Тетрадь десятая
Оглянемся назад – как это было?
«Обстоятельства сложились так, что в самый решающий и поворотный в истории Казачества момент, во главе Кубанского края и Армии стоял не казак генерал Букретов. Начальником штаба у него был не казак полковник Дрейлинг. Военным министром Кубани был не казак генерал Болховитинов. Командиром передовых войск, непосредственно соприкасающихся с большевицкой дивизией, был не казак генерал Морозов. Видную роль в Армии продолжал играть не казак генерал Шифнер-Маркевич».
Об этом же пишет и генерал Науменко, бывший в те месяцы командиром 2-го Кубанского конного корпуса.
Как же это могло случиться?.. Оглянемся назад.
Кубанская Краевая Рада постановила: все строевые части Войска свести воедино и образовать свою Кубанскую армию. Кубанский Войсковой Атаман Филимонов, как исполнительная власть, 1 февраля 1919 года издал соответствующий приказ № 172 по Войску.
По многим соображениям, главное политическим, Ставка главнокомандующего Вооруженными силами Юга России не разделяла этого взгляда, как не разделяли его, видимо, и многие генералы Кубанского Войска, о чем генерал Деникин пишет:
«Оптимизм Атамана (Филимонова) не разделяла вовсе сама Армия в лице ее командного состава и офицерства. В один из последующих острых периодов домогательства Рады генерал Науменко (тогда член Кубанского Правительства по военным делам. – Ф. Е.) послал запрос четырнадцати старшим Кубанским начальникам о возможности выделения особой Кубанской Армии и от тринадцати из них получил ответ резко отрицательный. Мотивы были разнообразны: организационные, стратегические, бедность Кубанских войск в командном составе и технике, наконец, главный – опасение, что Армия окажется орудием в руках самостийников и крайних федералистов».
При этом в примечании генерал Деникин перечисляет генералов, кто дал отрицательный отзыв о формировании Кубанской армии. Вот их список: «Врангель, Улагай, Покровский, Шкуро, Топорков, Крыжановский, Бабиев и др. За выделение высказался один генерал Гейман», – заканчивает он.
Из 14 запрошенных не названы фамилии остальных 6 генералов. Запрос был произведен летом 1919 года. К этому времени на фронте командовали Кубанскими корпусами, дивизиями и бригадами еще следующие генералы: Шатилов, Репников, Говорущенко, Мамонов, Фостиков и Павличенко. Видимо, эти генералы относились к числу «14-ти» запрошенных. Нужно полагать, что запрашивались генералы, которые командовали Кубанскими боевыми соединениями на фронте, но не те генералы, которые жили и служили в тылу или были без должностей.
Из этих четырнадцати генералы Врангель, Шатилов и Покровский не являлись кубанскими казаками, следовательно, они не могли сочувствовать постановлению Кубанской Рады.
Генерал Топорков был родом казак Забайкальского Войска, из сверхсрочных подхорунжих Русско-японской войны 1904–1905 годов.
Все генералы-кубанцы, за исключением генерала Геймана, в Гражданскую войну вступили в чинах войсковых старшин и полковников. Были произведены в генералы властью генерала Деникина и от него же получили свои высокие назначения командиров бригад, начальников дивизий и командиров корпусов. При таком положении они были более послушны воле главнокомандующего, чем своему Войсковому Атаману или решению (постановлению) Чрезвычайной Краевой Рады.
Генерал Павличенко – урядник конвоя Наместника на Кавказе, графа Воронцова-Дашкова в мирное время, в 1915 году стал прапорщиком, Великую войну окончил сотником, в Добровольческую армию вступил летом 1918 года и летом 1919-го, ровно через год, произведен был в генерал-майоры.
Все это я констатирую как факты, а отсюда легко вывести умонастроение перечисленных генералов.
Кубанская армия не была установлена. Рознь между Ставкой главнокомандующего, с одной стороны, и Краевой Радой, Кубанским правительством и Войсковым Атаманом – с другой, разрасталась. Фронт покачнулся. Оставлены города Орел, Воронеж, Курск, Киев. В первых числах ноября 1919 года, когда отступали все три армии – Добровольческая, Донская и Кавказская, – в Екатеринодаре произошло физическое насилие над Краевой Радой. Атаман Филимонов отказался от булавы. Вместо него был избран генерал Успенский. Через месяц он умер. Все три армии отошли на левый берег Дона, сдав и Ростов. Краевая рада, ущемленная ставкой главнокомандующего, на пост Войскового Атамана избрала Генерального штаба генерал-майора Букретова, родом не казака (о нем потом), стоявшего в оппозиции к Ставке. Несомненно, что этот выбор был сделан «в отмщение» своим кубанским генералам, не поддержавшим раду в образовании Кубанской армии.
И вот когда была сдана вся территория красным по параллели Киев– Царицын, а по вертикали Орел – Ростов, генерал Деникин разрешил образование Кубанской армии. И первым командующим Кубанской армией был назначен им же генерал-лейтенант Шкуро. Ровно через месяц он был смещен и командующим назначен генерал-лейтенант Улагай, также генералом Деникиным. Такова ирония непоследовательности.
Оставлен был и Екатеринодар 4 марта 1920 года. Командующий Кубанской армией генерал Улагай, по оставлении Новороссийска, эвакуировался в Крым. Три Кубанских корпуса отходили к Туапсе. Между Атаманом Букретовым и старшими генералами Кубани рознь ширилась. Вот почему он и назначил на все ответственные посты генералов не казаков. Все они были офицеры Генерального штаба. О них в «Трагедии Казачества», как аттестация, написано так: «Эти лица были в свое время, и могли быть в будущем, хорошими командирами частей и начальниками штабов в Русской Армии, но они не могли быть последовательными и вдохновенными выразителями казачьих чаяний и вождями Казачьих войск. Они не могли повести Казачью армию в наступление».
Кто же они, эти русские генералы, по прохождению своей военной и боевой службы?
1. Генерал Букретов. Офицер Генерального штаба. Пехотный офицер, кавказский гренадер. На войну 1914 года выступил в качестве начальника штаба 2-й Кубанской пластунской бригады, которой командовал кубанский казак Генерального штаба, генерал-майор И.Е. Гулыга. О Букретове генерал Масловский в своей книге пишет: «Возвращавшийся из отпуска, из Тифлиса, начальник штаба 2-й Кубанской пластунской бригады полковник Букретов (в Сарыкамышской операции. – Ф. Е.) образовал из разных тыловых частей отряд, ядром которого послужил батальон 18-го Туркестанского стрелкового полка – посланный генералом Юденичем на подводах из Караургана ночью с 11 на 12-е декабря 1914 г. Полковник Букретов с этим отрядом принял на себя задачу овладения и оборону Верхнего Сарыкамыша и Чемурды-дага, а затем составил левый фланг войск, оборонявших Сарыкамыш». За эту операцию он был награжден орденом Св. Георгия IV степени.
«В конце 1917 года прибыл на Кубань во главе 2-й Кубанской пластунской бригады. В начале 1918 г. был назначен Командующим войсками Кубанского Войска, но, не веря в успех борьбы против красных – отказался от должности и в 1-й Кубанский поход не выступил, как и не принял никакого участия и в дальнейшей борьбе против них».
2. Болховитинов – бывший генерал-квартирмейстер штаба Отдельной Кавказской армии с начала войны 1914 года. Признан очень способным генералом.
3. Полковник Дрейлинг – бывший инспектор классов Кубанского Алексеевского военного училища в Екатеринодаре.
4. Генерал Морозов – преподаватель тактики этого училища.
5. Генерал Шифнер-Маркевич. Уроженец города Владикавказа. Сын артиллерийского генерала на Кавказе. В чине подполковника Генерального штаба, был назначен генералом Деникиным начальником штаба Партизанской бригады к полковнику Шкуро для прорыва из Ставрополя в Баталпашинский отдел летом 1918 года. С тех пор – непосредственный соратник генерала Шкуро во всех его боевых действиях на Кавказе, на Украине и по взятию Воронежа в 1919 году.
О действиях Кубанской казачьей дивизии генерала Шкуро по тылам красных в Донецком бассейне генерал Деникин пишет: «В этом и последующих сражениях надлежит отметить боевое сотрудничество с генералом Шкуро и оперативное руководство корпусом его доблестного начальника штаба генерала Шифнер-Маркевича».
Будучи командиром 2-го Хоперского полка при нашем общем отступлении «от Воронежа и до Кубани» в октябре – декабре 1919 года и находясь в подчинении своему начальнику дивизии генералу Шифнер-Маркевичу, должен засвидетельствовать не только его боевую деятельность, но и личные человеческие качества этого очень доброго, корректного и умного человека, которого казаки обожали.
В средних числах марта 1920 года, когда три Кубанских конных корпуса и 4-й Донской конный подходили к единственной дороге Белореченская – Туапсе, вся Черноморская губерния на север до Геленджика, а на восток до станицы Хадыженской была занята «красно-зелеными». Впереди этих корпусов преграждал дорогу Гойтхский перевал. Связи с отступающими корпусами и с Новороссийском совершенно не было за отсутствием телеграфных линий в этом районе. И Шифнер-Маркевич, по личной инициативе, своим головным отрядом казаков разметал противника, занял перевал, потом Туапсе, двинулся на Сочи и занял этот город. И все это сделано незаметно, но для дела. Таков был Шифнер-Маркевич, маленький, пухленький, всегда в серой простой черкеске и в «волчьей папахе» на голове.
Из этих строк видно, что все перечисленные генералы были все же связаны своей службой с Кубанским Войском. Букретов и Шифнер-Маркевич были приписаны в казаки.
И невольно возникает вопрос: чья же вина, что старшие кубанские генералы, под разными предлогами, покинули свою армию и выехали в Крым, а вся моральная ответственность за гибель Кубанской армии легла на этих генералов?
По событиям – перенесусь вперед. В Костроме, в губернской тюрьме, куда нас, около 80 кубанских штаб-офицеров, поместили летом 1920 года, на наш вопрос и недоумение, «как все это случилось на Черноморском побережье?», генерал Морозов спокойно рассказал, словно прочитал лекцию:
– Революция еще не окончена, и процесс ее долго будет продолжаться, потому всем русским патриотам надо быть в России. Быть, работать и вариться здесь, испытывая все то, что испытывает весь русский народ. Понять народ и строить постепенно новую Россию, которая освободится от большевиков внутренними своими силами, но не интервенцией. Вот почему они и решили капитулировать Кубанскую армию безболезненно и что вести дальше казаков и офицеров на бесплодный убой и не нужно, и даже преступно. Крым должен все равно пасть, – трактовал он нам.
Он «брал» всю Россию, какова она есть, не имея любви к той маленькой отчизне, которую имели мы, казаки. Он нас, конечно, не утешил.
Надо сказать и о казачьей массе. Многие станицы приписали «в почетные казаки» некоторых русских генералов, но чтобы станичный сбор вынес «спасибо» своему казаку-офицеру – этого не было. В их понятиях – свои родные кубанские офицеры должны молча воевать, калечиться и умирать, а вот посторонним генералам, чуть он польстит станице, сейчас же дается диплом «почетного казака», звание, которого никогда у казаков не было.
Офицер-казак к своему уму обязательно приложит и биение сердца в казачьих делах, тогда как посторонний семьи казачьей – сначала разум.
Казачьи Атаманы Войск тех времен – Уральского генерал Толстов и Оренбургского генерал Дутов – в смертельные морозы, без запасов продовольствия, отходившие в знойные солончаковые пустыни в неимоверных человеческих условиях, устилая свой путь трупами умерших от холода и голода, сами в седле во главе казаков, – они прошли тысячеверстные пустыри, шли, и ушли от красных, и увели от них своих бойцов в чужие государства, в полудикие и малокультурные государства Азии, в которых международное право считалось почти «пустым звуком». Это были настоящие Вожди-Атаманы.
А у нас!.. Рядом культурная Грузия. Доброе и гостеприимное население. Одна вера с ними. Все говорят по-русски. И вот – не договорились вовремя. И недопустимо было Ставке главнокомандующего быть в «холодной войне» с Грузией и не иметь с нею дипломатических отношений.
И была права Кубанская делегация в Париже, проектировавшая «Оборонительный союз» с горцами Кавказа на случай нашей неудачи. Политические деятели смотрели глубже, чем мы, военные.
А отход каппелевской армии через всю Сибирь к озеру Байкал, вовремя которого заморозился и умер сам ее вождь генерал Каппель.
А переход остатков его армии через Байкал в его 60-верстном поперечнике по льду с провалами, в вихре встречной снежной бури!
А у нас весь Черноморский флот – полный хозяин Черного и Азовского морей. Там же и военный флот союзников. Возможность была, чтобы перебросить Кубанскую армию в Крым.
И нет сомнения, что новый главнокомандующий, генерал Врангель отлично видел, что «Крыму не устоять», – так зачем же сюда перебрасывать еще несколько десятков тысяч казаков! И хватит ли плавучих средств в будущем на всех «для ухода в неизвестность»?
Закроем эту страницу поздних рассуждений. Участники событий не могут рассуждать беспристрастно. Уж больно много обиды запало в души.
Спасать казаков было нужно живых, для идеологической борьбы. И лучше умереть вне Отечества, чем в застенках красной власти.
Первые дни «за проволокой»
Настало утро. Первым долгом хотелось умыться, но воды нет. Вообще, здесь ничего нет, кроме длинных пустых высоких дощатых сараев для склада кирпича-сырца.
Пришла какая-то «власть», человек восемь. Все в кожаных шлемах-шишаках, с большими красными суконными звездами на них. Приказано разместиться «по полкам». Разместились. Мы уже не распоряжались своими казаками, не хотели. Все делали вахмистры и урядники.
К обеденному времени прибыл какой-то большой чин Кубанского областного правления, по фамилии Чернобаев. Всех собрали на митинг, и он заговорил, «как Красная армия освободила Кубань от кровожадных генералов, и что казаки этому очень рады». Казаки молча слушали, улыбались, но ничем не реагировали. Сам Чернобаев оказался местным жителем с Дубинки, хорошо знающим быт казаков. Среднего роста, подтянутый брюнет, которому очень шла военная форма. И был молод, не свыше 30 лет. Он успокаивал казаков не бояться новой власти, так как она несет народу только добро.
– Кому что надо – обращайтесь ко мне!.. Кто имеет в городе семьи – могу отпустить с ночевкой. Могу отпустить осмотреть город, который вы теперь и не узнаете, – глаголет он нам.
И первыми в отпуск пошли к своим женам «с ночевкой» командир Корниловского конного полка, войсковой старшина Безладнов и мой помощник, полковник Ткаченко, как и все другие офицеры, имевшие семьи в Екатеринодаре.
Власть умела подходить исподволь. Прибывшие были, видимо, из местных большевиков. Но вот приезжает еще «некто». Он в черной офицерской накидке без рукавов, в высоких офицерских сапогах отличной кожи. Лицо сухое, прямой профиль, губы крепко сжаты, замкнутые глаза. Кожаный шлем с красной звездой глубоко надвинут на глаза, чтобы скрыть их от других, но эти глаза «все видят». Походка военная, даже кавалерийская. Он идет меж толп казаков прямо к группе представителей власти. Подойдя, он спросил, «кто они».
– А я из восьми, – сказал он им.
На наше удивление, те моментально приняли подчиненный вид.
Что означало это магическое «из восьми», мы не знали, но по их подчиненным позам, по их загадочному разговору видно было, что это представитель какой-то большой и всесильной красной власти здесь, в Екатеринодаре. И когда этот загадочный человек уехал, те вновь стали такими же хулиганствующими «ваньками» из окраин города.
В ожидании «чего-то» мы, группа старших офицеров, находимся на главном тракте от ворот, идущем к рядам многочисленных сараев. У ворот показалось новое лицо. Молодой человек лет двадцати, маленький, кругленький, в черном штатском костюме, но в кожаном шлеме все с той же большой красной звездой на нем, быстро подходит к нам и вежливо спрашивает:
– Можно ли видеть офицера Анатолия Косякина?
– Да, конечно, – отвечает кто-то из нас.
– Хорунжего 1-го Екатеринодарского полка Косякина! – раздались голоса в глубь сараев. И хорунжий Косякин появился.
– А-а!.. Миша!.. Толя!.. – пронеслись меж ними возгласы, и они крепко пожали один другому руки.
– Если хочешь – я возьму тебя на поруки? – говорит прибывший.
– Ну конечно, хочу! – отвечает Косякин.
Потом они гуляли вдвоем, о чем-то говорили и приятельски расстались. Тут же Косякин рассказал нам, что прибывший был его сверстник и друг по Екатеринодарскому реальному училищу, не казак, по дурости ушел с красными, записался в коммунистическую партию и, вернувшись назад, сейчас занимает в городе пост, равный городскому голове.
Хорунжий Косякин был освобожден, переехал в дом своего отца. О его судьбе будет сказано своевременно.
На второй день неожиданно прибыл в лагерь генерал Хоранов с большим своим багажом. Мы сразу же окружили своего командира корпуса.
– Вот сволочи, – начал он рассказ.
Как описано раньше, он говорил и нам, и комиссарам, что «согласен командовать и красным конным корпусом». Начиная с Адлера, власти его приласкали. В экипажике, запряженном тройкой лошадей, с большим багажом, ему позволили ехать на Кубань. Позволили быть при кинжале и с офицерским Георгиевским крестом на груди. Так он доехал до станицы Белореченской. Переночевав, на второй день двинулся к Екатеринодару. Но только он отъехал версты две от станицы, как его нагнал красный конный разъезд и отобрал экипаж с лошадьми, оставив ему все вещи, седло и кинжал. И никакие документы из Сочи от красных властей не помогли.
Мы толпами заполняли штабели кирпичей у длинного забора и оттуда смотрели вдоль улицы к городу, по которой все время было движение. Очень часто сидел и я и смотрел вдаль, завидуя тем, к кому прибывали посетители.
Не скрывая, мы ругали генерала Морозова «за предательство». Ходили слухи, что он получил в командование красную дивизию, стоявшую около Новороссийска.
– Ну конечно, это ему в знак благодарности, – говорилось.
Но на третий день нашего пребывания здесь мы увидели группу людей, 10–15 человек, идущих к нам под конвоем. Впереди всех шел генерал Морозов. На нем все та же кожаная тужурка, английские бриджи защитного цвета, и только военную фуражку он сменил на черный суконный картуз. Черная бородка «лопаточкой» с его смешанным костюмом не выдавали в нем генерала. По виду он был типичный мещанин.
Приближаясь к нам, он будто бы смутился. Мы все вперились глазами в него, и достаточно недружелюбно. А он, коротко потрясая правой рукой в нашу сторону, мягко, с улыбкой произнес:
– Здравствуйте, господа!
Он очень запросто вошел во двор со своими спутниками и направился в один из сараев. Спутники – это был его штаб, почти все в фуражках, не казаки. Их доставили в Новороссийск баркасом, а в Екатеринодар поездом. С этого дня он стал таким же пленником, как и все мы.
Наша бабушка
С братом мы ждали кого-нибудь своих из станицы. Надюша давно прибыла домой и, конечно, рассказала всю печальную повесть о нас всех.
Как всегда, сижу и я «как шулпек» (коршун) на штабелях кирпичей и смотрю вдоль длинной улицы к Дубинке с надеждой – авось покажется кто-то из станицы?.. Среди идущих в нашу сторону я узнал сухенькую фигурку нашей дорогой бабушки, с узелком на палочке, брошенном на плечо. Заплетающимися от старости ногами она подходит к массе посетителей у забора и беспокойными глазами ищет нас, двух ее внуков, заключенных здесь.
– Бабушка!.. Бабушка – сюда! – кричу я ей.
Услышав знакомый голос, она старается своими глазами найти меня, но в серой толпе казаков не может угадать своего внука, так же ставшего «серым на вид», как и вся масса людей в казачьих потертых папахах и замызганных костюмах.
– Сюда, бабушка, сюда! – кричу ей из толпы и машу рукой.
И она узнала меня. Лицо ее, усталое, серьезное и напряженное, как-то растворилось в мягкую полуулыбку. Она быстро протискивается ко мне. С кучи кирпичей, через забор, я тяну к ней руку. Она хватает ее обеими руками, тянет к своим губам, целует и плачет, приговаривая:
– Федюшка-а, в каком ты виде… в каком ты виде!..
19 февраля во главе полка, с хором трубачей и с песнями в сотнях, проходил я мимо своего дома. На парадном крыльце нас радостно провожала бабушка со всей семьей. Корпус переходил в победное наступление. Мой вид тогда был иной.
Простые люди иногда короткими словами или фразами выражают глубокий смысл. В данном случае наша бабушка не имела в виду сказать, что вот ее внук, полковник и командир 1-го Лабинского полка, «плохо одет, не в черкеске с погонами и при стильном кавказском оружии», а что – хозяин Кубани положен на лопатки, враг ступил ногой ему на грудь и, наверное, убьет его.
Пишу аллегорически, хозяин Кубани – это все мы, вся Кубанская армия, теперь разоруженная и посаженная за проволоку «в таком виде».
Это был крик души старой казачки, олицетворяющей всю нашу Кубань. Крик трагический и смертельный для Кубани. И роковой. С тех дней Кубань как красочная административная единица, как живой организм воинственных казаков перестала существовать!..
Откуда у простой казачки такое глубокое предвидение? Предвидение – это ее суровая жизнь. И жизнь именно казачья.
Она родилась тогда, когда Кубань еще не была замирена. Когда наша станица была огорожена рвом и тыном от набегов черкесов. Когда выход из нее был через окраинные ворота, через которые, по сигнальной утренней трубе, казаки выезжали в поле на работы и выгоняли на пастбище свой скот. И когда перед заходом солнца нужно всем возвращаться в свою станицу, чтобы не стать жертвой нападения горцев. Да и сама она, девочкой, пошла с подруженьками за станицу «за клубничкой». Увлеклись поисками ее, как показалось несколько горцев. Все дети метнулись к станице и спрятались в кустах. Так все она нам рассказывала в нашем детстве.
Потом замужество. Муж на действительной царской службе, по-тогдашнему 16 лет, без отпуска в станицу, участник Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Находился он и в историческом «Баязетском сидении», где гарнизон русских войск окружили турки. Война закончилась, и наш Кавказский полк переброшен был в район Батума, только что завоеванного от турок.
После 16 лет службы дед вернулся домой на льготу и через год был убит в степи разбойниками. На руках у бабушки осталось хозяйство и единственный сын, наш отец. Не вышла она, тогда молодая вдова, замуж и всю себя посвятила сыну. А потом нам, внукам и внучкам, коих родилось у нашей матери двенадцать.
И довела всех до почетного положения в своей станице, вознагражденная Всевышним за свои труды и страдания, заслужила полный покой и радость перед смертью. Как вдруг катастрофа родной семьи, и всего Казачества, и Кубани, вне которых ее жизнь уже не представляла не только радости, но и пользы. А другие разбойники – красные – убили и ее единственного 50-летнего сына.
Всех посетителей пропускают. Я веду бабушку не в свой сарай, чтобы не показывать ей наше «звериное логовище», а в пустой, предназначенный для посетителей. Вызываю старшего брата. Андрюша смущенно, но очень нежно обнимает ее, целует и усаживает на сырой песчаный пол.
– Ну, как это случилось, деточки? – спрашивает она.
Этими словами она спрашивала не о нас лично, а «как это могло случиться, что вся Кубанская армия сдалась красным?».
Спросила – и лицо ее, всегда строгое и серьезное, редко когда улыбающееся от полувекового горя и забот, вдруг стало таким беспомощным, передернулось гримасами, голова поникла, и она заплакала своим бесслезным плачем. Слез у нее уже давно не стало. Она их давно выплакала.
Как могли, мы коротко, успокаивающе рассказали ей о трагедии нашей Кубанской армии.
– Что же дальше будет с вами, деточки? – печально, тревожно спросила она.
Мы сознательно врали, что «все будет хорошо», своей бабушке, чтобы успокоить ее. Выслушав нас, беспомощно качая головой, она вновь плачет своими сухими слезами и печально произносит:
– Ох, не верится мне что-то, чтобы все окончилось благополучно…
Провидица была наша умная бабушка.
Красный командир
Она вернулась в станицу, а через сутки прибыла наша мать, старшая замужняя сестра (наш первенец из 12 детей) и жена брата. Они принесли нам и радость, и многие новости из станицы. Мать рассказала: «Когда вы отступили, красная конница с обнаженными шашками неслась по Красной улице. Пленные красноармейцы, которых раньше захватили Лабинцы, помещались в Отдельском дворе. С криками «ура» они выскочили навстречу конным. Один эскадрон красных остановился у нашего дома. Их командир строго спросил меня:
– А где Ваш сын Федор?
– Ушел с войсками, – отвечаю.
– Жаль, хороший он был офицер, и он должен был служить народу.
Потом он молча вошел в залу и, увидев твой бинокль на стене, говорит:
– А, военный предмет!
– Да он пробит пулею, – отвечаю ему.
– Ничего, пригодится, – сказал и взял себе. А потом, увидев твой портрет на стене, весело произнес: – А вот и сам Федор Иванович!
Я заинтересовалась и спросила – откуда он знает моего сына?
– Я бывший урядник одной сотни с ним на Турецком фронте Гречишкин, казак станицы Тифлисской, а теперь командир красной бригады».
Мать удивилась этому, не поверила и теперь спрашивает меня – правду ли он сказал?
Гречишкин сказал правду. Младшие урядники Асеев и Гречишкин, казаки станицы Тифлисской, окончили в Ташкенте окружную гимнастическо-фехтовальную школу и по весне 1914 года вернулись в полк, в город Мерв. Как гимнасты, они приходили в нашу учебную команду и конкурировали с казаками-«учебнянами» в разных гимнастических номерах на турнике и на параллельных брусьях. Работали они хорошо, чисто, но были крупные ростом, мужественного телосложения, почему «стойку на руках» на брусьях не могли постичь. В этом отношении я для них стал авторитетом, а отсюда и образовалась между этими урядниками и мной как бы профессиональная дружба.
Они окончили полковую учебную команду в 1913 году, вахмистром которой был тогда старший урядник Никифор Иванович Бородычев, в Гражданской войне войсковой старшина, в эмиграции проживавший недалеко от Нью-Йорка.
На Великую войну оба этих урядника вышли в 3-й сотне подъесаула Маневского. Я командир 1-й полусотни, а они младшие урядники 1-го взвода, то есть мои непосредственные подчиненные.
Гречишкин – костистый, сильный казак. Крупное лицо с прямым профилем. Серые, холодные глаза. Лицо волевое. Сухой в обращении и с казаками, и с офицерами. Под ним отличный конь светло-гнедой масти, костистый и мощный, как и сам хозяин. Ровно 2 года в походах, в боях, в многократных разъездах в глубь Турции рядом со мной был Гречишкин. В месяцы революции держался молча. С мая 1917 года дивизия стояла в Финляндии. В самом начале декабря, уже при большевиках, когда полки нашей дивизии возвращались на Кубань, оказывается, Гречишкин остался в Петрограде.
Полки дивизии прибыли в свои отделы перед самым днем Рождества Христова и на праздники были отпущены по своим станицам, в отпуск.
После праздника Крещения казаки нашего 1-го Кавказского полка собрались в станице Кавказской для получения жалованья и выяснения дальнейшей судьбы полка. Власть была еще казачья, Войсковая, на всей территории Кубани. И вот во дворе управления Кавказского отдела, где собрались казаки при полковой канцелярии, на каком-то возвышении появился Гречишкин, который заявил, что он «прибыл из Петрограда, имеет мандат на набор казаков-добровольцев в Красную гвардию и предлагает казакам записываться у него».
Стояла непогодь. Казаки считали, что война окончена, и ждали официальной демобилизации «старых годов» от Войскового Атамана, а тут свой казак-урядник предлагает «набор добровольцев», да еще в «Красную гвардию». Его они не только что взяли на смех, но предложили идти ему туда, «куда он хочет».
Под смех толпы человек в двести Гречишкин заявил, что «вернется в Петроград, доложит, кому следует, и еще посмотрим – чья возьмет».
Все это было тогда для всех нас очень странно и непонятно. Поведение урядника и это его выступление посчитали смешным, почти анекдотичным, как и не обратили на него никакого внимания. Способности кадрового урядника Гречишкина, его грамотность, боевой опыт, как и сочувствие красным, оказались настолько видными, что через 2 года войны на свою Кубань он вернулся командиром конной бригады Красной армии. Но этим он не украсил нашу Кубань казачью!
«А Федю Короткова заставили насыпать пшеницу в чувалы из амбаров, отвезти в Романовский и сдать государству, – рассказывает дальше мать. – Насыпал, запряг восемь пар быков в мажары и повез, а они, проклятые, отобрали и быков, и мажары, и Федя вернулся домой пешком только с кнутом. Вернулся домой с Красной армией и мужичонок Семка Папинов, ты его знаешь. На митинге он много говорил, «дергал» некоторых стариков за бороды и угрожал за старое, – с возмущением продолжает она свой рассказ. – А Соломон (наш работник, пленный красноармеец) забрал всех четырех рабочих лошадей, мажару, хомуты и уехал к себе домой, что теперь мы будем делать без лошадей, я и сама не знаю, сыночек», – повествует она.
Слушаю свою мать и молчу. И пропали все мои мечты вернуться в станицу, заняться хозяйством и обеспечить жизнь бабушке, матери и трем сестренкам-подросткам. И ежели мужичонок Семка «дергал стариков за бороды», как высшее для них оскорбление, то что же он сделает с нами, офицерами?!
Бежать!.. Бежать надо в Крым, в армию, и продолжать борьбу, как уже предрешил в Сочи и Туапсе.
Но как достигнуть Крыма? Судьба наша полностью находилась в руках красной власти.
Кубанский съезд Советов
Он назначен в Екатеринодаре, по два делегата от станиц и сел и по одному коммунисту от них же.
От нашей станицы прибыл станичный комиссар, казак Горин и младший урядник 2-го Кавказского полка Великой войны Лев Колышкин.
Оба староверы. Их подворья позади нашего, через улицу. Колышкина я хорошо знал еще со школьной скамьи, а Горина мимолетно, когда я был мальчиком, а он уже с рыжею бородою. Сады над Кубанью, наш и его, были почти по соседству.
Великую войну он провел на Турецком фронте в 3-м Кавказском полку, в котором наш старший брат Андрей был офицером. На удивление последнего – в месяцы революций Горин стал «красным». Его я не видел лет пятнадцать.
В одном из сараев он собрал всех наших станичников, чтобы «поговорить». Я не пошел. Говорить с ним мне было не о чем. За мной пришел брат, и от его лица «просил пожаловать дорогого станичника, которого он знает с малых лет», – так сказал мне брат Андрюша. Пришлось согласиться.
Когда я вошел в сарай, все станичники молча слушали Горина. Там были молодые офицеры военного времени, не выше чина сотника, урядники и казаки. Я был не только старшим среди них, но и единственным кадровым офицером. При моем появлении все они повернули голову в мою сторону.
– А-а!.. Федор Иванович!.. Пожалуйте! Что же Вы сразу не пришли? И не бойтесь. Мы все станичники – свои люди. Здравствуйте! – сказал и протянул мне руку, не вставая с земляного пола. – Садитесь, Федор Иванович, возле меня, – предлагает он и продолжает: – Я вот рассказываю станичникам о съезде. На съезде мы (то есть казаки) возьмем верх и не дадим коммунистам распоряжаться по казачьим станицам. Казачьих представителей будет ровно в два раза больше, чем коммунистов, почему мы и возьмем верх своими голосами. И всех вас выручу из лагеря, после чего вы будете жить спокойно в станице, и я не позволю никому вас и пальцем тронуть.
Горин – типичный казак-старовер. Светлый блондин. Лицо белое, чистое. Прямой, сухой профиль. Длинная, в четверть, ярко-рыжая борода. Он в широких казачьих черных шароварах с красным войсковым кантом. Белая широкая чистая рубаха вобрана, по-станичному, в «очкур». От жары – бешмет нараспашку.
Когда станицу заняли белые, дроздовцы, он был арестован, во дворе станичного правления выпорот плетьми своими же станичниками, препровожден в Екатеринодар в тюрьму для суда. Это было летом 1918 года. При оставлении Екатеринодара белыми войсками был выпущен на свободу, вернулся в станицу и автоматически вновь стал комиссаром ее. Все это я знал, и теперь я рассматриваю и изучаю его. Безусловно, умный казак, не злой и не мстительный. Говорил искренне своим станичникам, и они ему верили. Поверил и я его словам, но я уже не верил красной власти, как и не поверил, что они, казачьи делегаты, на съезде «возьмут верх». Вся сила была уже в красной Москве, но не на местах.
Так и оказалось. Съезд единогласно признал власть народных комиссаров и послал приветственную телеграмму Ленину. После этого началась сортировка капитулированной Кубанской армии. Нам доставляли газеты. Прочитали, что все члены Кубанской Рады отправлены в Москву. Сообщение заканчивалось злым и ехидным стихотворением под заглавием «Вбит осиновый кол в Кубанскую Краевую Раду».
Началось «очищение Кубани от вредного элемента». А Горин, разочаровавшись во власти, отойдет от нее и умрет в станице своей смертью.
О сотнике Веприцком. Наш лагерь
– Господин полковник, Вас спрашивает какая-то барышня, – говорит мне кто-то.
Я иду к воротам и вижу одинокую, робко стоящую девушку лет шестнадцати. Она очень скромно одета, но чистенько. Лицо приятное, благородное. Стоит сиротиночкой.
– Я полковник Елисеев, что Вам угодно? – говорю ей.
– Вы командир 1-го Лабинского полка? У Вас в полку был наш брат, сотник Веприцкий, где он? – спрашивает.
«Вот новое испытание», – подумал я. Сотник Веприцкий убит у села Садового и похоронен в Туапсе. Могу ли я сообщить такую ужасную весть этому тихому, робкому существу?!. Да она тут же может умереть от удара.
– У Вас есть мама? – спрашиваю.
– Да, и еще меньшая сестра, – тихо отвечает.
– Попросите прийти сюда Вашу маму, а я к этому времени наведу справки – где он? – оттягиваю роковой удар.
К вечеру приходит мать. Лицо энергичное, чем-то недовольное или чем-то обозленное. Одета скромно. Видимо – во всем нужда. С нею обе дочки, как оказалось, наши екатеринодарские ученицы Мариинского института. Отец их, подъесаул, состоял старшим адъютантом Кавказского отдела, когда я был юнкером, жил, снимая маленький домик рядом с нашим подворьем на Красной улице, но при нем тогда семьи не было.
Подхожу к ним, здороваюсь и чувствую себя отвратительно. Что я им могу сказать утешительного?!. Какой ужасный удар я должен нанести матери и этим двум неискушенным подросткам-дочкам. Подхожу и обдумываю – с чего начать и как все рассказать? Но меня предупредила мать.
– Вы командир 1-го Лабинского полка? – недовольно, зло спросила она, видимо предчувствуя беду и все сваливая на меня, как командира полка. – Где мой сын, сотник Веприцкий?
Сказать коротко, всего лишь два слова – «он убит», да еще в присутствии его сестренок, таких милых, молоденьких, придавленных нуждой, у которых старший брат был всей надеждой в жизни, я не мог.
– Он тяжело ранен, мадам, – вру я. – А как и где он теперь, я могу сказать Вам только одной, – продолжаю лгать.
– Говорите здесь же – где он? Ранен?.. Убит?.. Уехал в Крым? – резко, зло, даже оскорбительно бросает она мне.
Меня это задело, словно я был виновен в его гибели. Но мне и ее, и в особенности ее дочерей безумно жаль. Я отлично понимаю, какое это горе для них. Я бросаю взгляд на барышень, стараясь прочесть в их глазах – какое впечатление произведет на них мое жуткое сообщение?
Младшая робко смотрит на меня, словно предчувствуя что-то ужасное, а старшая более спокойна. Мать же буквально съедает меня своими злыми глазами и ждет. И я решил сказать правду:
– Тогда извините меня, мадам, Ваш сын убит в бою под селом Садовым и похоронен в Туапсе.
При этих словах младшая дочка как-то передернулась, резко заклокотала своей маленькой грудью и с беспомощным криком ужаса «мамма!» повалилась матери на грудь.
– Хорошо!.. Спасибо Вам!.. Идемте, дочки, домой! – стальным голосом произнесла она, все так же зло глядя мне в глаза, не попрощавшись, резко повернулась и, поддерживая младшую дочку, направилась к воротам.
Я печально смотрел им вслед и не обиделся на мать. Я также плакал в душе еще по одному казачьему семейству на Кубани и точно представлял весь их ужас и горе, когда они придут домой!.. Там они будут горько и долго плакать, и не один день.
У ворот лагеря стоял только один красноармеец с винтовкой, но пропуск за ворота свободный, и многие из нас выходили через него к Кубани. Там, в Кубани, мы умывались по утрам, а некоторые казаки и купались. Бежать можно было совершенно свободно. Но куда бежать? Не в станицу же, где каждого офицера немедленно арестуют, и тогда что?!.
Возможно, еще в дороге на Екатеринодар, да и отсюда, казаки бежали в свои станицы. Там же не всем было известно, кто ушел в горы из казаков. Но офицеры – они все на счету.
Когда мы сдали оружие и лошадей у Сочи, я почувствовал себя так, будто неожиданный мрак спустился над нами, полностью заволок все бывшее светлое, и мы оставлены судьбой на полную неизвестность или гибель.
Я почувствовал, что у меня отобрали самое ценное в моей жизни, после чего не стоит и жить.
Я почувствовал себя тогда совершенно беспомощным, пойманным разбойниками, ограбленным начисто и сброшенным в темную, глубокую яму, из которой трудно выбраться.
Мы перешли тогда черту, отделяющую свет от тьмы, рай от ада, которую обратно перейти было уже невозможно. Я тогда точно понял, что мною потеряно все то, для чего учился, к чему стремился, чего достиг, и вернуть все это нельзя. Так, сильный зверь зажимает свою жертву в когти, играется с ней для того, чтобы ее потом умертвить.
Я ощущал всей своей душей только горе, свое или чужое, очень остро. Всякая же радость скатывалась с моей души как вода с масла, не оставляя своего следа.
После обеда и по вечерам офицеры и казаки одним большим кругом пели дивные песни черноморских казаков, больше грустные. Основой песенников был Войсковой хор. Но регент хора, сверхсрочный вахмистр-черноморец, наотрез отказался управлять нами, заявив:
– Я знаю только Царские песни, их петь сейчас нельзя и опасно, а другие я петь не хочу.
Но среди офицеров-черноморцев нашлись самородки-регенты, и песни пелись громко, долго и отлично. Одним из регентов был Корниловского полка есаул Андрий Бэх. Лирический тенор, тонкий слух. К тому же он окончил семинарию. При мне, в конце 1918 года, был еще прапорщиком. И вот из лагеря бежал домой в свою Незамаевскую или Калниболотскую станицу, там немедленно был арестован местной властью для препровождения обратно в лагерь. А конвоир за станицей пристрелил его.
Из станицы Темижбекской прибыл длиннобородый старик Маслов, отец двух сыновей-сотников, находящихся здесь. С ним и жена младшего сына, Феди. Этот Мафусаил, за 70 лет, был почтителен со мной, но я заметил в его глазах грусть и боязнь за нас. Старые люди видели все гораздо глубже. Мне же перед ним было стыдно.
Казачье население Кубани было удивлено и огорчено «сдачею Армии», на которую так надеялось, что «она вернется и вновь установит Казачью власть». Люди не верили красным, что сдалось 60 тысяч казаков. В плен казаки редко попадали во всех войнах, вот почему и не верили красной печати. Генерал Морозов сообщил потом, что официально у него зарегистрировано на приемном пункте 34 тысячи строевых казаков. Беженцы не регистрировались, а некоторые части прошли самовольно.
Пришло распоряжение: «Всем офицерам выйти на работы, перенести доски с одного места на другое». Не сговариваясь, никто из нас не вышел на работу, но генерал Морозов со своим штабом вышел и «таскал на плечах доски».
«Ну конечно, популярничает перед красными», – перекидывались мы между собой. Мы тогда еще не изжили своего офицерского привилегированного положения, и черный труд нам казался непозволительным и оскорбительным.
По дороге в Чека и на поезд
На второй или третий день после областного съезда пришло распоряжение: «Всех генералов и штаб-офицеров выделить из лагеря и немедленно же отправить в Ростов, в штаб Северо-Кавказского военного округа, для назначения на командные должности в Красной армии на Польский фронт».
Мы знали, что польская армия перешла в наступление и заняла уже Киев. Защищать красную Россию мы не собирались, но через Польшу попасть в Крым, к генералу Врангелю, прельщало некоторых.
Нас так быстро выделили, что те штаб-офицеры, кои были в отпуску у своих семейств, не вернулись еще из города. К ним относились командир Корниловского конного полка, войсковой старшина Безладнов и мой помощник, полковник Ткаченко.
Командир Сводно-Кубанского полка, полковник Лиманский и второй мой помощник, войсковой старшина Сахно заболели и отправлены были в госпиталь. Этими событиями судьба их была совершенно иная, чем наша.
Собравшихся вывели за ворота, перевели на пустырь, что между кирпичными сараями Стахова и Дубинкой, и остановили. На глаз, нас было человек восемьдесят. Мы кого-то ждем.
Издали справа приближаются в направлении лагеря две крупные фигуры в длинных черкесках нараспашку, в больших папахах. Один из них часто вытирает папахой пот на лице. За ними небрежно идет плюгавый красноармеец с винтовкой. К нашему удивлению и жалости, в этих двух фигурах мы опознали генералов Косинова и Серафимовича. Узнав некоторых из нас, они приветствовали взмахами рук и с напускной беззаботностью, дружески улыбаясь, прошли мимо нас в 50 шагах.
Подошел конвой, человек в тридцать красноармейцев, окружил нашу группу с ружьями «наперевес» и приказал быстрым шагом двигаться к Дубинке.
Прошли ее. Идем по Почтовой улице, справа проходим Атаманский дворец. Нас сопровождают родственники и знакомые, шедшие к нам на свидание. Среди них обнаружил я и нашу бабушку. Мать уехала в станицу, и больше я не видел ее на этом свете.
С Почтовой свернули на Красную улицу. Второй этаж Атаманского дворца задрапирован красным полотнищем. Памятник Императрице Екатерине II и запорожцам снят. На душе мрак и оскорбление Войскового достоинства.
Какая-то маленькая женщина с грудным ребенком на руках старается как можно ближе идти с левофланговым командиром 1-го Кавказского полка, полковником Хоменко.
– Не подходи близко! – кричит на нее один конвоир зло.
– Это моя жена, позвольте ей идти рядом со мной, – просит Хоменко.
– Жена-а?.. Пусть идет, но не так близко, – отвечает страж.
– Ваня!.. А где Коля? – вдруг прорезывает нас женский окрик из публики.
– Там, – коротко отвечает войсковой старшина Храмов и указывает рукой на запад.
– Не разговаривать!.. А то я вас штыком! – кричит левофланговый конвоир и женщине, и Храмову.
Крик женщины был настолько острый своим беспокойством, что я невольно глянул в ее сторону. Высокая, стройная, красивая и нарядно одетая молодая женщина с грудным ребенком на руках не отставала от нас.
– Кто это? – тихо спрашиваю Храмова, сверстника по военному училищу и однополчанина по мирному времени.
– Жена Коли Черножукова, – отвечает он.
Черножуков, екатеринодарский реалист, в 1911 году окончил Тверское кавалерийское училище и вышел в 1-й Черноморский полк. Красавец и богатый человек. Я его хорошо знал. Будучи командиром сотни Корниловского конного полка, в средних числах октября 1918-го, когда полком командовал полковник Бабиев, он был тяжело ранен в ногу. Долго лежал в госпитале и стал хромым. Какова судьба его супруги-красавицы – неизвестно.
Дойдя до Екатерининской улицы, мы повернули на нее и остановились на углу Барсуковской, у здания областной Чека. Генерала Морозова вызвали в здание.
Мы стоим. Прибыли родственники войскового старшины Семенихина из станицы Безскорбной и сообщили ему, что его жена неожиданно умерла и они не знают, что делать с двумя его маленькими дочками. Семенихин заволновался. Он просит власть дать ему разрешение съездить в станицу и устроить сироток. Власть соглашается, но просит письменное поручительство 10 человек из нас, что он потом вернется в лагерь. Мы даем свои подписи, он едет в станицу, вовремя возвращается, потом бежит в станицу Лабинскую, узнает о движении генерала Фостикова, бежит к нему, ведет борьбу против красных.
По выходе из госпиталя бежит к Фостикову и полковник Игнат Лиманский. Во Франции я связался с ним письменно. И доблестный командир полка в былом ответил мне, что «давно вложил свою шашку в ножны».
Окончившего ускоренные курсы Академии Генштаба есаула Якова Васюкова вызывают в здание и назначают в какой-то штаб.
Вышел Морозов с документами, и мы уже без конвоя идем к вокзалу, чтобы следовать в Ростов. На вокзале много провожающих, все женщины. Здесь и наша бабушка. Она не отходит от нас, жалостливо-ласково заглядывает в глаза нам, обоим внукам, словно хочет насмотреться в последний раз. Я ее успокаиваю, как могу.
– Ах, Федюшка, чует мое сердце, что будет горе, – говорит она и бесслезно плачет.
Потом бросилась куда-то и приносит полное ведро нашего кубанского борща. Все голодны, Кавказцы и Лабинцы, как ближайшие, обступили ведро со своими деревянными ложками, и – о, как вкусен был наш родной борщ!
Полковника С.И. Земцева провожает семья со многими родичами. Жена и дочь упрашивают его взять с собой большую столовую серебряную ложку и салфетки. Он отказывается, те настаивают, и он, наконец, соглашается.
Подали два пассажирских вагона 3-го класса. Пронеслось распоряжение «о посадке». Услышав эти слова, наша бабушка вся передернулась. Чуяло старческое сердце, что в последний раз она видит своих дорогих внуков. Мы с братом обнимаем ее, целуем в щеки, в глаза. Я боюсь, как бы она не упала в беспамятстве, поддерживаю ее, успокаиваю, целую ее сухую морщинистую руку и на ходу вскакиваю в вагон.
Она, поняв «все», наше «последнее прости» в жизни, скорым шагом идет, бежит рядом с отходящими вагонами, сгорбившись еще сильнее, и на бодрящие наши слова и слова друзей-кавказцев, плача, в какой-то неестественной гримасе горя, твердила только одно слово: «детки-детки», а потом и приотстала за поездом.
С тех пор я ее больше уже не видел на этом свете. В голодный год, когда Кубань замученно стонала «под продовольственным налогом красных», она поехала вдаль «за хлебом», в Невинномысскую станицу и там, среди чужих людей, подрезанная безжалостным тифом, в чумном бараке, среди сотен ей подобных, отдала Богу душу свою и как ненужный хлам была сброшена в могилу-яму общую.
Опрос
В Ростов прибыли перед заходом солнца. Генерал Морозов с пакетом пошел по указанному на нем адресу. Вернулся с проводником и возмущенно сообщил нам, что пакет был по адресу ростовской Чека и нам приказано идти в концентрационный лагерь, за городом.
Нагрузившись тем, кто что имел, мы двинулись по Ростову. В сумерках выйдя из города и поднимаясь на перекат, на пустыре, по немногим огням и гомону тысяч людей, мы поняли, что приближаемся к лагерю. В глубине три-четыре длинные постройки. Весь пустырь охвачен проволокой. Через ворота нас пропустили в месиво людей. Темнота, ничего не видно. Не разбиваясь, мы кучно поместились под открытым небом. Ночью пошел дождь и спугнул нас. Мы, группа Лабинцев и Кавказцев, кое-как укрылись под каким-то навесом.
Наутро регистрация в канцелярии охранной роты лагеря. Оказывается, в Екатеринодаре, в Чека, видимо при содействии генерала Морозова, был составлен список всем нам в порядке чинов и бывших должностей. После фамилий пяти генералов моя фамилия почему-то была поставлена следующей, видимо, по должности самой сильной в нашей армии тогда 2-й Кубанской казачьей дивизии, состоящей из шести полков.
И вот, в порядке старшинства, вошли мы в узкий коридор канцелярии и остановились в затылок один другому. За столом сидели три человека. Перед средним – список и наши анкеты.
Первым стоял генерал Морозов. Здесь я помещу полный диалог чекиста и Морозова, вопросы, которые потом задавались абсолютно всем.
– Морозов – Ваш чин?
– Генерал-майор.
– Должность в Белой армии?
– Командир корпуса.
– В Белую армию поступили добровольно или по мобилизации?
– Добровольно.
– Где проживает Ваша семья?
– В Тифлисе. (Грузия была тогда самостоятельная республика.)
– Адрес семьи?
– Не знаю.
Чекист молчит, что-то думает и вновь спрашивает:
– Как же Вы это не знаете адреса Вашей семьи?
– Не знаю, вот и все, – отвечает Морозов резко.
Чекист молчит, а потом что-то говорит рядом сидящим. И вновь, достаточно вежливо, как бы упрашивая не скрывать адрес семьи, продолжает:
– Очень странно, товарищ, что Вы не знаете адреса своей семьи. Ведь Вы с нею переписывались же?
– Не знаю, вот и все, и не желаю Вам больше отвечать, – вдруг резко, вызывающе говорит Морозов, самовольно поворачивается кругом и скорым шагом уходит мимо нас.
Это была большая смелость генерала. Наше мнение о нем повысилось. Мне подумалось, что чекист вскочит, схватит генерала за воротник и притянет к столу «для точного ответа». Испугался я, что он может пустить ему и пулю вслед, в спину. Но этого не случилось. Еще немного посидев молча и шепотом переговорив со своим соседом, он выкликнул «следующего». Им был генерал Хоранов. На последний вопрос он ответил, что в Белую армию был «мобилизован».
Ответили и следующие три генерала – Орлов, Мальчевский и Бобряшев, что и они были «мобилизованы», и дали адреса своих семейств.
В эти страшные и томительные минуты во мне боролись два чувства – совесть и страх. Все мы, конечно, хотя и подлежали мобилизации, но в Белую армию поступили добровольно, по убеждению. И вот я, поддаваясь чувству страха, также ответил, что «был мобилизован».
И оказалось потом, что все, около 80 офицеров, ответили, что они были «мобилизованы». Нельзя было поверить, что среди нас не было храбрых в боях и смелых граждански, но в данном случае вредно и опасно было делать такую браваду.
В дальнейшей тюремно-лагерной жизни, продолжавшейся около года, если кто из нас хитрил перед красной властью, умно ускользал от нее, он не только не подвергался нашему товарищескому осуждению, а наоборот – мы его хвалили за это. Это было совершенно правильное поведение тогда. Между собой мы не изменились в воинских взаимоотношениях, все были почтительны к старшим, помогали физически слабым. «Друзья познаются только в несчастье» – было нашим девизом. И офицерское воспитание, как никогда и нигде, проявилось у всех нас тогда в высшей мере.
В лагерях было очень много донских казаков, много офицеров Добровольческой армии, оставшихся в городах, то есть не ушедших с армией. Мы были главной группой кубанских офицеров, прибывших сюда компактно, к которой немедленно присоединились одиночные кубанские офицеры и урядники.
Офицерский список
Для исторической справки приведу полный список нашей группы по чинам и должностям, кои были записаны мною сразу же, когда я попал за границу в июне 1921 года, то есть на свежую голову.
1. Морозов Н.А., Генерального штаба генерал-майор, командир корпуса Кубанской армии. 2. Хоранов В.З., генерал-майор, командир 2-го Кубанского конного корпуса. 3. Мальчевский Н.Г., генерал-майор, командир Кубанского Войскового учебного конного дивизиона. 4. Бобряшев, генерал-майор, командир одной из Кубанских пластунских бригад при отступлении на побережье; скоро умер в Москве. 5. Орлов, генерал-майор, служивший в Войсковом штабе; пожилой, высокий, сухой, его служба мне не известна. 6. Елисеев Ф.И., полковник, командующий 2-й Кубанской казачьей дивизией. 7. Земцев С.И., Генерального штаба полковник, начальник 4-й Кубанской казачьей дивизии. 8. Бойко А.М., Генерального штаба полковник, на Черноморском побережье одно время был начальником штаба всех войск у генерала Шкуро; спокойный, замкнутый человек. 9. Жуков С.С., полковник. 10. Кочергин, полковник, командир артиллерийского дивизиона 2-й Кубанской казачьей дивизии. 11. Борисов П.А., полковник, командир Полтавской бригады; высокий, стройный, строгий человек, родом не казак. 12. Дударь И.Ф., полковник, командир 2-го Полтавского полка; милейший человек. 13. Хоменко В.Н., полковник, командир 1-го Кавказского полка; старый наш Кавказец, маленький, сухой, жилистый, умный и приятный человек. 14. Кротов А.П., полковник, командир 2-го Лабинского полка, терский казак. 15. Богдан П., числил себя командиром 1-го Уманского полка; офицер военного времени. 16. Кононенко Г.А., полковник, бывший командир 1-го Черноморского полка; спокойный, тихий человек. 17. Евсюков И., полковник, вр. командующий Линейной бригадой; вел себя замкнуто. 18. Ратимов, полковник; очень старый офицер. 19. Бобряшев И.И., полковник; старый офицер одной из Лабинских станиц, комендант города Майкопа. 20. Май-Борода, полковник, командир 1-го Таманского полка; старый офицер, стройный брюнет, бородка клинышком, в бурке, в косматой папахе, и в плену он был словно «горец Кавказа». 21. Захарьин И.П., полковник; старый офицер, бывший щеголь «под черкеса», но теперь болен желудком, страдал; мы ему помогали. 22. Захаров, полковник; старый офицер, суровый, не гнущийся в плену. 23. Колесник И.К., войсковой старшина, вр. командир 2-го Черноморского полка; маленький ростом, милый, добрый казак. 24. Богомаз Иван, войсковой старшина, вр. командир 1-го Линейного полка. 25. Несмашный К., войсковой старшина, помощник командира 1-го Кубанского полка. 26. Семейкин Я.П., войсковой старшина, вр. командир 3-го Уманского полка; вахмистр-инструктор молодых казаков в своей станице в мирное время, джигит-танцор, песенник, небольшого роста, аккуратный и молодецкий во всем. 27. Березлев, войсковой старшина, командир одной из Кубанских конных батарей; богатырь ростом, умняга, прост, добр. 28. Москаленко А.Ф., войсковой старшина, служба неизвестна; высокий, стройный блондин, любящий поговорить. 29. Ламанов П.А., есаул, интендант одного из корпусов на побережье. 30. Боровик С., полковник, служил в Войсковом штабе; казак богатой фамилии, имел собственный дом в Екатеринодаре, заболел в Ростове и был отправлен в госпиталь. 31. Певнев С.И., полковник, командир Войсковой учебной батареи; держался замкнуто и скромно. 32. Певнев К.И., полковник, командир батареи; родной брат предыдущего. 33. Мальчевский Г.Г., войсковой старшина, младший брат генерала Мальчевского.
Кавказцы: 34. Колонна-Валевский В.К., полковник, был без должности; старый Кавказец, военный писатель. 35. Храмов И.И., войсковой старшина, помощник командира 1-го Кавказского полка. 36. Елисеев А.И., войсковой старшина, помощник командира 1-го Кавказского полка. 37. Кунаковский А.А., войсковой старшина, командир сотни 1-го Кавказского полка; старый Кавказец. 38. Додухов, есаул, командир обоза 1-го Кавказского полка.
Корниловцы: 39. Трубачев А.Д., войсковой старшина, помощник командира полка; скромный офицер. 40. Лебедев П.М., войсковой старшина; отличный боевой офицер. 41. Козлов И.М., войсковой старшина; отличный офицер. 42. Друшляков Ф.М., войсковой старшина; спокойный, отличный боевой офицер. 43. Клерже А.И., войсковой старшина, старейший Корниловец, казначей корпуса на побережье; добрый характером, отличный офицер, родной брат генерала Клерже в Сибирской армии.
Офицеры учебного пластунского батальона и конных полков: 44. Богацкой И.М., войсковой старшина. 45. Стрелецкий К.Т., войсковой старшина. 46. Бойко П.Я., войсковой старшина. 47. Схино, войсковой старшина; милый человек, умный, рассудительный. 48. Красковский, войсковой старшина, помощник командира 2-го Лабинского полка. 49. Валуйский И.А., войсковой старшина, помощник командира 2-го Полтавского полка; неразлучный, почтительный друг полковника Дударя в плену. 50. Баранов Л.К., войсковой старшина, помощник командира 1-го Лабинского полка. 51. Михайлопуло К.Д., есаул Кубанского пластунского батальона; природный кубанский казак, умняга и весельчак. 52. Петин А., войсковой старшина 4-го Кубанского пластунского батальона. 53. Закрепа, войсковой старшина. 54. Подпорин Федор, войсковой старшина; о нем сведений не имею. 55. Беданоков М., корнет. 56. Начальник штаба Черкесской дивизии – русский, Генерального штаба капитан; высокий, стройный, фамилию не помню. 57. Корнет-черкес при Беданокове, не говоривший по-русски.
Офицеры 4-го Донского конного корпуса: 58. Богаевский В.Н., полковник; в мирное время офицер 10-го Донского полка, коим тогда командовал полковник П.Н. Краснов. 59. Евтеев, полковник. 60. Буров П., войсковой старшина. 61. Карташев Е., войсковой старшина, командир полка; боготворил генерала Мамантова и имел соответствующие усы. 62. Коротков М., войсковой старшина, командир полка; из учителей. 63. Демидов А., войсковой старшина, участник Степного похода. 64. Волобуев, войсковой старшина. 65. Леухов И.А., войсковой старшина; его багаж состоял из книг по философии, книг было много, они тяжелы, и мы ему помогали при передвижениях. 66. Карнаухов, подъесаул, несмотря на свой малый чин, был главой донцов; сухой, замкнутый человек лет тридцати пяти, подружились, и он оказался умным, разговорчивым и исключительным ненавистником красных, в особенности своего станичника, войскового старшины Миронова, командира Донского красного корпуса. 67 и 68. Есаул и хорунжий Донской Гвардейской батареи; они отличались своим внешним видом и костюмами, даже от своих донцов, в крупных папахах черного курпея с заломом, всегда веселы между собой, по характеру, видимо, хорошие люди, но «гвардейщину» соблюдали.
Штаб генерала Морозова: 69. Штабс-капитан пехоты, старший адъютант Морозова; москвич, лет тридцати, энергичный, с генералом был неразлучен, фамилию не помню. 70. Волконский М.С., ротмистр; скромный, приятный офицер. 71. Перепеловский, штабс-ротмистр; кубанский казак, стройный, замкнутый офицер, воспитанный по-кавалерийски. 72. Панасенко, хорунжий, кубанский казак, был незаметный. 73. Приходько, хорунжий, кубанский казак, был незаметный. 74. Долженко Г.А., произведен в хорунжие Атаманом Букретовым в Адлере, как к своему преподавателю в Екатеринодаре, присоединился к штабу генерала Морозова; высокий, стройный, очень добрый человек. 75. Дробышев А.И., хорунжий, произведен в офицеры в Адлере, присоединился к штабу генерала Морозова; брат секретаря-офицера краевой рады, стройный брюнет, гордый, умный, порою дерзкий. 76. Мищенко, подхорунжий, ординарец генерала Морозова; казак ст. Григориполисской, среднего роста, широкоплечий, молчаливый. 77. Полковник, пехотинец, воспитатель какого-то кадетского корпуса; разговорчив, в Москве был назначен командиром красной пехотной бригады, фамилию не помню.
По фамилиям и должностям перечисленных офицеров можно точно установить – какие части Кубанской армии прибыли в Екатеринодар. Мы тогда не знали, что соответственный лагерь был образован и в Армавире, куда направлялись другие части нашей армии. Урядников и казаков постепенно распустили по своим станицам, офицеров отправляли в Москву и другие северные города России. О них скажу после.
Ростовский лагерь
Он был передаточным, сортировочным пунктом. Первыми, кто встретил нас за воротами, были полковой адъютант, сотник Севостьянов и мой постоянный конный вестовой Великой войны Ермолов, награжденный в Гражданской войне басоном вахмистра и затем чином хорунжего. Всю войну провел во 2-м Кавказском полку. Выдающийся был казак. Но мне перед ними было стыдно, что и я попал «сюда». Я немедленно «наскочил» на Севостьянова – как это он ослушался и вместо того, чтобы ждать полк в станице Тифлисской, двинулся на Екатеринодар? Он оправдывался, что думал – корпус пойдет туда же, к Новороссийску. В Екатеринодаре, попав в заторы обозов у городского сада, узнал – мост через Кубань был уже занят красными. Оставив экипаж с моими вещами (самыми ценными для меня), с кучером Максимом скрылся у друга, потом вернулся к себе в хутор Лосев, там был арестован и препровожден сюда. Скоро он будет освобожден, вновь арестован и расстрелян со своим братом в Армавире.
После нашего опроса мы познакомились с лагерем. Это пустырь на небольшом перекате, огороженный колючей проволокой чуть выше пояса человека. Кругом два ряда часовых с винтовками, на 50 шагов друг от друга. Первая цепь из астраханских калмыков непосредственно у проволоки, а вторая, на 50 шагов позади, – из русских красноармейцев. Стража строгая, неразговорчивая. Им приказано стрелять в бегущих. Узнали – недавно было убито три человека, решивших бежать ночью.
Кормили отвратительно. Порой не хватало супа. Все стоят в долгой очереди с жестяными котелками. Дают как собакам – грубо, резко, оскорбительно. В лагерях воды нет. Ее привозят в бочках и только для питья.
Уборная – что-то страшное: глубокая, длинная яма, вдоль нее две доски.
Через Ростов, поездами, следовала 1-я Конная армия Буденного на Польский фронт. Мы видим в лагерях очень много донских казаков, тысячи. Все в длинных полушубках, в больших черных потрепанных папахах. Но вот несколько хорошо одетых: в гимнастерках, темно-синих шароварах с широкими красными лампасами, сапогах, на фуражках металлические красные звезды. Мы осторожны в общении с ними. Один из них, особенно чисто одетый, очень грустный, часто проходил мимо нас. Лицо приятное, интеллигентное, и мы решили спросить его – откуда они? И он нам поведал:
– Донские конные дивизии подошли к Новороссийску, но мест на пароходах не оказалось. Потом ушли и пароходы. Немедленно в город вошла Красная армия, сопротивляться было бесполезно. Приказали выстроиться по полкам, никого не тронули. Дали полкам свои номера и назвали их – «Донской кавалерийский полк номер такой-то», вместо «Донской казачий». В каждом полку оставили на местах весь старый командный состав офицеров и урядников и назначили комиссаров. Вот и все, а было нас 22 тысячи шашек, – сказал этот донец, есаул, командир полка.
– Потом послали нас против кубанских «зеленых». Жилось неплохо. А теперь, когда полки проходили Ростов на Польский фронт, снимают подозрительных, и вот мы здесь. В особенности вылавливают чинов мамонтовского корпуса, которым пощады нет за их участие в прорыве, – закончил печально он.
Только здесь, и впервые, мы узнали о трагедии Донской армии, произошедшей в Новороссийске. Судьба и Донской, и Кубанской армий была почти аналогична.
По вечерам громадные массы донских казаков пели свои старинные песни. Они их пели молитвенно, словно взывали к Богу о своей неволе.
При нас был арестован известный красный командир конного корпуса Думенко, долго и довольно удачно воевавший против нас. Его части проходили поездами через Ростов на Польский фронт; он лично был задержан и отправлен в Азов, в тюрьму. Нас удивило, что власть посмела арестовать такого популярного кавалерийского начальника, принесшего много пользы Советам, и что корпус его не отстоял. Мы прочитали в газетах, что «при невыясненных обстоятельствах был убит комиссар его корпуса, грузин, в гибели которого подозревался сам Думенко», то есть это он приказал убить своего комиссара, с которым очень не ладил. В обвинительном акте было другое – «за присвоение больших сумм денег».
В газете приведен и диалог между председателем суда и Думенко: «Правда ли, что Вы были ротмистром?» – «Нет, я был только вахмистром кавалерии». – «Вы, по должности командира корпуса, получали жалованье две тысячи рублей в месяц, откуда же у Вас, при обыске, нашлась такая большая сумма денег?» – переспросил председатель суда.
Это было «главной виной Думенко» официально. Мы слышали, что его корпус хотел выручить своего командира, но власть все предусмотрела: суд был в Азове, то есть в стороне от Ростова, очень скорый, и Думенко расстреляли немедленно там же.
Генерал Морозов запротестовал, что нас посадили в лагерь. Протестовал он лично, никого не спросив, даже и генералов, указав, «что мы сдались добровольно, по условиям с красным командованием, которые нарушены».
Нас оскорбляли его доводы, что «мы сдались добровольно», чего, конечно, не было – нас ведь сдали!
Вызвали в город, в Чека, для допросов. Допрашивали персонально, поодиночке, вежливо. У меня спросили фамилию, чин и должность. Перед следователем лежала толстая книга в черном переплете. Он открыл ее, просмотрел и сказал:
– Вашей фамилии у меня нет, а вот Савицкого – нет ли среди вас?
Я ответил, что такого человека среди нас нет, о каком Савицком он спрашивал – не знаю.
Опросив всех и узнав, что мы «морозовцы» – так нас потом называли красные, сказали, что наведут справки, «как капитулировала Кубанская армия, и примут решение». И оно принято было скоро. Власть уведомила генерала Морозова: «т. к. группа состоит из старших начальников, все будут отправлены в Москву, в главный штаб, где и получат назначения на Польский фронт для защиты отечества». Это нас не радовало, так как защищать красную Россию никто не хотел.
Станичник красного главкома
Первая большая остановка поезда в Новочеркасске. Некоторые из нас с удовольствием купаются в реке Аксай. Река тихая, вода мутная. Генерал Морозов оказался отличным пловцом. В город нас не пустили, но у вокзала купили продукты у торговавших баб. По поднимающейся от вокзала улице погнали под сильным конвоем большую группу донских казаков.
Двинулись дальше. В нашем вагоне Лабинцы, Корниловцы, Кавказцы, учебняне-пластуны и другие молодые штаб-офицеры. Генерал Морозов со своим штабом, генералы и старые полковники – в переднем вагоне.
В каждом вагоне красноармеец с винтовкой. В нашем – здоровый 22-летний парень, русый, с открытым лицом, в потертом обмундировании и босиком. Охрана нас его совершенно не интересовала. Поставив винтовку в угол вагона, сел у двери, свесил босые ноги и что-то напевает. Сидим и мы с ним рядом, разговорились.
– Как твое имя? – спрашивает кто-то.
– Ляксандра, – отвечает коротко.
Его ответ сразу же показал нам, кто он. Конечно, расспросы – какой губернии? почему в Красной армии? Он из Астраханской губернии, но по левую сторону Волги. Он видал белых: «При них было хорошо, потом пришли красные и мобилизовали молодежь, но сапог не дали». И он все равно «как-нибудь, но убежит домой».
Всю дорогу до Москвы в течение 2 дней он неизменно исполнял все наши поручения – купить что или принести кипятку.
Богатырь с мощным голосом, войсковой старшина Березлев сидит в открытых дверях вагона, спустив ноги вниз. Подходит «Ляксандра», присаживается рядом и говорит:
– Эй!.. Подвинься, товарищ!..
– Да не товарищ я тебе, а господин полковник!.. Ишь, сверстника нашел! А то вот как двину я тебя, так и вылетишь из вагона! – резко и серьезно отвечает ему Березлев.
Наш конвоир смутился, ничего не ответил и тихо присел. Потом мы их «примирили».
Но вот он сменен. Вместо него появился аккуратно одетый и серьезный красноармеец. Стоит в углу с винтовкой и с нами не разговаривает, но внимательно смотрит на нас.
– Откуда будешь, земляк? – спрашивает кто-то.
– С Кубанской области, – огорашивает он.
– Иногородний?.. Из города?.. Из какого села? – забросали его вопросами.
– Из станицы Петропавловской, – отвечает он.
В нашем вагоне сидит хорунжий Долженко этой станицы. Услышав слова конвоира, подходит к нему, всматривается в его лицо, но не узнает. Вступает с ним в разговор – где жил, кого знает в станице? Оказывается, тот с самого начала был в Красной армии, у Сорокина, которого хорошо знает, как своего станичника и начальника.
Красноармеец говорит не торопясь, думая, и знает, что говорит. Вот его слова:
– Сорокин не был красным по-настоящему. Но он не был и за Деникина. Он хотел сделать что-то свое и, во всяком случае, не коммунистическое. Он был очень умный человек, сильно военный, удачно командовал и был очень популярен тогда в своей армии. И очень жаль, что он погиб. Я был в его личном конвое, почему многое знаю.
На наш вопрос: «Ну а теперь как в Красной армии? Что она хочет?» – он ответил:
– Хотеть уже нельзя, а надо исполнять то, что прикажут. А деваться некуда.
Мы проезжаем по Донской области, где жизнь идет как будто нормально и где на вокзалах можно достать съестное. Но вступаем в Воронежскую губернию, и все переменилось. Мы вступили словно в другую страну. Толпы крестьян в своих длинных кафтанах-сермягах домашнего изделия, в лаптях, длинноволосые, изможденные голодом, запуганные, – они робко окружают вагоны поезда, прибывшего «с сытого юга», и тупо смотрят на нас. Смотрят своими печальными глазами, полными тоски и голода. Они не знают – кто мы. Смотрят на нас боязливо, а потом кто-либо из них так печально спросит:
– Товарищи, дайте хоть махонький кусочек хлеба.
Мы проходим полосу мамонтовского рейда по тылам красных. Разрушений сделано, действительно, много. С нами едут донские офицеры, участники рейда. Боясь, чтобы их не узнали жители, они не выходят из вагонов. Но оказалось, жители были очень довольны рейдом, так как им многое досталось от забранных казаками запасов красного интендантства. И оглянувшись, что никого нет из подслушивающих, добавляли:
– Всего было тогда в достатке, а теперь мы голодаем.
Казаки – георгиевские кавалеры и конвойцы
Групповой снимок урядников-стариков станицы Кавказской. Станичный историк, войсковой старшина в отставке Антон Данилович Ламанов – соратник по Туркестану генерала Скобелева в чине хорунжего, старовер. Сын первых поселенцев из донских казаков Нижне-Чирского района, образовавших нашу станицу, написал книгу о переселении донских казаков на Кубань в 1794 го– ду с подробным описанием образования и быта Кавказской станицы и староверческого движения в ней. Являясь очень популярным казаком-офицером в станице, живя давно в отставке, он сделал много фотографических снимков замечательных казаков и урядников-станичников на военных и церковных поприщах. И как самый образный и красивый из них – я поместил на обложке брошюры георгиевских кавалеров-станичников Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и урядников Собственного Его Императорского Величества Конвоя Императоров Александра II, Александра III и Николая II. Снимок сделан в 1914 году.
Георгиевские кавалеры: 1. Ф. Дмитриев. 2. Илья Иванович Диденко, урядник Конвоя Императора Александра III, великан-казак, черный как жук, расстрелян красными 24 марта 1918 года после нашего неудачного восстания. 3. А. Нестеров. 4. Семен Иванович Наумов, вахмистр, старовер, Георгиевским крестом награжден, участвуя в подавлении Боксерского восстания, почему в станице прозван Китай; последний станичный атаман в 1920 году. 5. Я. Орешкин. 6. Шерстобитов. 7. Петкевич.
Урядники-конвойцы на льготе, в запасе, в отставке: 8. Гавриил Герасимович Булдыгин, сын офицера Кавказской войны, получивший от отца офицерский участок в 200 десятин в юрте станицы, вахмистр Конвоя Императора Александра II, долгий атаман станицы, умный и строгий, построил в станице Войсковую больницу и здание двухклассного училища, в 1919 году по ходатайству станичного сбора Войсковым Атаманом, генералом Филимоновым произведен в хорунжии; летом 1920 года в массе кубанской служилой военной интеллигенции был сослан в Холмогоры, где все они и сгинули. 9. Я. Чеплыгин, станичннй атаман, умер в 1915 году. 10. И. Шатохин, старовер. 11. П. Рытов и 12. В. Смольняков – конвойцы Императора Александра III. 13. Е. Ермаков. 14. А. Стуколов. 15. А. Брокин. 16. Севостьянов. 17. Иван Яковлевич Назаров, наездник, песенник, танцор, со своими братьями расстрелян красными. 18. Н.Бунев. Не отмеченные – были в Конвое Императора Николая II.
На снимок попали не все конвойцы и георгиевские кавалеры. В каждой станице были свои герои и служившие в Конвое при русских Императорах, только их не сумели преподнести для Войсковой истории.
Кавказская станица – самая старая на Линии. В ней – управление Кавказского отдела, штабы – льготного 2-го Кавказского полка и 10-го пластунского батальона. В силу этого в станице жило много офицеров, а отсюда казаки-кавказцы были подтянуты воински, знакомы с офицерами и при наборе в Царский Конвой имели естественную протекцию. По наездничеству и джигитовке станица всегда брала первенство. Вот почему в Конвой к Императорам кавказцев принималось больше, чем от других станиц.