Положение на фронте в начале февраля
Неудачая операция Донской конной группы генерала Павлова под Торговой 5 и 6 февраля 1920 года против 1-й Конной армии Буденного, поражение пластунов 1-го Кубанского корпуса 8 и 9 февраля под Песчаноокопской и Белой Глиной, а главное – трагическая гибель всего штаба этого корпуса во главе с командиром, генералом Крыжановским, произвели тяжкое впечатление на войска этого участка фронта.
Наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко, находясь 9 февраля в селении Красная Поляна Ставропольской губернии, оказался изолированным и вынужден был к поспешному отступлению на юго-запад под давлением красных: 32-й стрелковой дивизии с фронта, 39-й стрелковой дивизии – угрозы правому флангу корпуса и удара с севера Отдельной кавалерийской бригады Курышко.
В Красной армии кавалерийские бригады были трехполкового состава. В Кубанском Войске они оставались, как и раньше, двухполкового состава.
Описание этих двух трагических операций, Донской конной группы генерала Павлова и 1-го Кубанского корпуса генерала Крыжановского, помещено очень подробно в трех книгах. Несмотря на политическую разность авторов этих трех книг, картина описания боевых действий не идет в похвалу командирам казачьих корпусов; особенно ярко высказался о причинах этих неудач участник боев, командир 14-й Донской отдельной бригады генерал-майор Голубинцев, не пожалевший для этого красок.
Как описано мною выше, 2-й Кубанский корпус после незначительного боя западнее села Красная Поляна, оторвавшись от противника, в два перехода через станицы Успенскую и Дмитриевскую 11 февраля вошел в станицу Кавказскую и всеми восемью полками расположился по квартирам.
Об этих днях генерал Деникин пишет: «Кубанская армия распылялась. К 10-му февраля разрозненные остатки Кубанской армии сосредоточились в трех группах —
1. В районе Тихорецкой 600 бойцов,
2. В районе Кавказской 700 и
3. Небольшой отряд генерала Бабиева прикрывал еще Ставрополь».
Эти сведения главнокомандующего генерала Деникина не точны. В «Трагедии Казачества» сказано: «Группа войск генерала Шифнер-Маркевича, получившая название 1-го Кубанского корпуса, имея 1000 пластунов в районе Тихорецкой и Терновской станиц и 600 пластунов на станции Тихорецкой, успешно защищала район узловой станции Тихорецкой».
В нашем 2-м Кубанском корпусе только одна Лабинская бригада имела в строю 950 шашек, не считая пулеметных команд, и сохранила полностью свою боевую стойкость. В остальных шести полках корпуса было до 1000 шашек.
Под Ставрополем действовал 4-й Кубанский конный корпус Писарева, в который входили: 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева, Черкесская конная дивизия генерала Султан Келеч-Гирея и остатки Астраханской казачьей дивизии.
Для точности сообщается, что дивизия генерала Бабиева состояла из четырех полков: 1) Корниловского конного полка – войскового старшины Владимира Безладнова; 2) 2-го Сводно-Кубанского полка – полковника Игната Лиманского; 3) 1-го Хоперского полка – полковника Михаила Соламахина; 4) 2-го Хоперского полка (командира не знаю. – Ф. Е.) и 5) Волчьего дивизиона имени генерала Шкуро – есаула Колкова.
Кроме этих частей Кубанской армии, в составе Донской армии действовал 3-й Кубанский корпус генерала Топоркова, но из каких полков он состоял – нигде не указано. Как нигде не указано и не написано – куда входили тогда следующие полки Войска: 1-й и 2-й Запорожские, 1-й и 2-й Уманские, 1-й и 2-й Полтавские, 1-й и 2-й Таманские, 1-й и 2-й Екатеринодарские и 1-й и 2-й Линейные. Нигде также не написано, в какие дивизии они входили и кто командовал этими полками и дивизиями.
2-й Кубанский конный корпус, расположившись в станице Кавказской, имел восточнее себя 4-й Кубанский конный корпус в Ставропольском районе, до которого было свыше 120 верст по железной дороге. На северо-северо-запад от себя, до станции Тихорецкая, до войск генерала Шифнер-Маркевича, имел 60 верст расстояния. Кроме телефонной и телеграфной связи, живой связи между нами не было из-за дальности расстояний.
Штаб Кубанской армии генерала Шкуро находился в вагонах на станции Усть-Лабинская, то есть в 80 верстах по грунтовой дороге до станции Тихорецкая, в 80 верстах от станции Кавказская (хутор Романовский) и в 200 верстах по железной дороге до Ставрополя, где действовал 4-й Кубанский конный корпус.
Прикидывая эти расстояния, трудно представить реальное и полезное управление в боях своими, широко по фронту разбросанными корпусами из штаба Кубанской армии, так поздно сформированной, оформленной.
Генерал Деникин в своих описаниях не жалует кубанских казаков тех месяцев упадка духа всего воинства, словно от Кубанского Войска зависело спасение всей России. Им же назначенный командующим Кубанской армией генерал Шкуро был смещен, а назначен генерал Улагай. В приказе говорится:
«По Казачьим Войскам: назначается состоящий в резерве при штабе Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России генерал-лейтенант Улагай – Командующим Кубанской армией. Командующий Кубанской армией генерал-лейтенант Шкуро откомандировывается в мое распоряжение с сохранением содержания по последней должности».
Сам генерал Деникин об этом пишет: «Шкуро был вскоре сменен генералом Улагаем, доблестным воином, чуждым политике и безупречном человеком, но – и его никто не слушал». От себя добавим: тогда многие старшие не слушались своих начальников, не только рядовые воины.
В Кавказской. 6-я сотня
Оторвавшись от противника и расположившись широко по квартирам, полки корпуса спокойно отдыхали ровно 4 дня. В эти дни усиленно работало управление Кавказского отдела и штаб нашего корпуса по приведению в порядок пластунов и Кавказских полков – 1-го и 2-го.
За успешность работы исполнявший должность Атамана Кавказского отдела войсковой старшина И.И. Забей-Ворота был произведен в чин полковника, несомненно, по ходатайству командира корпуса генерала Науменко.
Были и еще отрадные явления.
1. Через 3 дня в станицу вернулся разъезд хорунжего Михаила Копанева, посланный мною еще из Красной Поляны на северо-запад для связи с частями 1-го Кубанского корпуса, который считался «погибшим», так как корпус безостановочно отходил все 3 дня до Кавказской.
2. На усиление корпуса в станицу прибыли 4-й Лабинский и 4-й Линейный полки, но незначительного состава.
3. В 1-й Лабинский полк прибыло пополнение конных казаков, числом свыше 120 человек.
4. По Красной улице, с молодецкими солдатскими песнями «в ногу», вошел гренадерский батальон до 150 человек. «Батальон чести» назывался он, так как был составлен из солдат, бывших во Франции и недавно вернувшихся на Родину через Новороссийск. Видом они были молодецкие, просто бравые. Желтые погоны на шинелях, желтые околыши на фуражках и петлицы их мундиров радовали глаз обывателя.
Несмотря на грязь и слякоть, они шли бодрым шагом, весело и игриво, с залихватскими своими песнями, видимо давно и долго знакомыми им и любимыми ими. Своим видом они хотели, думаю, щегольнуть перед казаками.
В эти дни станица Кавказская была переполнена казаками. Жизнь бурлила так, словно красных и не было «у порога». Исправно работала отдельская военно-ремесленная школа, начальником которой состоял старый полковник Каменский. Генерал Науменко сделал ему визит со мною и получил от него в подарок плеть работы его казаков.
Такая тихая жизнь в станице шла до 16 февраля, когда красными была сделана демонстрация на станицу, а хутор Романовский заняла бригада 39-й стрелковой красной дивизии, о чем описано выше.
На второй день, 17 февраля, жители станицы ликовали. 1-й Лабинский полк – спаситель от красного нашествия – спрягался ими всеми похвальными терминами. Тротуар Красной улицы против штаба корпуса был заполнен пленными красноармейцами, как наглядный пример доблести Лабинцев. После обеда верхом еду в расположение полка, чтобы осмотреть все упряжки новых 18 пулеметов, захваченных вчера у красных. На широкой улице-площади, недалеко от войсковой больницы, у двора старика Осипа Белоусова, вижу большой гурт казаков, поющих песни.
– 6-я сотня!.. СМИР-НО-О! – слышу команду и вижу выскочившего вперед хорунжего Меремьянина.
– Здорово, молодецкая 6-я! – подъехав рысью, произношу им.
– Здрав-вия жел-лаем, господин полковник! – ответило около ста голосов, сильных и возбужденных событиями, гордых и достойных, с полным сознанием своего молодечества и безудержным желанием воевать для защиты своей Кубани-Матери.
– Что делаете? – спрашиваю молодецкого, очень стройного блондина с веснушками и очень приятного на вид хорунжего Меремьянина, которому было, думаю, не свыше 22 лет от роду.
– От нечего делать – поем песни и танцуем, господин полковник! – весело отвечает он.
Такой ответ командира сотни, видимо, очень понравился его казакам. Они с доброй улыбкой смотрят на меня и ждут чего-то. Казаки все с обветренными лицами и очень солидные в летах. И их командир сотни против них кажется совершенным мальчиком.
– Из каких станиц состоит Ваша сотня? – спрашиваю Меремьянина.
– Да все они, господин полковник, мои станичники из Константиновской.
Меня это очень заинтересовало.
– Слушаются ли они Вас? – нарочно спрашиваю его.
Беленький, чистенький, краснощекий, хорунжий еще больше краснеет в лице и с улыбкой отвечает:
– Так точно, господин полковник, – поняв мою шутку.
– Господин полковник!.. Мы все – вся сотня одной станицы, и мы сами за этим следим. И пусть попробует кто ослушаться нашего хорунжего! – вдруг говорит мне очень чистый лицом, с усами и бритой головой, нарядный казак лет 36, стоявший рядом с хорунжим Меремьяниным.
Я понял, что это был взводный урядник, а может быть, и вахмистр сотни. А он, словно желая подчеркнуть свой вес в сотне, продолжал:
– Хорунжий – он наш. Да, нас, Меремьяниных, здесь почти целая полусотня. И все родня. А я – его родной дядя. Вахмистр и взводные – все станичники.
Я вижу, что после этих слов, видимо, самого вахмистра сотни расспрашивать «о состоянии сотни» дальше не следует.
– Ну, так тогда отшкварте мне свою лабинскую лезгинку, – весело говорю.
– Слушаюсь, господин полковник! – отвечает хорунжий Меремьянин, и, забыв, что тут стоит «его родной дядя», он уже командует: – Ну-ка!.. Круг!.. И начинай!
И казаки запели протяжно «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится», и, когда дошли до «дэл-ла», командир сотни хорунжий Меремьянин сам «первым» понесся в лезгинке.
– Довольно, братцы!.. Молодцы!.. Больше слов для Вас не нахожу. Спасибо за все! Но я должен посмотреть и другие сотни, – весело бросаю в их широкий круг и, нажав на тебеньки седла, широкой рысью отошел от этой оригинальной и прекрасной сотни константиновцев.
Я въехал в свою старую улицу, где родился, жил и учился до 16 лет. Но как она теперь узка, крива и буднична. А когда-то казалась мне, в детстве, «лучшей из всех улиц станицы».
Судьбе было угодно, чтобы последние дни трагедии Кубани я провел в своей родной станице в 1920 году.
Судьбе было угодно, чтобы в те дни я встретил в своей станице очень многих дорогих своих станичников, от млада до старшего, которых, видимо, не увижу никогда.
Судьбе было угодно, чтобы эти памятные дни я провел в доме своего отца, в кругу своей семьи, которых уже не увижу н и к о г д а.
Все погибли. Рухнул и отцовский дом. Кругом пустырь, духовный пустырь, который мраком черной грусти порою преследует меня во сне.
Когда любимое существо умирает «за глаза», его очень жаль. Но когда то же любимое существо умирает на твоих глазах, да еще трагически, жалость эта н е з а б ы в а е м а. Вот почему и рисуются многие картинки, как исповедь человеческой души, как глубочайшая трагедия, которая н е з а б ы в а е м а.
Войсковая история должна знать не только боевые дела храбрых полков и доблестных своих сынов, но должна знать казачество тогдашнего исключительного времени, которое не повторится н и к о г д а.
В дни поражений, в месяцы падения духа всех Белых армий начала 1920 года 1-й Лабинский полк проявил исключительную боевую стойкость, воинскую преданность и послушание, которые, как их командир, должен засвидетельствовать.
Не сомневаюсь, что были и другие полки, равные храбрым Лабинцам, но – для войсковой истории – пусть о них напишут их офицеры и командиры.
Итак, я въехал на свою старую улицу, на западной окраине станицы, где родился.
Было послеобеденное время. Снегу было мало, слегка морозно. Стояло теплящееся весеннее солнышко перед Масленицей, почему, «от нечего делать», народ был на улице, на бревнах и завалинках возле своих дворов. А может быть, это был праздничный день?
Я въехал в родную улицу, и она взбудоражилась. Должен подчеркнуть, что эта часть станицы называлась «Хохловка», так как она была населена после Севастопольской кампании 1854–1855 годов малороссийскими казаками. Вот их фамилии в порядке дворов: Недай-Каши, Бондаренко, Романенко, Рябченко, Горошко, Крупа, Белич, Ляшенко, Переяславец, Джендо, Морозко, Опас, Диденко, Стабровский, Шокол, Лала, Торгаш, Писаренко, Друзенко, Катенятка, Сабельник. Семьи разрослись, и однофамильцев уже было несколько дворов. И среди них только две фамилии «старожилов» из донских казаков, к которым принадлежала и наша семья деда, переселившись сюда после пожара станицы. Прадед же, Фома Иванович Елисеев (по-станичному «Алисеев»), имел большое подворье у станичных укрепленных ворот времен Кавказской войны, которое и сгорело. В семье та улица называлась «наша старая», идущая параллельно с Красной улицей.
Из отцов малороссийских казаков я застал уже взрослым мальчиком только Романенко и Горошко, как и постройки «их хат» глубоко во дворе. Они говорили старинным шевченковским языком, так как иного не знали. Но их дети, сверстники нашего отца и старше его, уже говорили донским наречием первых поселенцев здесь. И – начались встречи.
Вот братья Романенко и Рябченко. Из 1-го Кавказского полка, из Мерва и Кушки, они пришли на льготу, когда я был учеником двухклассного училища. Все были бравые казаки, лихачи. Теперь все четверо уже бородатые казаки, а их жены, тогда слегка фривольные казачки в отсутствие своих мужей на действительной службе далеко «в Закаспии», теперь уже скромные пожилые женщины. Сыновья их, тогда подростки, теперь находятся в строю 1-го Кавказского полка. Так прошло незаметно время.
Многочисленное, хозяйственное и очень трудолюбивое семейство Горошко, увидев меня, валом валит к моему седлу. Они были непосредственными соседями слева. Я с любопытством рассматриваю взрослых мальчиков Горошко, совершенно неведомых мне. Их мать, кума нашей матери, заметив это, поясняет с некоторым украинским акцентом:
– А оцэй – сверстник Вашему Васе, а оцэей – Мише.
Я смотрю на них, на мальчиков лет 16 и 14, и мне стало так тяжко на душе и грустно. Значит, и мои меньшие братья, Вася и Миша, умершие в младенчестве, были бы такими большими? И как отец гордился тогда, говоря при случае: «У меня пять сыновей!.. Да я – это ведь шесть паев земли 48 десятин! Вот тогда я начну богатеть!..» И не дождался этого наш дорогой отец.
Работая в степи, мать выкупала их теплой водой, но дохнул ветерок, они простудились и умерли. Нас осталось только трое. Все стали офицерами, за что красные и расстреляли отца после восстания в марте 1918 года.
– Здравия желаю, господин полковник! – слышу знакомый голос позади себя.
Оборачиваюсь и вижу друга детства, самого близкого и дорогого мне, их второго сына Алексея.
– Алексей?!. Здравствуй, дорогой!.. Жив, здоров?! – восклицаю.
– До-ома, – протянул он.
Он меня видит в чине полковника впервые. С 1912 года он в 1-м Кавказском полку, в Мерве. Отличный казак, отличный у него конь, но он малограмотный, почему и не попал в учебную команду. Но как отличного казака и на отличной лошади – полк командировал его в бригадную пулеметную команду в Асхабад, где находилась эта команда при 1-м Таманском полку. Всю войну на Турецком фронте провел пулеметчиком. Видел его, как на карьере, с пулеметом системы «Максим» на вьюке, они выскочили по каменьям на возвышенность, мигом сорвали пулемет с вьючного седла и немедленно открыли огонь против турецкой пехоты. В Кавказском восстании был самым надежным пулеметчиком у брата. Нас разбили. С тех пор я его не видел. Вот почему и приятна была встреча.
– Федор Ваныч! – обращается он ко мне уже по-станичному. – У Вас в полку много пулеметов, отбитых вчера у красных. Позвольте мне и Ивану Коробченку поступить в Ваш полк пулеметчиками. Вы же знаете, что мы старые пулеметчики еще с Турецкого фронта.
– Канешна, канешна, – отвечаю ему. – Явитесь к начальнику команды есаулу Сапунову и доложите, что я согласен.
– Да мы уже были у него. Он и сам рад, когда узнал, что мы старые пулеметчики. К тому же мы вступим на своей линейке и со своей упряжкой, только дайте нам один пулемет, – докладывает он.
Дорогое наше казачество!.. Всегда и всюду мой поклон тебе до земли за твою жертвенность.
Семья Горошко зовет меня войти в дом отведать хлеба-соли. Говорю, что это невозможно.
– Да хуть посмотреть «святой угол», Федор Ваныч, – упрашивают они.
Но я отлично знаю, что значит «посмотреть святой угол». Легко войти в дом, а там уже «замотаются» бабы-снохи у печи, побегут в погреб – и хочешь не хочешь, садись за стол, ешь, пей, и скоро уйти уже нельзя будет.
Доказал и рысью двинулся дальше вдоль улицы. А у ворот стоит наш сосед «напротив», маленький, рыженький Иван Крупа. Он окончил действительную службу также давно, когда я был мальчиком. Ему теперь свыше 40 лет. Он такой же маленький, но с рыжей небольшой бородой. Увидев меня, вышел на середину улицы, расставил руки в стороны, загородил мне дорогу и все тем же мягким голосом заговорил:
– Федор Ваныч, здравия желаю, Федор Ваныч, господин полковник! Как приятно, как радостно Вас видеть! Заезжайте, заезжайте к нам во двор, – и взял мою кобылу под уздцы, словно боясь, что я проеду дальше.
– Здравствуйте, Иван Романович, – вторю ему. – Очень приятно повидать близкого соседа, но заехать не могу, некогда.
– Ды как же эта так?.. Ну, хуть на минутку, я сейчас скажу жене, и она приготовит что-нибудь.
Отказываюсь и здесь, но спрашиваю:
– Как жена, как дочка Галина?
Оказывается, не только что их единственная дочка Галина, подросток тогда, но и все ее сверстницы – Фекла Рябченко, Апрося Горошко, Марина Епиха, Дуняшка Белич – не только что все вышли давно замуж, но уже и имеют детей. Все это было так странно знать, так как сам был еще холост, и мне думалось, что в этом холостяцком положении остановился и весь мир.
Правее меня стоит наше старое подворье, которое отец продал в 1907 году и купил новое на Красной улице. Я давно хочу посмотреть на него, и Иван Романович Крупа меня понял.
– Хотите посмотреть на свою родину? – спрашивает он, и я с ним поворачиваю на север.
Из всех отцовских построек остались лишь кухня с летним сараем вдоль улицы да колодец во дворе. Все остальное абсолютно новое, чуждое и ничего не говорит моему сердцу. Нет и нашего роскошного фруктового сада. Он весь выкорчеван и превращен в огород. Хотя выкорчеваны все сады и у соседей, и позади построек – голое поле у всех. Зады двух улиц спускались в балку, по которой тянулась широкая и глубокая канава для стока воды в станичный став. Эти зады были заросшие акациями, бузиной, крапивой и разным бурьяном, куда нам, детям, страшно было ходить, так как там должны водиться волки, ведьмы и другие разные чудовища. Переселившись на Кубань из Украины, жители перенесли сюда и все украинские поверья. Вера в леших, домовых, в ведьм и русалок наполняла наше детство. И вот эти бывшие заросшие «зады» дворов теперь полностью очищены и потеряли свою прелесть, как и все страшные поверья. Такая жалость. Словно вырвали из груди часть моей жизни.
«Ведьма». В пулеметной команде. Станичники
От Крупы я еду к полковнику Булавинову, в штаб своего полка, который помещается в очень богатом доме вдовы Белич, наших соседей справа. Наша семья не особенно дружила с косоногим стариком Беличем, сверстником нашего деда Гавриила Фомича. Уж больно он был лют ко всем людям. Овдовев, он женился на молодой вдове с детьми. От нового брака появились новые дети. Вторая жена годилась ему в дочки. У нее было что-то цыганское. Жила замкнуто. О ней соседки говорили, что она «тоже ведьма», но пока молода, еще ничего, а когда постареет, будет настоящая ведьма. Но она и теперь иногда выходит по ночам доить чужих коров, хотя у них и своих много. Слушая, мы, дети, верили этому и сторонились ее. А в ее тихой поступи, словно крадучись, мы видели настоящий «признак ведьмы». И не без смущения я вошел в дом вдовы Белича (старик давно умер), не видя его хозяюшки 13 лет.
Полковник Булавинов встретил меня очень внимательно. Он был приятный человек в жизни. Я быстро осмотрел залу, где он помещался, мне хорошо знакомую, и нашел, что ничего не переменилось в этом большом доме.
– Ну, как хозяюшка? – спрашиваю его затаенно, ожидая от него соответствующего ответа, что у нее что-то «от ведьмы».
– Очень хорошая женщина, так внимательна ко мне. Всего вдоволь, накормила, – отвечает он. И добавляет: – Да, оказывается, Федор Иванович, Вы были их ближайшими соседями? Она так много расспрашивала о всем Вашем семействе и прямо-таки не верит, что вот «Федя командует нашим полком». Давно ли он был мальчиком? – говорит она.
Мы с Булавиновым улыбаемся на это, и я иду поздороваться с нею. Через знакомую столовую и спальню, окном в наш бывший двор, иду на кухню. Увидев меня, навстречу поднялась она, «ведьма».
Боже!.. Какие у нее добрые и красивые глаза! Она очень печальная, но, увидев меня, глаза ее так мило, так ясно прояснились. Ей, как и нашей матери, под 50 лет, но она мельче ростом, почему кажется свежее.
– Здравствуйте, тетенька, – говорю ласково ей, обнимаю и целую в губы (в станице целуют только в губы).
– Федюшка-а, да какой же ты ста-ал?!. А я все не верила – неужели это ты, полка командир? И все расспрашивала нашего квартиранта, полковника, уж не ошибается ли он? И вот – правда. Ну, чем же тебя потчевать? Все ведь у нас есть, – говорит-причитает она ласково.
Я отказываюсь и здесь. К тому же мне стыдно стало, что так несправедливо говорили и внушали нам, что «Белиха – ведьма». Вижу мальчика лет четырнадцати.
– А это наш Трофимка, што сверстник Вашему Мише. Мы с Петровнушкой, Вашей матерью, Федор Иванович, вместе тада (тогда) рожали, – поясняет она.
Слыша это – скорбь обуяла мою душу по умершим младшим братьям.
Во дворе вдовы Белич, с Булавиновым и есаулом Сапуновым, мы осматриваем свою полковую пулеметную команду в 22 пулемета системы «Максим» на линейках. 4 пулемета из 18, захваченных вчера у красных, генерал Науменко просил дать в какой-то другой полк. Команда получается очень сильная, но есть захудалые лошади в упряжке. Сапунов, фанатик-пулеметчик из урядников мирного времени, просит меня воздействовать на своих станичников «обменять некоторых лошадей, может быть, с додачей денег». Я отлично знаю, что «менять лошадей у казаков» – операция совершенно невозможная. Кубань – это не Ставропольская или какая другая русская губерния, где это можно было делать «в порядке победителей». А пока мы находились во дворе, у ворот Белич собралась толпа людей. Весть о том, что приехал сюда сам командир полка «Федя Алисеев», как нас называли в станице, быстро стала известна всем.
Ну кому не хотелось повидать его, родного и близкого им человека, теперь полковника и «полка командира» по-станичному, которого все знали с пеленок! И я вышел к ним с Булавиновым и Сапуновым.
– Здравия желаем, Федор Ваныч, – прогудела толпа, и многие потянулись руками к папахам в знак приветствия.
Тут были и те, коих я уже проехал раньше. Впереди стояли «старики», сверстники нашего отца, то есть мужи в 50, старше и младше лет. Я всем жму руки и каждому стараюсь сказать ласковое слово. Все ведь знают и меня, и всю нашу семью насквозь. Здесь уже нельзя показать себя не только что «командиром полка», но и начальником. Станичный быт осудит это.
На мое обращение к ним помочь обменять лошадей многие немедленно согласились. По вчерашнему бою у хутора Лосева 1-й Лабинский полк засиял в их сердцах, как героический полк.
Стоявший позади всех дяденька Переяславцев, образцовый хозяин, глава многочисленной семьи, старший сын у которого вернулся со службы приказным, вместе с Иваном Крупой, молча пошел к себе во двор, вывел в поводу двух сытых лошадей из шести, подвел ко мне и говорит:
– Федор Ваныч, Вы знаете, как я люблю лошадей и что у меня никогда не было ни плохих, ни худых. Для родной казачьей армии, для полка, для Вас, ради Вашего покойного папы, которого мы все так любили и уважали, вот Вам пара моих лошадей бесплатно!
– Господин полковник, так позвольте же нам троим поступить в вашу пулеметную команду, – опять спрашивает меня Алексей Горошко, друг детства.
– Кто же это трое? – улыбаясь, спрашиваю его.
– Да вот я, Иван Коробченок и дядя гвардеец Протопопов. У нас своя линейка с упряжкой, а дяденька Протопопов верхом на своем коне.
Протопопов, урядник Конвоя Его Величества, пришел на льготу из Петербурга давно, когда мы были с Алексеем мальчиками. Высокий, стройный брюнет с густой черной окладистой бородой теперь. Здорово они кутили тогда, сверстники братья Рябченко, Романенко, Крупа и другие, по его прибытии. А он, крупный и красивый, в красном «шалоновом» бешмете гвардейца, красный от вина, не раз затягивал любимую песню в станице:
Я рожден для службы Царской,
И люблю кровавый бой.
Кутили они во дворе, и мы, мальчики, воспитанные в духе необходимой казачьей царской службы, влюбленно смотрели на них в щелки забора. С тех пор я его не видел.
– Разве Вы, дяденька Протопопов, подлежите мобилизации? – спрашиваю я гвардейского урядника, стоявшего скромно в толпе.
– Да нет, господин полковник, – отвечает он, – но я не хочу мириться с большевиками.
Эта тройка пулеметчиков в строю была самой нарядной и лучшей. Фанатичный пулеметчик, есаул Сапунов, был от нее в восторге.
Все ликовали, и все думали: «Теперь большевикам несдобровать». И мое посещение полка вылилось в местный патриотический подъем населения. Ощущать все это мне было радостно, хотя я и знал, что станицу свою мы все же оставим.
Под возгласы толпы, под махание папахами, под счастливые слезы казачек, не желая томить душу себе и им, широким наметом оторвался от них дальше на запад станицы, чтобы домой вернуться по параллельной Сабельниковой улице.
– Федор Ваныч, загляните к нам, – просит меня мой новый вестовой-станичник, штаб-трубач Василий Диденко, до дома которого было саженей сто.
– Поезжай, Василий, сам отдохни, а к вечеру прибудешь ко мне, – ответил ему и сам широкой рысью двинулся теперь на восток, домой, по другой улице.
И здесь было все мне знакомо с детства. Два двора Друзенко, два двора Катинятка, два двора Сабельниковых, вот двухэтажная Войсковая больница, дом полковника Грамотина, дом хорунжего Мачнева, который был ранен при гибели Императора Александра II, сидя на козлах рядом с кучером, тогда будучи урядником. Получив чин хорунжего и какое-то денежное вознаграждение, сам он, казак станицы Ильинской, переселился в нашу станицу, купил богатый кирпичный дом и жил замкнуто «барином».
Чтобы оторваться от приятных, так острых, так волнующих воспоминаний своего далекого и невозвратного милого детства, через площадь перевел свою застоявшуюся кобылицу в широкий намет, вдохнул в себя воздух и под мелкий дождик навстречу мне остановил ее только у своего дома.
Прощай! Прощай, не только невозвратное детство, но и те казачьи семьи, с которыми я только что говорил и которых уже больше никогда не увидел.
Тогда я не представлял, что в эти дни трагически переворачивалась одна из страниц многовековой казачьей жизни, оригинального и интересного организма в Российском государстве.
Набег красных на станицу Темижбекскую
Утром 18 февраля в Кавказской неожиданно появились беженцы и вооруженные казаки станицы Темижбекской, во главе с атаманом-вахмистром. Оказалось – красные атаковали Темижбекскую со стороны станицы Расшеватской. Это было полной неожиданностью.
Для ликвидации этого продвижения красных немедленно были брошены Партизанские отряды есаула Польского и сотника Жукова, а в поддержку им – 1-й Лабинский полк. Красные были уже на полпути к станице Кавказской. Их конница была быстро сбита и бросилась назад – часть в Темижбекскую, а главная масса прямо на север. Это была, думаю, глубокая разведка.
Партизанские отряды с молодецким задором устремились на Темижбекскую и заняли ее, а Лабинцы гнали красных 12 верст на север и отбросили их за реку Челбасы, в направлении станицы Дмитриевской. Боя красная конница не дала, но скачка по снежному полю обеих сторон была красочная.
Выполнив задачу, 1-й Лабинский полк возвращался в Кавказскую. Настроение было отличное. Чтобы дать казакам почувствовать силу своего полка, построил его в резервную колонну с пулеметной командой посредине строя; темной массой конницы по широкому, ровному белому полю шел в Кавказскую. Эта масса конницы до 700 шашек в сотнях и 22 пулемета на линейках при своих номерах, конечно, представляла прочную силу. И ее надо было психологически показать казакам в резервной колонне, но не в растянутой на целую версту «в колонне потри». К тому же полк шел без дороги, по заледенелому снегу «толоки» (непаханое поле).
Казакам разрешено было курить и негромко разговаривать в строю, что всегда очень нравилось рядовому казачеству. Но все офицеры – на своих местах, так как неожиданности могли быть всегда.
В таком положении строя, не доходя, может быть, одной версты до железнодорожного переезда Ставрополь – Кавказская, полк увидел своего командира корпуса генерала Науменко, рысью идущего навстречу полку с несколькими ординарцами. Это было неожиданно. Остановив полк и скомандовав только: «Смирно-о!.. Господа оф-фицеры! (без обнажения шашек)», – подскакал к нему и доложил о выполненной задаче.
Генерал Науменко в хорошем настроении. Он дает мне небольшой кулек Георгиевских крестов для казаков, дает копию телеграммы Войскового Атамана генерала Букретова для прочтения перед строем, благодарит полк за воинскую стойкость и рысью возвращается в Кавказскую.
Здесь я должен поместить некоторый частный штрих. Передавая копию телеграммы Атамана Букретова, генерал Науменко, как бы вскользь, предложил мне лично донести председателю Краевой Рады о стойкости и вчерашней успешной атаке 1-го Лабинского полка, чем фиксировалось бы боевое состояние частей корпуса. Не вдаваясь в рассуждение тогда, и по моменту, и по молодости своих лет, я телеграммы не послал и вообще совершенно не принял во внимание слова его. И уже потом, за границей, и из разговоров, и из казачьей печати узнал, что у генерала Науменко как Походного Атамана были разногласия с Радой, и он должен был оставить свой пост. И теперь в печати указывается, что тогда, под Кавказской, 2-й Кубанский конный корпус, которым командовал генерал Науменко, якобы «разложился». Конечно, это было не так. И если в станице Дмитриевской 10 февраля «дрогнули» некоторые полки корпуса, то в эти дни пребывания их в Кавказской корпус был в достойном порядке тех дней «общего упадка духа» всех армий генерала Деникина.
Телеграмма Атамана была прочтена перед полком, но – в степи, в холоде, с утра ничего не евшим и казакам, и офицерам – всем она была малоинтересна по тому моменту. Да и все ли казаки в строю слышали мои слова? Да и воевали, сражались тогда казаки против красных не из-за похвалы, а из-за жизненной необходимости.
Сам я содержание телеграммы забыл, недавно нашел и обратил на нее внимание. Вот она: «Лихие действия Лабинцев и Кавказцев, конных и пластунов, 16-го февраля при отбитии наступления красных на станицу Кавказскую и хутор Романовский, где доблестные Лабинцы и Кавказцы совершенно разгромили красных, взяли целиком в плен 443-й и 444-й советские полки в составе 600 человек и 8 пулеметов – заставили биться сердца всех Кубанцев, честно любящих свой Край.
Объявите мое Атаманское спасибо славным сынам родной нашей Кубани – непобедимым Лабинцам и Кавказцам, перед доблестью которых будет преклоняться все население Кубанского Края».
В телеграмме Атамана Букретова и в приказе по Войску от 20 февраля есть разночтения. В телеграмме указывается, что захвачено 8 пулеметов, тогда как полком было захвачено 18 пулеметов, которые в тот же день остались при полку. Они были на тачанках и с полной упряжкой. В приказе же указано, что захвачено 20 пулеметов и 5 орудий.
Опередив колонну красных, выползавшую из-за переката, 1-й Лабинский полк атаковал ее в лоб. Короткое ружейно-огневое сопротивление – и красноармейцы побросали оружие и сдались. Подскакавший генерал Науменко немедленно бросил полк на север, чтобы занять хутор Лосев, поэтому полк не мог знать ни численности сдавшихся, ни того, из чего состоял их обоз, приблизительно в 30 упряжек. Возможно, там были орудия с зарядными ящиками и патронными двуколками.
Удивительно и то, что в двух полках пехоты у красных оказалось только 600 штыков, то есть по 300 человек в полку.
Указано, что «445-й полк почти весь унижтожен», чего в действительности не было.
Если полки имели по 300 штыков, то 445-й полк должен быть тот, который был полностью захвачен 1-й сотней есаула Миная Бобряшева, отступавший от станицы Кавказской на северо-запад по шляху к Лосеву, видимо, для присоединения к своим главным силам. Он отходил двумя группами и на глаз, издали, на ровной местности, определялся приблизительно в 250 штыков.
Много конных атак совершили кубанские полки на пехоту красных. И кто в них участвовал, тот знает, что пехота, отстреливаясь, даже и упорно, не выдерживала духовно, безудержно несущейся на нее конницы с блеском шашек, шагов за сто бросала винтовки на землю, поднимала руки вверх и бежала навстречу казакам, как показатель «полной сдачи», прося милосердия – прося «не рубить их». И я не помню случая, чтобы казаки рубили уже сдающихся, безоружных. И в реляциях, считаю, о такой фантазии писать не нужно.
Так было и 16 февраля. Красные открыли огонь по полку, но, видя его бесплодность, побросали винтовки и побежали навстречу казакам с поднятыми вверх руками. Хотя так сдается пехота во всех армиях и всех государств.
В той атаке полк понес малые потери, но вот участник атаки, тогда молодой казак Михаил Енин, в своем письме сообщал, что «в бою под х. Лосевым погиб наш доблестный долголетний атаман станицы Урупской Михаил Гамагин».
Сам же этот тогда молодой казак был награжден в Лосеве Георгиевским крестом IV степени по выбору своего взвода.
16 февраля красные продемонстрировали на станицу Кавказскую только несколькими орудийными выстрелами с севера по центру станицы и от станицы Дмитриевской. Дав несколько орудийных выстрелов, красные замолкли и отошли назад. Во всяком случае, больше орудийных выстрелов не было слышно. В это время главными своими силами из хутора Лосева они без боя заняли хутор Романовский и железнодорожный вокзал, находящийся на южной стороне хутора. Наших войск в хуторе не было. Все восемь полков конницы, пластуны и гренадерский батальон в 100 штыков находились в станице Кавказской в 7 верстах на восток от Романовского.
Нужно полагать, что на узловой станции Кавказская в ту ночь не было наших бронепоездов, если красные беспрепятственно заняли и самый вокзал, захватив в поезде до 100 казаков, куда-то отправляющихся.
Как и непонятно: зачем красные сделали «пеший налет» на хутор Романовский, отстоявший от хутора Лосева в 12 верстах? И почему они, пробыв в нем часа два, покинули его? И в то же утро все были захвачены в плен со всей своей материальной частью.
Для истории 1-го Лабинского полка считаю своим долгом свидетельствовать все то, что произошло на моих глазах и под моим командованием.
«Последнее прости»
В эти дни в нашем доме ежедневно гостили, обедали и ужинали некоторые офицеры-лабинцы. Временный полковой адъютант сотник Веприцкий безотлучно был со мной и жил в доме.
К старшему брату Андрею, есаулу и второму помощнику командира 1-го Кавказского полка, также ежедневно приходили друзья. Приятно и мне было встречаться с немногими старыми кавказцами, однополчанами и по мирному времени, и по Турецкому фронту. Холостяцкую молодежь прельщала наша младшая сестренка, щебетунья Надюша, гимназистка 6-го класса. Бывать в нашем большом и многолюдном доме всем было приятно. И наша добрейшая мать кормила всех безотказно. В доме всего было вдоволь – и жареного, и печеного, и засоленного в погребе из своего сада.
Откуда прошел слух – неизвестно, но жители станицы говорили, что «Войско отойдет в Грузию».
Под впечатлением этих слухов мать мне сказала: «Забирайте люцерну, сыночек, чтобы она не досталась этим поганцам-красным».
У нас было два сада. Верхний, по кочугурам, – фруктовый и овощной, а нижний, над Кубанью, – только под траву люцерну. Оба по 2 десятины каждый. Люцерну мы косили три раза за лето. В прошлом году, находясь «в опале» с фронта, я сделал два укоса косилкой, с помощью соседей перевез ее во двор и сложил в скирду.
Желание матери передал командирам сотен. Прибыли сотенные урядники – фуражиры, наложили мажары «по-хозяйски» и увезли к себе. Я понял, что мать отдает сено бесплатно, чтобы оно не досталось «этим поганцам-красным», которые придут, может быть, «завтра», и уж в наш-то дом ворвутся «первым долгом», и не поцеремонятся в своих желаниях.
Сотенные командиры, естественно, прибыли лично заплатить матери и вот слышат от нее: «Берите, деточки!.. Берите все, что надо для ваших казаков, ничего мне не жалко».
Удивленные, они обращаются уже ко мне. Говорю им, что мать отдала сено бесплатно. Но не тут-то было! Они и слушать не хотят. А я не могу фиксировать желание матери. Есаул Сахно, лучший друг нашего старшего брата, обратился к нему за содействием, доказывая, что «о бесплатности» не может быть и речи.
Брат подтверждает слова матери «о бесплатности». Полковник Булавинов смотрит в мою сторону удивленно, потом быстро встает, с сотенными командирами окружает мать и насильно вручает ей деньги, даже в повышенной стоимости цены на сено. Хотя тогда на все цены были неизвестны. Армия отступала, и все катилось «вниз».
Но самое замечательное здесь то, что наша мать, простая казачка, сотенных командиров называла «деточки». Это есть одна из характерных черт старинного патриархального казачества. Хорунжий Максим Порфирович Курочкин, проживавший под Нью-Йорком, тому свидетель.
В те немногие дни наш дом жил нежной и счастливой жизнью, окруженный вниманием и станичников, и, в особенности, офицеров 1-го Лабинского полка, предопределенный судьбою для того, чтобы потом, и очень скоро, ощутить самое большое горе, которое бывает в человечестве, это – разорение всего хозяйства красными и трагическую гибель всех членов семьи.
18 февраля, вернувшись с полком из-под Челбас, в доме застал неожиданных гостей: офицеров Корниловского конного полка – есаулов Н. Кононенко и И. Ростовцева – и сотника А. Бэха. Они возвращались в свой полк, который действовал в Ставропольском направлении в 3-й Кубанской дивизии генерала Бабиева. Старые Корниловцы, старые мои соратники в моем доме – ну как можно не приветствовать их! Немедленно же собрал всех офицеров-лабинцев на ужин.
Наш дом ярко освещен. В зале большой стол покрыт разными домашними яствами. Полковой хор трубачей разместился в большом стеклянном коридоре. Для них также подано – и выпить и закусить. Вся наша многолюдная женская часть семьи в повышенном настроении, в беготне, в заботах об угощении. Бабушка и мать на кухне. Старшая наша замужняя сестра Маня, наш первенец из 12 детей (ей 33 года, а замуж она вышла 15 с половиной лет от роду), жена брата Нюра – дочь лосевского атамана, урядника-конвойца, три младшие сестренки, племянница – все они слуги гостей, коих набралось до 30 офицеров. Начались тосты. Содержание их одно: бои, казачья слава, храбрые полки присутствующих офицеров – Корниловский конный, 1-й Кавказский, 1-й Лабинский. Сама же Кубань, наше родное Кубанское Войско воспевались и украшались дивными мотивами войсковых песен. Все трое Корниловцев, Кавказцы – есаулы Храмов и А.И. Елисеев – и Лабинцы – полковник А.П. Булавинов, есаулы Сахно, М. Бобряшев и сотник Щепетной – имели отличные голоса, тонкий слух и бесконечное знание песен кубанского фольклора с истоков Запорожского казачества.
Хор трубачей за стеной надрывал души всех то бравурными маршами после тостов «за полки», то «тушем», когда касалось личностей, то нежными мелодиями, когда шла задушевная беседа офицеров.
Оркестр 1-го Лабинского полка и тогда состоял из старых, опытных казаков трубаческой команды и был на высоте своего музыкального положения.
То не был кутеж, каковые бывали во всех казачьих полках в офицерской среде, так как сердце-вещун подсказывало что-то другое, что-то недоброе, почему чувствовалось у всех какое-то «щемление души», хотя никто из нас не знал, да и не представлял, что свою дорогую Кубань-Отчизну мы покидаем навсегда.
И то оказался последний день моего живого общения с дорогой мне нашей многолюдной семьей в доме погибшего отца. Завтра, 19 февраля, 2-й Кубанский корпус выступит на север, с боя возьмет станицу Дмитриевскую, что в 25 верстах от Кавказской, и потом пойдет назад, в горы, минуя мою родную станицу.
2-й Кубанский корпус подтянулся. Уже внушительную силу представляла Кавказская бригада: 1-й и 2-й Кавказские полки. Отличны были Партизанские отряды есаула Польского и сотника Жукова. Думаю, что весь корпус имел уже свыше 2 тысяч шашек, не считая полковых пулеметных команд.
Пластунов было немного, не свыше 300 штыков. В большинстве их дали станицы Кавказская и Темижбекская, так как все северные станицы отдела были заняты красными, а с другими станицами на было никакой живой связи.
При таком боевом и психологическом состоянии корпус выступил на север, чтобы взять станицы Дмитриевскую и Ильинскую.
Несомненно, что был приказ свыше, так как для обеспечения главного железнодорожного узла – станции Кавказская – надо было иметь в своих руках пункты, лежащие от него не менее как в одном переходе. Так диктует военная тактика – для защиты важного тет-де-пона. С занятием этого Кавказского железнодорожного узла красными от ставки генерала Деникина полностью отрезались железнодорожная, телефонная и телеграфная связь с Терским войском и со всеми войсками, действовавшими в Терско-Дагестанском крае.
По заданию из штаба корпуса 2-я Кубанская дивизия должна выступить из Кавказской 19 февраля после обеда, занять хутор Лосев и заночевать там.
4-я Кубанская дивизия со всеми другими частями выступит 20-го прямо к станице Дмитриевской. К ней должна подойти и наша дивизия и совместно атаковать эту станицу. Все эти распоряжения мы получили днем 19-го. Генерал Науменко вызвал меня к себе и, как бы дружески, сказал следующее:
– 1-й Лабинский полк самый сильный и стойкий в корпусе. Я Вас прошу с оркестром трубачей и с песнями во всех сотнях помпезно пройти по Красной улице, мимо станичного правления и дальше в восточную половину станицы по Вашему усмотрению, чтобы разбудить сердца всех, и в особенности Кавказцев.
Эти свои желания генерал Науменко произнес как бы в частном порядке, всегда очень любезно со своим подчиненным.
В Уставе внутренней службы Императорской армии сказано, что всякое желание начальника, высказанное даже в частном порядке, равносильно приказанию и его надо выполнить.
В данном случае желания командира корпуса были очень резонными, похвальными и соответствовали моему воинскому чувству.
Согласно этому заданию, 1-му Лабинскому полку приказано выстроиться на площади у здания управления Кавказского отдела, которое было у начала Красной улицы с западной стороны. Полк выстроился перпендикулярно улице, почему и был виден всем, кто жил и был на ней.
Через два двора матери полковника И.И. Забей-Ворота находился наш дом. На парадном крыльце его столпилась вся женская половина нашей семьи, с зятем и четырьмя племянниками-подростками – всего 13 душ. Показательно несчастливое число.
Попрощавшись с ними коротко, совершенно запросто, когда уезжаешь из дому на два-три дня, верхом выехал к полку, отстоявшему от них шагах в 150.
Кто же мог знать тогда, что я уже больше н и к о г д а не вернусь к ним?! Лежал мокрый снег с грязью. Слегка морозило. Мой помощник полковник Булавинов, произнеся длинную команду «встречи», взял шашку «подвысь», наметом подскакал ко мне и мягко, спокойно не рапортует, а будто бы рассказывает:
– В 1-м Лабинском полку в строю находится 20 офицеров, 650 шашек, 22 пулемета, а всего 750 лошадей.
Оркестр трубачей продолжал греметь «полковым встречным маршем», а станичная публика на тротуарах, на коридорах, на базарной площади, что рядом, чины управления отдела и военно-ремесленной школы, давно не слышавшие «духовой музыки», да еще в конном строю, с любопытством глазели на все.
На мое приветствие полк ответил бодро, громко. Объяснив желание генерала Науменко о помпезном движении полка по станице – скомандовал:
– Справа по-три!.. Первая сотня!.. Трубачи, вперед и – начинай!
Прохожу мимо своего дома. Вижу – бабушка и мать улыбаются и плачут одновременно. Они крестят меня с крыльца. Я снимаю папаху, крещусь также и кланяюсь им. Вся остальная молодежь семьи машет руками и мне, и полку. Оркестр трубачей заглушает все слова и фразы, несущиеся с парадного крыльца. Я активно вглядываюсь в их лица – ласково и бодряще. Я и сам уже машу им рукой и этим вызываю слезы и у старшей сестры, и у жены брата.
Полк идет, идет и постепенно заслоняет от меня видеть всех их бесконечно любящих существ. Я оглядываюсь еще и еще… Взмахи рук с платочками продолжаются без конца и, наконец, тонут вдали за длинной колонной конных казаков. Тонут, тонут и скрылись совсем для того, чтобы уже никогда не увидеть в этой жизни.
То оказалось последнее прости с семьей.
Гремит хор трубачей. Заливаются сотни линейными крикливыми песнями. Жители станицы, так давно слышавшие песни в конном строю, всеми семьями высыпали на улицу. На парадном крыльце севостьяновского дома стоит генерал Науменко. Командую «Равнение налево!». Командир корпуса улыбается, здоровается с каждой сотней отдельно, благодарит за службу молодецких Лабинцев, и сотни, пройдя его, вновь заливаются песнями.
Пересекаем церковную площадь. Сотни прерывают песни, снимают папахи, крестятся и вновь поют, поют строевые песни. На порожках станичного правления стоит весь цвет станичной администрации во главе с атаманом станицы. Перед полковым знаменем они берут под козырек, и я официально отвечаю им этим же.
Пройдя несколько улиц, полк свернул на север, пересек железнодорожную магистраль Ставрополь – Кавказская и двинулся по шляху на Лосев. Он был свободен от красных.
Одна ненормальность. Полковая пулеметная команда
Наутро следующего дня дивизия выстроилась за хутором в ожидании своего начальника. На правом фланге, по старшинству, стоят 1-й и 2-й Кубанские полки. Они малочисленны. Справа, с юга, показался штаб дивизии. Впереди шел временный начальник дивизии, молодой полковник А.И. Кравченко. Правее его – начальник штаба дивизии, пожилой генерал. Эти полки без оркестра, почему командирами полков подаются команды без воинского пафоса. Кравченко проезжает их и не здоровается.
«Когда же он успел повидать эти полки?» – думаю.
При приближении к Лабинской бригаде подаются соответствующие команды. Оркестр 1-го Лабинского полка приветствовал своего начальника дивизии полковым маршем. Кравченко смутился, что-то говорит генералу и потом махнул рукой оркестру, что означало «прекратить». Оркестр остановился, начальник дивизии проезжает мимо и не здоровается с полками Лабинцев. Все в недоумении.
Пройдя верст пятнадцать, дивизия остановилась и спешилась перед Дмитриевской. Там уже находилась 4-я дивизия, как и другие части корпуса. Выстрелов не было слышно, и мы не знали – что же происходит впереди?
Подхожу к своему близкому другу еще по военному училищу 1910 года полковнику Кравченко, отвожу его от штаба дивизии и спрашиваю:
– Почему ты, Афанасий Иванович, не поздоровался с полками?
– Да знаешь, Федор Иванович, неудобно при генерале. Ведь он старше меня, – отвечает смущенно Кравченко.
– Ты начальник дивизии, Афоня, а генерал у тебя начальником штаба. Ты понимаешь эти взаимоотношения? – горячо говорю ему.
– Так-то это так, Федор Иванович, но все же как-то неудобно. Он старше, он генерал-лейтенант, да еще Генерального штаба, прямо-таки, ей-богу, неудобно при нем здороваться с полками, – оправдывается он.
– Нет-нет, Афоня!.. Ты больше так не делай и здоровайся с полками, – безапелляционно дружески внушаю ему.
Меня магнитом тянет к себе наша пулеметная команда. 22 собственных пулемета!.. Это ведь большая огневая сила! И богатство полка.
Кто командовал полком, тот поймет мои командирские чувства. И я иду туда, чтобы посмотреть, чтобы полюбоваться ими.
Вижу – есаул Сапунов сам обходит пулеметные линейки и, видимо, так переживает радость.
– Пулеметная команда – СМИР-НО-О! – кричит громовым голосом неугомонный Сапунов, как заправский службист-урядник.
– Да, я вас сегодня уже видел. Вольно! – успокаиваю его.
И мы осматриваем уже вместе главным образом лошадей, в коих также заключается «сила пулеметной команды». Сапунов хорошо потрудился в Кавказской, и все лошади были в хороших телах.
– А вот, господин полковник, и Ваши добровольцы-станичники! – докладывает Сапунов, и я вижу линейку с пулеметом в паре добрых лошадей и возле пулемета – Кавказцы и друзья детства Алексей Горошко и Иван Коробченок.
С гнедым мускулистым конем в поводу, с черной густой бородой, в домашней тужурке, но при полном оружии – тут же стоит урядникконвоец «дяденька Алексей Протопопов», как называли мы его в детстве.
– Здравствуйте, други, – по-домашнему говорю им.
– Здравия желаем, господин полковник! – по-строевому отвечают они густым баритоном для солидности.
– Ну… не подкачайте! – вторю им.
– Не беспокойтесь, господин полковник!.. Дело привычное! – за всех отвечает Горошко.
Первейший друг моего детства, озорник тогда, он был старше меня на 2 года, но слабее физически, не так ловок, «в единоборстве» был побежден и с тех пор, по уличному обычаю среди мальчиков, подчинялся победителю.
Горошко и Коробченок были казаки прихода в 1-й Кавказский полк, в г. Мерв Закаспийской области, 1912 года. Туда же я прибыл молодым хорунжим, окончив военное училище в 1913 году, и был сразу же назначен помощником начальника полковой учебной команды. Несмотря на то что оба станичника были отличными казаками, имели отличных лошадей, в учебную команду не выдержали экзамена по своей малограмотности. В поощрение их назначили в бригадную пулеметную команду, в которой они провели всю войну на Турецком фронте 1914–1917 годов и вернулись домой теми же рядовыми казаками, которыми вышли в полк.
Мы, молодежь-офицеры, и тогда возмущались этим положением, считая, что все участники войны должны были быть переименованы хотя бы в приказные. Для казака и одна нашивка на погонах – радость. И теперь, видя этих двух молодцов и соратников по Турецкому фронту, решил заполнить пробел былых их начальников.
Отойдя с есаулом Сапуновым в сторону, чтобы никто не слышал нас, спрашиваю:
– Как они?
– Лучше и не надо!.. Во всем пример!.. И так знают, так любят пулемет! – докладывает он, сам фанатик-пулеметчик из урядников той же войны.
– Казаки Горошко и Коробченок – ко мне! – громко произношу в их сторону.
По-полковому, как говорят – «на носочках», подскочили они, взяли под козырек, стали серьезными, не зная, почему я будто «строгим голосом» вызвал их. И чтобы они еще больше «опешили», я строго говорю, смотря им в глаза:
– Вот начальник команды, есаул Сапунов дал мне о вас отличный отзыв, мне очень приятно это знать, а потому, – сделав паузу, с улыбкой произношу, – поздравляю вас обоих младшими урядниками.
Это было для них полной неожиданностью. Молодецкий ответ благодарности несется из их уст, и радостная улыбка покрывает их лица, так мне давно знакомые и приятные.
– Ну а теперь бегите к своему пулемету, и чтобы сегодня же я видел вас «в галунах», – уже весело говорю им.
За 7 лет войны они этого вполне заслужили. Отчетливо повернувшись по-полковому кругом, стукнув каблуками весело, вприпрыжку побежали они к своей пулеметной линейке.
Урядника-конвойца Алексея Протопопова я не мог ничем порадовать и не сомневался, что полученное им звание урядника в Собственном Его Императорского Величества Конвое – гораздо дороже настоящего.
Кстати, надо сказать, что все казаки-конвойцы, заканчивая свою службу, переименовывались в звание младшего урядника, тогда как в полках надо было окончить учебную команду, чтобы получить это звание.
Прорыв красной конницы
Наша дивизия, в спешенном порядке, стоит на перекате местности. Уже вечерело, почему и морозило. По чистому полю сплошной, но не глубокий снег. Казаки достали из своих сум хлеб и сало и закусывали всяк по себе. От безделья и тишины становилось скучно. Штаб дивизии буднично стоял где-то в стороне от частей.
– По коня-ам! – вдруг пронеслись громко слова полковника Кравченко.
А затем:
– Сади-ись!.. 1-й Лабинский полк, за мной, в голову – МАРШ-МА-АРШ! – и, повернув своего коня на юг, выкрикнул: – Федор Иванович – ко мне!
Ничего не зная, подскакал к нему, уже тронувшемуся широкой рысью со своим штабом почему-то на юг. Он быстро говорит мне:
– Три полка красной конницы прорвались и обходят нас слева. Они идут балкой и обошли нас. Генерал Науменко приказал мне отбросить их назад.
Это было больше чем неожиданно. Где конница красных? Где она нас обошла? Я ничего не знаю, идя широкой рысью рядом с Кравченко. Длинной взводной колонной 1-й Лабинский полк следует непосредственно за штабом дивизии.
Мы проходим прямо на юг одну, другую, третью версту и, наконец, правее себя, на запад, видим длинную кишку красной конницы, которая широкой рысью уверенно идет также на юг, параллельно нашему движению. От нас она была верстах в двух, и ее хвост был на уровне головы нашей дивизии.
Увидев это, полковник Кравченко сразу же перевел своего высокого мощного коня в полуширокий намет.
– Куда ты ведешь, Афанасий Иванович? – бросаю ему на скаку.
– Да чтобы выскочить к голове красных и атаковать их в лоб, – отвечает.
– Лучше атаковать ее в хвост и во фланг, – советую ему.
– Не-е, мы заскочим им спереди и тогда уж атакуем, – парирует он.
Его начальник штаба, следуя правее его, молчит. Мне это было непонятно.
Несясь широким наметом параллельно красным, наконец, наши головы колонн поравнялись; мы даже опередили их. И вдруг красные поворачивают налево, строят боевой порядок и переходят на нас в атаку.
Кишка нашей дивизии растянулась. У нас нет никакого боевого строя, положение определилось более чем невыгодное для дивизии. Я ругаю своего друга за опрометчивость, за упущенный момент и вдруг слышу от него:
– Ну, тогда ты оставайся со своим полком здесь, а я поскачу дальше!
И, повернув своего коня на юго-восток, со штабом поскакал дальше. Положение стало почти трагическим. Мы прошли наметом около 10 верст; в 2–3 верстах от нас к югу отвратительная гребля через реку Челбасы. По ней не уйти от красных. А позади, у станицы Дмитриевской, остались отрезанные 4-я дивизия и другие мелкие части со штабом корпуса. Моя мысль работает молниеносно.
– По переднему уступу… карьером! – бросаю я своему станичнику, штаб-трубачу Василию Диденко.
И запела труба в пространство снежной степи: «Стремглав, друзья, постройтеся, чтоб фронтом идти на врага-а!»
Повернув головную сотню фронтом против красных, остановил ее. Остальные сотни, несясь с быстротой молнии, так как вся картина каждому казаку была как на ладони, пристраивались левее головной, образуя густую резервную колонну полка. Пулеметная команда, взяв лошадей в кнуты, неслась вслед.
– Взять позицию правее полка! – кричу я есаулу Сапунову, скакавшему впереди своей команды.
На белой прыткой лошаденке, в большой белой косматой папахе, крупный телом Сапунов, пригнувшись к луке с хищным видом, повернул коня направо, доскакал до бурьянов, круто остановился, повернул свою лошадь кругом и, став лицом к своим пулеметам, сложенной вдвое плетью бросил руку направо и налево, чем указал развернутый строй всем своим 22 пулеметам.
Пулеметные линейки веером бросились вправо таким аллюром, как скачет во все лошадиные силы пожарная команда.
Рассыпав и установив пулеметные линейки на позицию, Сапунов рванулся вперед, стал позади линеек, бросая резкие взгляды на каждую, подчиняя казаков своему неуклонному наблюдению. Все это было сделано им очень быстро и сноровисто, как в кинематографе.
– До моего приказания огонь не открывать! – крикнул ему.
А он, службист, в этот жуткий момент, вместо воинского ответа, только кивнул мне, чем сказал, дескать: «Знаю и без тебя!» Мне это понравилось.
Красные, увидев образовавшийся строй казаков фронтом против них, блеснули шашками и густой ватагой, без строя, перешли в атаку. Их было гораздо больше, чем нас. Мне стало страшно. Своей численностью они могут смять полк.
Как всегда перед боем, холодная капля страха зародилась у меня у шейного позвонка, тихо катилась по позвоночнику и, достигнув седалищного нерва, там растворилась; и мне, так же как всегда, стало абсолютно не страшно.
Кроме того, я надеялся на полк, на его сбитость, на стойких командиров сотен, на послушание казаков и на свою пулеметную команду в 22 огненные силы.
Полк стоял молча. Командиры сотен бросали иногда взгляды на меня и на несущуюся на нас конницу красных, как бы спрашивая: «Чего же мы стоим?»
Молча проехав перед строем, остановился на правом фланге полка. И когда красные передними всадниками приблизились на 500–600 шагов, я взмахом руки Сапунову открыл по ним огонь. И застрекотали, заклокотали, зашипели все 22 полковых пулемета, и легким сизым дымком заиндивелась линия огня.
Сапунов скачет вдоль линии своих линеек, что-то кричит, и от его крика пулеметы еще более слились в сплошную бурю развернувшейся грозы огня.
А полк стоит и смотрит – как смешались первые ряды красных, как свалилось несколько коней и как они, повернув своих лошадей кругом, потоком хлынули назад. Широким наметом с места полк бросился вперед, в преследование. Правофланговая сотня, брошенная в карьер, на ходу разворачивалась в двухшереножный строй. Полк же скакал в резервной колонне.
По той же балке, во все свои лошадиные силы, неслась красная конница назад по знакомому ей пути на север, к станице Дмитриевской. Боевая обстановка была совершенно неизвестна мне – где находились 4-я дивизия, партизанские отряды, пластуны, гренадеры и штаб корпуса и где были главные силы красных? В чьих руках станица Дмитриевская?
Вот почему, чтобы не попасть в неприятную случайность, я держал полк «в кулаке», в резервной колонне. Кроме того, по опыту убедился, что Гражданской войне разрозненный конный строй мало полезен, как и не устоит при неожиданностях.
Еще одно замечено при стычках конницы: сбитая сторона, будь то белые или красные, успевает ускользнуть от рукопашной схватки «на шашки». Причина этому – чувство страха седока, которое передается лошади, и лошадь скачет во все свои силы. Тогда как настигающая сторона психологически не так активна, ожидает неожиданностей и склонна к осторожности. В данном случае воинственный актив был на стороне красных. Мы ведь отступили «от Воронежа» и держались «на ниточке перед падением в Черное море». Тогда как у красных был полный победный марш. Кроме того, меня удивило следующее: когда дивизия скакала с полковником Кравченко для опережения красных, последние шли вперед, на юг, с непонятной мне уверенностью. И вот только потом, из бюллетеня штаба корпуса номер 7-й, выяснилась тогдашняя боевая обстановка:
«Шедший в левой колонне 4-й Линейный полк был сбит полком красной конницы и бежал, оставив два орудия и пулеметы; причем – много казаков рассеялось. Поведение Линейцев затруднило работу остальных частей.
Доблестные Лабинцы, совместно с отрядом есаула Польского, отбили конницу противника к станице Ильинской. В то время Кавказцы под командой полковника Хоранова овладели станицей Дмитриевской, захватив одно тяжелое орудие и одно легкое. Окончательному разгрому противника помешало недостойное поведение Линейцев».
Этого я тогда не знал. Но должен подчеркнуть – в этой конной контратаке Партизанского отряда есаула Польского не было. Кроме того, два полка, прибывшие в станицу Кавказскую – 4-й Лабинский и 4-й Линейный, – были столь малого боевого состава, что «о полковой их силе» не стоило бы и думать – каждый из них был до 150 шашек. И конечно – красные, своей массой, легко сбили Линейцев, сформированных из старых казаков. Командиром их был полковник И.И. Тарарыкин, о чем он сам сказал мне при встрече в Нью-Йорке, «в воспоминаниях о былом».
И вот вся эта масса конницы «белых и красных» до 2000 шашек потоком неслась по балке на север – красные уходили, а Лабинцы настигали. В такой безудержной скачке полк прошел около 10 верст до самой Дмитриевской уже со спустившейся ночной темнотой и остановился у западной окраины ее. Красная конница скрылась к станице Ильинской.
Головная сотня захватила несколько конных красноармейцев «живьем».
– Кто вы? – спрашиваю.
– Кубанские казаки Линейного полка, попавшие в плен к красным под Купянском, они поставили нас в строй, – ответили они.
Я им не поверил. Во-первых, под Купянском не было ни 1-го, ни 2-го Линейных полков, а во-вторых, хотя они и были в небольших черных казачьих шапчонках и на казачьих седлах, но лица их были типичные «мужичьи» наших кубанских иногородних. Все они в мужичьих тужурках, в обыкновенных черных штанах, в сапогах. Лошади их худо-ваты, но жилистые и бойкие.
Я не мстительный и не злой. На красноармейцев смотрел как на несчастных и обманутых людей. Следил, чтобы все мои подчиненные, и офицеры, и казаки, с пленными обращались хорошо и никаких насилий над ними не делали бы.
В данном случае в особенности бесплодно было карать этих пленных, поэтому поставил их в строй захватившей сотни, но приказал следить за ними.
В опустившейся ночи от жителей станицы мы узнали, что она занята красными. Разместив полк по квартирам в этой стороне, еду с штаб-трубачом Диденко в штаб корпуса, а где он – не знаем. В станице топкая, жидкая грязь, так как она расположена в балке, куда стекает вода со всех перекатов.
Штаб корпуса разместился в противоположной стороне станицы, на южной окраине, у какого-то, видимо, торговца. Въехав в небольшой двор с юга, ординарцы указали мне дверь, где поместился генерал Науменко. Перед дверью только один дощатый порожек, какой бывает у черного входа во двор.
Не зная расположения комнат, толкнул дверь и сразу же оказался в просторной комнате с низким потолком, а главное – сразу появился перед глазами генерала и его начальника штаба, которые сидели за столом и заканчивали свой ужин.
Входя, я предполагал, что вначале будут сенцы и потом уже комната, потом доклад через ординарца о моем прибытии с просьбой принять с докладом, но оказалась полная неожиданность и для меня, и для начальствующих лиц.
Я даже не успел снять папаху с головы, как Науменко, увидев меня, быстро встал со стула, а я, приложив руку к папахе, отрапортовал «о прибытии» с полком, не зная, где же наш штаб дивизии?
Оказывается, генерал Науменко уже все знал, почему принял меня исключительно внимательно, радостно и весело. Он просит первым долгом сесть за стол и закусить. Предлагает рюмку водки, но я решительно отказался, хотя и был голоден. А при свете лампы я только теперь увидел, как я был покрыт грязью, как говорят, с ног до головы.
– А где же штаб дивизии? – спрашивает Науменко.
Я не знаю, что ему ответить, чтобы не подвести своего друга А. Кравченко.
Науменко загадочно переглянулся с полковником Егоровым и просит меня рассказать, «как же все это было». И я рассказал. Оба они слушали очень внимательно, словно сверяясь с другими фактами и докладами, уже известными им. Должен сказать, что генерал Науменко добрый человек, приятный в разговоре, веселый и остроумный. С подчиненными очень тактичный, но иногда для определения событий или личностей употребляет слова «веские», правильные с точки зрения нас, кадровых офицеров, не подлежащие обиде.
Так было и здесь у него. Выслушав мой доклад, он еще раз переглянулся со своим начальником штаба корпуса и досадливо произнес по адресу полковника Кравченко:
– Как-кая д…а!.. Вместо того чтобы атаковать противника в хвост или во фланг – он заскакивал к нему в голову. Благодарю Вас, Елисеев, и Ваших Лабинцев. Вы вторично спасли положение. – Он крепко пожал мне руку. И добавил: – Полковник Кравченко отрешен от должности, и я Вас назначаю временно начальником 2-й Кубанской дивизии. Напишите приказ об этом, – говорит он полковнику Егорову.
Разговор был окончен. Науменко просит меня подождать, пока будет отпечатан приказ по корпусу. Вдруг о чем-то вспомнил и, повернувшись ко мне, быстро спросил:
– А как Ваш Диденко?
– Отличный казак, Ваше превосходительство, – отвечаю ему в тон.
– А где он?
– Держит лошадей у крыльца, – докладываю.
– А можно его сюда позвать?.. Хотя – лучше мы сами к нему выйдем, – как-то запальчиво, с чувством внутреннего беспокойства произнес Науменко эти короткие фразы.
Штаб-трубач Василий Диденко
Когда все восемь полков корпуса вошли в нашу станицу 11 февраля, без боев оставив Успенскую, Ильинскую и Дмитриевскую станицы, оторвавшись от противника еще в Ставропольской губернии, в Кавказской был заметен переполох. Жители ждали красных, может быть «завтра», и с чувством страха думали и решали – как быть?
И офицеры, и я лично думали тогда, что если не завтра, то в ближайшие дни корпус отступит за Кубань, мы, видимо, пойдем в Грузию, там отдохнем, переформируемся, усилимся и через 2–3 месяца перейдем в наступление. Готовясь к этому, я уговорил мать «собираться» и с детьми уходить с нами, оставив только старую бабушку дома, которую красные пощадят.
Откуда пришли такие фантастические мысли, я не знаю, но они были. Среди казаков-станичников были мысли и иные: куда идти?.. И не лучше ли оставаться в своей станице и ждать – будь что будет!
Были и такие голоса, что офицеры доведут казаков до Черного моря, сядут на пароходы, уедут в Крым, а казаков бросят на берегу. Так уж лучше никуда не уходить. Это были только «голоса», а в общем – прихода красных все боялись.
– Сыночек, там тебя хочет видеть одна бабочка, – говорит мне мать, войдя в мою комнату на второй или третий день, когда полки корпуса вошли в станицу («бабочка», по-станичному, – это молодая замужняя казачка).
И только я вышел в наш застекленный большой коридор, в который выходили двери всех четырех комнат, как какое-то молодое существо повалилось мне в ноги и громко заголосило, запричитало:
– Федар Ваны-ыч!.. Спасите маво Васю-у, иво расстреляю-ут!
Такого унижения родной казачки-станичницы, как «падение к ногам», кроме, может, родительских, я никогда не видел и не ощущал. А падение к моим ногам меня просто оглушило. Схватив ее за руки и подняв к своему лицу, с горячностью спрашиваю ее, всю красную от слез:
– Чия ты? (В станице я всегда разговаривал со всеми их выговором.)
– Ды Васи Диденкина жена-а, што, Вы мине ни признаете?
Диденко – почти соседи были на нашей улице. Большая семья и бедная, так как, кроме старшего сына Василия, остальные дети были девочки. Значит, вся семья жила на один пай земли их отца в 8 десятин. У них не только что не было амбара, но не было и дома во дворе, как у многих казаков. Была длинная украинская хата и плетеные сараи во дворе для быков, для коров, для овечек.
Василий был очень мягкий парубок тогда, когда я был дошкольным мальчиком. Умный, мягкий, добрый – он был защитником нас от произвола старших над нами, и все мы его очень уважали и любили. Он был для нас авторитет во всем, открытая правда, справедливость.
С действительной службы в 1-м Кавказском полку он вернулся штаб-трубачом, видимо, тогда, когда я был учеником Майкопского технического училища. В общем, он старше меня был лет на десять.
Что его арестовали якобы за злостную агитацию и могут расстрелять по приговору корпусного военно-полевого суда, меня возмутило до крайности. Добровольческая армия, по оставлении Ростова, была свернута только в один корпус, силою около 10 тысяч штыков. Это была та сила, которую дала Россия к югу от линии Камышин – Воронеж– Орел – Чернигов – Киев – Одесса, то есть 16 губерний с населением в 42 миллиона.
Это означало, что население этих губерний «оставило» свою армию, не пошло с ней. Теперь же, когда казак выразил свою мысль, что сопротивление против Красной армии стало не под силу казакам, он предается смерти.
Надеваю шашку и немедленно иду пешком в штаб корпуса. Он помещался недалеко от нашего дома. Генерал Науменко встречает меня ласково. Я запальчиво докладываю ему о штаб-трубаче Диденко все, что знал. Рассказал обо всей семье его отца. Я подчеркнул ему, что казаки устали от долгой войны, прижаты уже к самой Кубани и не знают, что же делать дальше?
Науменко слушал меня очень внимательно, не перебивая и остро смотря в мои глаза, ища в их выражении искренности и только чистой правды. С моими доводами он согласился; и, не меняя серьезности и строгости лица, что у него редко бывало, он твердо сказал:
– Хорошо, Елисеев, я освобожу Диденко, но исключительно под Вашу личную ответственность. Вы согласны? – закончил он.
– Не только согласен, но я возьму его к себе в 1-й Лабинский полк личным штаб-трубачом, – ответил ему.
Генералу это понравилось, и он приказал привести сюда, в его залу, Диденко. Его привели. За много лет разлуки я впервые увидел так знакомого мне с детских лет блондина с голубыми глазами и добрым сердцем.
– Вот что, Диденко, – начал генерал Науменко строго, официально и не совсем ласково. – Ты за свой язык подлежал преданию военно-полевому суду. Конец его известен. Но твой станичник, полковник Елисеев, вступился за тебя. И берет на свое поручительство. Зная и ценя его, я уступил. И только благодаря его просьбе. Только! Понял?.. Он берет тебя к себе штаб-трубачом. И я надеюсь, что ты, как старый и служилый казак, поймешь все это и оправдаешь доверие его. А теперь ты в распоряжении полковника Елисеева, – закончил он.
– Покорнейше благодарю, Ваше превосходительство!.. И Вас покорно благодарю, господин полковник, – совершенно неподобострастно, умно и достойно говорит Диденко и продолжает: – Я не только что оправдаю доверие господина полковника Елисеева, который меня так давно знает, но я хочу доложить Вам, что я совсем не тот, за кого Вы меня приняли. Я казак и искренний враг большевиков. А говорилось если что – так это «по-домашнему».
– Ну довольно, довольно! – перебивает его Науменко. – Полковник, Вы свободны. Свободен и Диденко, – коротко заканчивает он.
Я благодарю генерала, и с Диденко выходим на улицу.
– Федор Иванович, спасибо Вам! Но не подумайте, что я такой, – со слезами на глазах говорит мне старый штаб-трубач, освобожденный только что от смерти.
– Василий!.. И не вспоминай об этом! Поэтому-то я и сделал, что отлично знал тебя и всех вас, Диденкиных. (Так их называли на улице.)
Мы в нашем доме. Его жена радостно плачет. У нашей матери на глазах слезы, также от радости.
В станичном быту горе и радость соседей воспринимаются остро. Василий мягко улыбается и, указывая жене на меня, говорит:
– Благодари вон Федора Ивановича.
Чтобы прекратить эти тягостные минуты, говорю им:
– Ну, теперь идите домой, Василь, отдыхай. А завтра – конным приезжай сюда. И начнешь служить при мне.
Даю ему руку, жену же обнимаю. Она смеется и плачет одновременно, а потом бросается на шею к нашей матери и заголосила причитаючи:
– Тетенька-а, спасибачка и Ва-ам, што памагли-и…
Помощь матери заключалась в том, что она попросила меня повидаться с ней. Такая станичная неискушенность.
Вот те события, которые привели командира 2-го Кубанского конного корпуса, генерала Науменко вторично повидаться со штаб-трубачом Василием Диденко, но в другой психологической обстановке, очень интересной для человеческой души.
Втроем – генерал Науменко, полковник Егоров и я – вышли к порогу. Через открытую дверь шло тусклое освещение. В овчинном в грязи полушубке, между двух лошадей, держа их под уздцы, стоял Диденко. На нем кинжал, шашка и сигнальная труба за плечами.
– Здравствуй, Диденко! – ласково говорит Науменко.
– Здравия желаю, Ваше превосходительство! – молодецки отвечает он.
– Полковник Елисеев доложил мне, что ты очень хорошо вел себя все эти дни. Я очень рад этому. Ты водку пьешь? – уже весело спрашивает Науменко.
– Так точно, пью, – чуть смущенно отвечает Василий.
– Дайте бутылку сюда! – крикнул генерал денщикам.
Те принесли со стола и рюмку.
– Нет!.. Дайте чайный стакан! – говорит он казаку. – Выпьешь его? – спрашивает он Диденко.
– Так точно, выпью, – откровенно говорит он.
И Науменко сам наливает полный стакан водки, сам передает его Диденко и смотрит на него, улыбаясь.
– За Ваше здоровье, Ваше превосходительство, – произносит Василий и спокойно выпивает все до дна.
Мы все улыбаемся.
– Дайте что-либо закусить! – весело крикнул он денщикам и, не дождавшись, сам бросился к столу, вилкой взял со стола соленый огурец и передал Василию.
А потом, дернув меня за полу черкески, отошел в комнату и спрашивает:
– А может быть, наградить его Георгиевским крестом?
– Это было бы очень хорошо, Ваше превосходительство, – вторю ему.
Вынув из пакета крест, Науменко выходит за дверь и уже серьезно говорит:
– По представлению твоего начальника полковника Елисеева, награждаю тебя, штаб-трубач Диденко, Георгиевским крестом за сегодняшний бой! – и дает его ему. А потом, спохватившись, произносит: – Какая досада, что у нас нет Георгиевских лент!
И, чуть замявшись, он глянул на свой Георгиевский темляк на шашке.
– Дайте ножницы! – громко крикнул он внутрь комнаты.
Казак принес ножницы от хозяйки. И генерал Науменко, командир корпуса, сам лично вырезает часть ленточки из своего Георгиевского темляка, продевает ее в ушко и сам лично прикалывает Георгиевский крест на твердую кожу полушубка Диденко, с ног до головы обрызганного грязью в сегодняшней скачке 1-го Лабинского полка и красной конницы, в преследовании ее на протяжении «в оба конца» около 20 верст.
– Покорно благодарю, Ваше превосходительство! – все так же спокойным голосом и с полным достоинством старого служилого казака отвечает штаб-трубач Василий Диденко.
Жест генерала Науменко был замечательный.
Мы в комнате. Скоро будет полночь. Генерал Науменко подписывает приказ по корпусу, передает его мне и просит тут же прочитать. И я читаю: «Полковник Кравченко выезжает в отпуск на неопределенное время. Во временное командование 2-й Кубанской казачьей дивизией вступить командиру 1-го Лабинского полка, полковнику Елисееву».
После некоторых указаний начальство отпускает меня, дав ординарца показать, где разместился штаб нашей дивизии.
На улице темь непроглядная и грязь непролазная. Зову к себе Диденко ехать рядом и говорю ему:
– Ну поздравляю тебя, Василий. Я рад за тебя.
– Покорно благодарю, Федор Иванович. Я знаю, что все это Вы сделали, но как вспомнишь, что чуть был не расстрелян, и ни за что, да еще своими же казаками, аж плакать хочется, – отвечает он.
Я его успокаиваю и говорю, что теперь все окончено. Он вновь благодарит и просит разрешения «осадить своего коня назад». Я понял, что ему легче и приятнее молча, и одному, созерцать настроение своей души и мыслить о том, что с ним случилось в эти немногие дни.
Я здесь закончу повествование о дальнейшей судьбе, столь трагичной в эти дни и потом, штаб-трубача Василия Диденко.
Со мной он отступал до самого побережья Черного моря, состоя и штаб-трубачом, и одновременно конным вестовым. Там он заболел тифом. Где-то увидел его больного на подводе. На мое приветствие он посмотрел в мою сторону блуждающими глазами и, видимо, не узнал меня. Худой, небритый – он был жалок видом. В таком состоянии он остался с капитулировавшей Кубанской армией и вернулся в свою станицу, работал и был убит в степи «неизвестными». Его подвода с двумя лошадьми не вернулась домой, и много дней спустя недалеко от дороги, в подсолнечниках, нашли его труп, привлекший к себе проезжего разложившимся тленным зловонием. Так рассказал мне казак-станичник «новой эмиграции».
Была полночь, но в штабе дивизии еще не спали. Мой старый друг полковник Кравченко был смущен, но нисколько не печалился своим отстранением от должности. Он осознал и признался, что тогда «не сообразил», что надо было атаковать красных в хвост и во фланг. И пожаловался мне по-дружески, что «генерал Науменко здорово распек его», что и было резонно. Он завтра выезжает в свою Гиагинскую станицу Майкопского отдела «отдохнуть», а когда вернется в свой 1-й Кубанский полк – не знает.
Начальник штаба дивизии переписал приказ по корпусу о новом назначении. Вторым параграфом приказа по дивизии были указаны пункты, которые должна занять дивизия «на случай тревоги».
Подписав этот приказ, чем фиксировал свое вступление во временное командование 2-й Кубанской казачьей дивизией, распрощался с А.И. Кравченко и ночевать выехал в свой полк, чтобы не смущать предшественника. Завтра рано утром он выезжает «домой».
Окрыленные успехами, мы и не предполагали, что завтра красные вновь перейдут в решительное наступление на станицу Дмитриевскую и 1-й Лабинский полк своей конной атакой на глазах всего штаба корпуса полностью пленит всю пехоту красных.