Маркс — он ведь тоже был евреем».
Ида лишилась дыхания и дрожала, как осиновый лист.
«А мой дорогой папа? Он что, тоже?»
«Ну, нет. Он-то не был».
Ниннарьедду немного призадумался, не слишком, впрочем, глубоко.
«Когда женщины — еврейки, — заметил он, — это в глаза не бросается. А вот у мужчин это сразу видно, им ведь в детстве крайнюю плоть надковыривают. — И он заключил бесстрастно, словно констатируя: — Ну, я-то не еврей. И Узеппе тоже».
Больше он задерживаться не стал и тут же упорхнул. Через некоторое время старушка тоже распрощалась. Продавец газет с наслаждением курил сигареты «Лаки Страйк». Швейная машинка, приводимая в действие малышкой, принялась строчить с более надсадным, чем обычно, грохотом, а Филомена снова стала расчерчивать мелом полотнище коричневой шерсти, распростертое на столе.
Еще через четверть часа вернулись домой Аннита и Узеппе. Оказывается, они пошли посмотреть карусель на Торговую площадь, а на обратном пути Аннита купила Узеппе фунтик с мороженым. Когда они вошли в квартиру, Узеппе его еще долизывал. Ида после разговора с Ниннарьедду сидела в своей комнате, а