Последняя атака
27 февраля едва только начался рассвет, как с северных бугорков затрещал по хутору Романовскому огонь красных. Это подошла пехота из хутора Лосева, находящегося в 12 верстах от нас.
Услышав выстрелы, уставшие после вчерашнего боя полки моментально сосредоточились в указанных местах, и вся 2-я Кубанская дивизия шагом двинулась по улицам на запад, к виадучному мосту, на соединение с остальными частями корпуса, ночевавшими в южной половине хутора.
Являюсь к генералу Науменко. Он улыбается и спрашивает:
– Что, жарко было вчера?
То есть он спрашивал, тяжело ли было вчера в пешем бою дивизии на солнцепеке и в течение целого дня? Этим он хотел, видимо, подбодрить меня и стушевать резкие слова своего начальника штаба полковника Егорова, который по телефону угрожал предать меня суду, если я отступлю от Лосева, не выдержав огня красных.
– Да, жарковато было, Ваше превосходительство, – отвечаю ему, и теперь мы все трое (и Егоров) дружески улыбаемся.
Генерал Науменко часто умело подходил к человеческой душе.
Весь корпус, не останавливаясь, спокойным шагом стал подниматься на высокое плоскогорье по дороге к станице Казанской, отстоящей от Романовского в 10 верстах.
С полуподъема было обнаружено, что красные еще не вошли в хутор, а занимали позиции на своих бугорках. В это время от вокзала Кавказской в направлении Тихорецкой вышел наш бронепоезд. Для его поддержки выдвинута 2-я дивизия. Перевалив железнодорожное полотно без моста на Екатеринодар, дивизия нагнала бронепоезд и двигалась чуть позади его. Вдруг он остановился и открыл частый орудийный огонь на восток, одновременно с этим из низины конная группа человек в пятьсот широким наметом бросилась наутек. Это было для нас полной неожиданностью. Быстро, без моста, перевалив железнодорожное полотно на Тихорецкую и построив дивизию в резервную колонну (все головы полков на одном уровне), широкой рысью стал подниматься в сторону уходящего противника.
Генерал Науменко, посылая 2-ю дивизию, рекомендовал не ввязываться в бой, а только поддержать наш бронепоезд. Но картина бегства красной конницы была настолько паническая, что невольно втягивала в преследование.
Для воодушевления и «веселости», остановив хор трубачей в 30 человек на невысоком пологом кургане, приказал им играть бравурные марши.
Конница красных, выйдя из сферы досягаемости орудийного огня бронепоезда, вдруг всей своей массой быстро повернула на север, потом на запад и, не имея широкого аллюра, бросилась навстречу дивизии. Позади нее три длиннейшие цепи пехоты красных, в далеком мареве раннего утра, наступали на станицу Кавказскую. Хутор Романовский был обложен с севера. 2-я дивизия совершенно случайно появилась действующей во фланг и даже чуть в тыл всей красной пехоте, направлявшей свой главный удар на станицу Кавказскую, где наших войск уже не было.
Красное командование, видимо, предполагало, что 2-й Кубанский конный корпус перейдет Кубань у станицы и отойдет в Майкопский отдел, но не на запад. Два моста через Кубань, каменный железнодорожный и чугунный для подвод, были внизу, у станицы Кавказской. Мосты им необходимо было взять, чем окончательно разъединить войска Северного Кавказа, прервав меж ними всякую связь – и железнодорожную, и телеграфную, и телефонную, не говоря уже о живой связи, которая не поддерживалась и тогда, ввиду широкого фронта восточной половины Северного Кавказа.
Так думали и офицеры-лабинцы – «отойти к станицам своего полкового округа и, пополнив Лабинскую бригаду, закрепиться на реке Лабе». Не скрою – так думал и я, как о естественном отходе «за Кубань».
Военачальник красной конницы, которому, видимо, было задание охранять правый фланг своей пехоты, надо признать, действовал молодецки и обрушился на нашу дивизию со всем жаром, имея позади себя сильный состав войск.
Красная конница ринулась в контратаку широчайшим аллюром всей своей густой массы. Режет мысль: «Если казаки дрогнут – дивизию можно будет собрать только под станицей Казанской». И в этот момент я вспомнил о своих пулеметах.
На правом фланге, по старшинству полков, шла малочисленная Кубанская бригада в 250 шашек. Левее – Лабинская, около тысячи шашек. Повернув бригады в противоположные стороны, выкрикнул:
– Пулеметы 1-го Лабинского полка – ВПЕРЕ-ОД!
Правее меня, не ожидая приказания, выскочила широким наметом пулеметная команда 1-го Кубанского полка со своими шестью ручными пулеметами системы «Льюис». Впереди нее скачет сотник, держа свой пулемет поперек седла у передней луки. 22 пулемета Лабинцев на линейках, с величественным в боях есаулом Сапуновым, карьером выбросились вперед и заскворчали все, до трех десятков пулеметов. Конница красных от неожиданности смешалась и, повернув назад, бросилась наутек.
– В АТАКУ-У!.. МАРШ-МА-АРШ! – кричу-командую, но полки, видя всю эту картину, уже сами бросились с места в карьер.
Это поле принадлежало казакам станицы Кавказской. Еще недавно здесь были только сенокосы. Почва твердая, с бурьяном. Уже просохшая по весне земля. Теплое весеннее утро с мягким ласкающим ветерком с востока. Позади – мощный хор трубачей 1-го Лабинского полка воинственно-бравурными маршами бросал душу воина в поднебесье, к победе. Все это, вместе взятое, толкало на подвиг даже и не храбреца.
Я не поскакал с полками, а остался наблюдателем у пулеметов. По горячности я бросил в атаку все четыре полка и, когда они «вырвались» у меня из рук, остался без всякого резерва. Вот почему я остался с пулеметами как с самым надежным резервом, который, был уверен, никто «не сомнет».
Красные не выдержали, повернули назад, и все слилось в головокружительной скачке по чистому, ровному, сухому полю – одних удирающих, а других преследующих.
В это время южнее нас версты на три рысью вышла на бугорки 4-я Кубанская дивизия полковника Хоранова и остановилась. Не было ли возможности атаковать красную пехоту во фланг, или еще что другое заставило Хоранова не принять участие, не знаю, но дивизия остановилась и не двинулась дальше. Артиллерии при дивизиях не было. Вместе с незначительным обозом полков она оставалась при штабе корпуса, так как было приказано не втягиваться в затяжной бой. И этот бой был совершенно случайный.
Я стою верхом и наблюдаю дивную картину дикой скачки казаков, рассыпавшихся по всему широкому полю. Красные почему-то уходили на северо-восток, но не к своим наступающим пехотным цепям, оказавшимся к этому моменту юго-восточнее боевого поля конницы, почему весь удар пришелся на Лабинскую бригаду, бывшую на левом фланге.
Казаки прижали красных к паханому полю. Извиваясь змеями по нетронутым плугами участкам, зигзагообразными лентами распластались они в спасающем карьере, настигаемые казаками. Полки были уже так далеко от меня, что я, оставив есаула Сапунова с пулеметами, приказав быть «настороже», поскакал к каким-то остановившимся группам казаков. Прискакал и вижу – четыре тачанки красных с пулеметами строчат по своим. Возле каждой тачанки несколько урядников с револьверами в руках угрожающе требуют от пленных пулеметчиков «лучше целиться». С перекошенными от страха за свою жизнь лицами, пленные «добросовестно» исполняли свою роль.
Полки вышли красным в тыл. Вдруг со стороны станицы Кавказской, из балки, меж длиннейших, облегающих станицу цепей, показалась свежая конная группа красных человек в пятьсот и широким наметом двинулась на поддержку разметанной своей конницы на правом фланге. Полки дивизии разбросаны, и дело могло повернуться в неблагоприятную для казаков сторону. Штаб-трубачу Василию Диденко приказал трубить «Сбор». И залилась труба в утренней тишине степи:
Соберитеся всадники ратные
…
Слушайте, всадники-други —
Звуки призывной трубы-ы…
Такой теплый, весенний, приятно-растворяющий день выпал 27 февраля 1920 года, что казаки, разбросавшись в дикой победной скачке по широкому полю, видимо, и не думали присоединяться к своим разметавшимся сотенным значкам.
После головокружительной скачки, наспех повязав полушубки в торока, разгоряченные, беспечно и сладостно, мелкими группами маячили они везде, словно стараясь в последний раз и во всю свою молодецкую грудь надышаться и насладиться свежим весенним воздухом в последнюю свою удалую конную атаку, на своем казачьем поле, вне строя и вне слов «команд».
А тут еще жаворонок, взвившись в воздух и остановившись «на мертвой точке», так сооблазнительно пел и переливался над казаками. Ну, куда же было там казакам «до строя»!
Неожиданно прискакал ординарец от генерала Науменко, наблюдавшего всю эту картину с высокого плоскогорья перед станицей Казанской, с приказанием: «2-й дивизии свернуться и, оставив сторожевое охранение у железной дороги, на ночлег войти в станицу Казанскую».
Далеко-далеко на юго-восток, в мареве очень теплого весеннего дня, когда «играет горизонт», три длиннейших цепи красных, видимо выждав конец конного боя, поднялись и двинулись к моей станице Кавказской, где осталась одна женская часть семьи отца. Я знал, что их никто не может защитить. И тут же острой болезненной струйкой пронеслась мысль – не навсегда ли я покинул свою родную станицу?.. И я почувствовал полную слабость в своем теле, а в душу вошло какое-то гнетущее уныние.
Дивизия отходила через железнодорожный мост у разъезда Рогачевского, что перед станцией Мирская, в направлении Тихорецкой. И вновь так знакомые еще с детства места. Здесь стоит все тот же колодец у будки, из которого на сенокосе казаки брали воду «в очередь», курили, говорили о делах и немного ругались из-за этой очереди, так как больше колодцев здесь, в степи, не было, от станицы 17 верст, а Кубань «с водою» была еще дальше.
Об этом дне генерал Деникин написал потом: «К 27 февраля северный фронт отошел на линию реки Бейсуг. Тихорецкая и Кавказская были уже оставлены нами, и связь с Северным Кавказом – утеряна».
За нами оставалась только левобережная Кубань. И что «это» было по сравнению с необъятной территорией всей России, занятой уже красными?!.
Приезд генерала Улагая
Степью 2-я дивизия поднялась на высокое Казанское плато. Впереди нас движутся отсталые обозы и одиночные казаки пешком. Мы обгоняем их.
– Федя-а!.. Возьми меня с собою! – слышу я знакомый, чуть шепелявый голос сотника-пластуна, станичника Гриши Белоусова.
Он старше меня летами и по Майкопскому техническому училищу. Окончив последнее, стал станичным учителем с двумя своими сестрами. Уважаемая семья в станице. Отец их был атаманом Романовского хутора и, искореняя конокрадство, был убит ворами.
– Ты почему здесь, Гриня? – удивленно спрашиваю его.
– Да почему разбежались пластуны, не захотели идти дальше, ну, вот мы, офицеры, и остались одни, – весело отвечает он.
Я дал ему заводную лошадь, и он вошел в Казанскую с нами.
2-я дивизия была расположена в северной части станицы, ближе к противнику. Станица была хозяйственная и богатая. Штаб корпуса расположился на церковной площади у богатого коммерсанта.
– Ну, теперь отдыхайте. Больше, думаю, таких боев уже не будет, – как всегда, ласково и весело говорит мне генерал Науменко, когда я явился к нему.
Я выражаю ему свое недоумение, почему полковник Хоранов не продвинулся вперед, когда 2-я дивизия атаковала конницу красных? Науменко улыбается и, хотя немного недоволен Хорановым, говорит:
– Все это было почти что ни к чему, мы будем теперь отступать, не принимая боев.
В Казанской корпусу назначена дневка. Вечером генерал Науменко вызывает меня к себе и дружески говорит:
– Елисеев, завтра поездом на станцию Милованово приезжает командующий Кубанской армией генерал Улагай смотреть наш корпус. Почетный караул для встречи, сотню, я назначаю от 1-го Лабинского полка, как самого достойного во всем корпусе. Вы довольны? – закончил он.
– Покорно благодарю, Ваше превосходительство, но не обидится ли на это полковник Хоранов? 1-й Кавказский полк гораздо старше Лабинского и более заслуженный по наградам, да и Хоранов гораздо старше меня, – докладываю я «свой резон».
– Ну нет!.. Старшинство тут ни при чем. 1-й Лабинский полк единственный, достойный этой чести. И Вы не беспокойтесь о старшинстве. Этого я хочу! – уже серьезным тоном заканчивает он. – А Хоранов, Вы же его хорошо знаете, – добавляет он, не уточняя ничего и не ставя точку над «i».
28 февраля, утром, сотня почетного караула 1-го Лабинского полка, все в той же своей серой боевой форме одежды, то есть в серых истрепанных черкесках, при полковом знамени и хоре трубачей, выстроилась на маленькой станции Милованово, что при станице Казанской. На правом фланге генерал Науменко с начальником штаба корпуса, полковник Хоранов и старшие офицеры.
Ждать пришлось недолго. Скоро со стороны Екатеринодара подошел паровоз с одним небольшим пассажирским вагоном и мягко остановился у вокзала. В дверях вагона немедленно же показался генерал Улагай и мягко, упруго соскочил с порожек. Все это у него вышло так мягко, красиво, благородно, словно приехал не командующий армией, а простой молодецкий казачий офицер, в гости, на дачу, которого все с нетерпением ждут на вокзальчике глухой провинции. И он, чтобы не терять времени, быстро соскочил, чуть ли не на ходу, с поезда, чтобы обнять своих, так ему близких и дорогих друзей.
Он был в темно-серой дачковой черкеске, при черном бешмете и черного каракуля небольшой папахе. И – никаких украшений и знаков отличия на скромной черкеске. Ему тогда было, думаю, около 40 лет от роду. Чисто выбритый, брюнет, типичный горец, кубанский черкес благородной семьи – уздень.
Весной 1919 года на Маныче он был нашим командиром 2-го Кубанского конного корпуса. И в боях он был одет так же, как и сейчас – стильно, по-черкесски. Но на Маныче, когда красная конница перешла длинную греблю у села Кистинского и уничтожила на нашей стороне заставу 1-го Черноморского полка полковника Н.И. Малышенко, он вызвал на курган командира сотни, от которой была застава, ротмистра и, в присутствии нас, командиров полков и начальника дивизии генерала Бабиева, очень коротко, спокойно, на очень чистом русском языке и «кавалерийским цуком» пристыдил очень приятного и отчетливого кавалериста, молодого ротмистра, не задевая его личного достоинства. Мне тогда эта манера генерала Улагая очень понравилась.
Теперь я встречаю Улагая в иной обстановке и при иных воинских обстоятельствах. И когда он ступил на землю, скомандовал:
– Шашки вон, слушай, на кра-УЛ! – и, взяв свою «под-высь», подошел к нему с рапортом.
Выслушав рапорт и пожав руку, Улагай жмет руку всем офицерам. Потом идет к строю Лабинцев. Строй – ровный, двухшереножный, обыденно серый. Но то, что это стояли Лабинцы, говорило генералу о многом. С ними, со 2-й Кубанской казачьей дивизией, начиная с июля 1918 года, он прошел вдоль и поперек всю Ставропольскую губернию с победными боями! Потом – движение с ними на Царицын и на Камышин в 1919 году. Везде был успех, победа и слава. И теперь, в годину крупного несчастья, они вновь пред ним, храбрые пред храбрым.
Бросив взгляд на строй казаков, Улагай остановился. Потом, быстро пройдя перед ними, стал посередине, взял руку под козырек и громко произнес:
– Здравствуйте, мои храбрые Лабинцы!
Я не хочу описывать, как могуче и радостно ответили казаки – «мои храбрые Лабинцы» – своему долгому старшему начальнику. Это нужно понять без слов.
Опустив руку, Улагай обратился к почетному караулу, как представителям от всего полка, с горячими словами похвалы и закончил так:
– Верные, храбрые, благородные Лабинцы!.. Вашу кровь и стойкость никогда не забудет Кубань!
Штаб корпуса с генералом Науменко, штаб дивизии и все другие старшие офицеры корпуса затаенно слушали редкие слова похвалы замкнутого, храбрейшего в Кубанском Войске черкеса-рыцаря. Это было лучшей и самой ценной наградой 1-му Лабинскому полку за его последнюю боевую доблесть и пролитую кровь.
Я стоял позади него и внимательно слушал. Генерал Улагай хочет посмотреть полк, который был выстроен в конном строе позади вокзала. Почетный караул, знамя и оркестр трубачей немедленно отправлены в строй.
Улагай хочет представиться перед полком в седле. Полковнику Булавинову, моему заместителю, бросил три слова: «Дать хорошего коня». Генералу подвели кабардинца светло-гнедой масти. Он очень легко, «как молодой хорунжий», вскочил в седло. Конь оказался нервный и вьюном завертелся под ним. Что-то было неладное и с казачьим седлом, с длиной стремян и подушкой. Как известно, у казака в седельной подушке по арматурному списку должно быть уложено носильное белье. Это уродовало подушку и делало ее очень жесткой, негладкой, неэластичной. Поправляя что-то под ногой, Улагай с наивной детской улыбкой неискушенного горца смеется и, бросив на меня взгляд, поясняет коротко:
– Никак не приспособлюсь в седле!
Улыбаюсь и я ему, словно говорю: «Да, конечно, к чужому седлу не всегда можно приспособиться сразу, я это понимаю».
1-й Лабинский полк встретил генерала Улагая с полным церемониалом. Став перед строем, он повторил те слова, которые сказал почетному караулу. Вселял надежды. А потом объехал ряды, осматривая состояние лошадей.
Несмотря на жуткое время, на походы, на переходы, на бывший холод, потом дожди и грязь, конский состав полка, как и всего корпуса, был хороший, незаморенный. Жили и кормились ведь по своим богатым станицам! Конь у каждого казака собственный, и он за ним ухаживал с большой заботой.
Обыкновенно в донесениях очень и очень многих начальников-конников вечные жалобы на «худобу лошадей», отсутствие фуража, подков и прочее, что всегда вводило высшее начальство в заблуждение о подлинном состоянии конницы. Эта манера была недобросовестная, чтобы оправдаться за неудачи или чтобы не посылали его части в бой. Смешно читать теперь и в [донесениях] очень высоких чинов – генералов-конников, что «их полки так обессилены в конском составе, что в атаку ходят только рысью». И тут же доносят о богатых трофеях: и пленными, и орудиями, и пулеметами. Но атакой «рысью» никакую пехоту не возьмешь в плен с пулеметами и пушками! Или доносят: «Cтолько-то порублено красных, все поле усеяно трупами, брошенным оружием, подводами и пр.».
В данный период не только 1-й Лабинский полк, коим я командовал, но и все остальные части 2-го Кубанского конного корпуса генерала Науменко имели хороший конский состав и «тела лошадей» были гораздо лучше, чем имели те же полки на Турецком фронте 1914–1917 годов.
Проведший все годы этих двух войн в строю и на ответственных должностях, фиксирую для беспристрастной истории.
После этой процедуры встречи командующий Кубанской армией генерал Улагай удалился в штаб корпуса, где, надо полагать, имел с генералом Науменко обстоятельный разговор об общем боевом и моральном состоянии армий генерала Деникина, как, думаю, и планов на будущее. Частично о них мы услышали на второй день от генерала Науменко, о чем будет сказано потом. В тот же день генерал Улагай вернулся в Екатеринодар.
Офицеры 1-го Лабинского полка
Не в одной доблести казачьей или их командира полка заключалась храбрость и доблесть 1-го Лабинского полка. Связующими начальниками между командиром и казаками были командиры сотен. О них должен оповестить Войсковую Историю.
Полковник Александр Павлович Булавинов, старый Лабинец. По выпуску из военного училища – сверстник генералам Бабиеву и Фостикову. Умный, исполнительный офицер. Рассуждающий всегда, то есть вначале все взвешивающий, а потом уже действующий. Часто недовольный высшим начальством, критикующий его. С подчиненными офицерами корректен, авторитетен у них. Хотя он и не рвался вперед, но и не оглядывался назад. Старше меня и летами, и по выпуску из военного училища – вел себя прекрасно, и у меня с ним никогда не было недоразумений, как никогда он и «не закусывался», что стал в подчинение младшему.
Командир 1-й сотни есаул Минай Бобряшев, казак Лабинского отдела. Интеллигентный офицер со средним образованием, с полным сознанием своего офицерского достоинства, гордости и благородства. Быстрый во всем, сноровистый, жаждущий славы полку. Умный, влюбленный в свой 1-й Лабинский полк, который, казалось, по одному моему жесту мог броситься на самый подвиг. Это был типичный удалец, для которого слово «Лабинец» было выше и милее всего на свете.
Неожиданно был смертельно ранен при оставлении станицы Дмитриевской 24 февраля и умер в нашем доме на руках нашей матери и Надюши. Он так их просил спасти его от смерти, желая жить, жить. Тело его было отправлено в родную станицу несчастной вдове-матери.
Командир 2-й сотни сотник Михаил Луценко. Он из урядников мирного времени. Храбрый, упорный, строгий к казакам и жестокий к красным. Последним он мстил за разрушение Казачества. Высокого роста, сухой, жилистый брюнет за 30 лет – он был уважаем казаками. Мною тоже.
Командир 3-й сотни сотник Ковалев. Из урядников-лабинцев мирного времени. Небольшого роста, хорошо сложенный, отчетливый. В черной черкеске, в маленькой белой папахе, сдвинутой на глаза, он во всем копировал «своего бога», сотника Колю Бабиева, и уже одно это заставляло его быть храбрым.
– Селям! – слышу я его голос на станичной площади, перед набегом на станицу Темижбекскую, когда спешенный полк стоял сотнями разрозненно за малым местом.
– Чох саул! – громко отвечали казаки его сотни.
– Еще раз!.. И громче отвечайте. Селям! – кричит он.
– Чох саул! – пронизывает сотня площадь.
– Кто это? – спрашиваю полковника Булавинова.
Булавинов улыбается и отвечает:
– Да это командир 3-й сотни, сотник Ковалев, копирует Бабиева. Такой поклонник его, что ужас!
Ковалев в чине есаула, полученного им на Черноморском побережье, в 1921 году из Константинополя в группе офицеров-разведчиков был переброшен на Кубань. Много горя причинил он красным, сформировав там партизанский отряд. Был окружен красными в одном доме и погиб в неравном бою.
Командир 4-й сотни есаул Сахно, из станичных учителей. Среднего роста, мускулистый, с мужественным лицом брюнета и умными, веселыми черными глазами. Во всем твердость, рассудительность, умелость, смелость – непререкаемый авторитет и в своей сотне, и среди офицеров. Даром не потеряет казака в бою, но если надо – в схватке будет стоять до конца. Храбр и добр с казаками. На крупном, мощном гнедом коне – перед своей сотней – словно олицетворял силу и твердость своих подчиненных. Как хорошо грамотный офицер, проведший две войны, боевым опытом постигший военное дело, вполне мог командовать тогда полком.
Командир 5-й сотни сотник Николай Щепетной. Окончил духовную семинарию, имел отличный слух и голос в песнях казачьих. В малом и хрупком, казалось, его теле была умная голова и проницательная душа. Он все изучит, все рассмотрит, объяснит казакам и потом хитро, тихонько идет со своей сотней к цели. Я его полюбил, как младшего брата, который, боясь ошибиться, так внимательно прислушивался ко мне, изучал вопрос. Что непонятно – расспрашивал и, усвоив все, шел уже наверняка. Ему было не свыше 25 лет, но выглядел он еще моложе.
Командир 6-й сотни хорунжий Меремьянин 1-й. Молодой, 22-лет-ний, чистенький мальчик, рыжеватый, с веснушками на лице. По-станичному – «конопатый». Он был кумиром сотни, которая наполовину состояла из его станичников-константиновцев, многих родственников по фамилии также Меремьяниных. У него было «молодое дерзание», и сотня его была монолитна, где все управлялось не словами воинской дисциплины, а по-семейному, и нарушить это «семейное право», не поддержать друг друга никому и в голову не приходило. И командир-мальчик с нежным лицом для них был словно «знамя», слушаться которого надо беспрекословно.
Начальник пулеметной команды есаул Сапунов. Из урядников-пулеметчиков мирного времени. Это был исключительно интересный образ воина Гражданской войны. Высокий, крупного телосложения, с резкими чертами смуглого лица, он мог походить на черкеса, грузина, даже на цыгана. В косматой белой папахе, в длинной шубе-черкеске, на небольшом светло-сером коне, он ярко выделялся в массе конных казаков. Фанатик-пулеметчик, храбрый и упорный в боях, он метался позади своих пулеметных линеек верхом, что-то кричал, указывал своим казакам, следил за каждым казаком-пулеметчиком, был весь поглощен работой своих пулеметов. За глаза казаки посмеивались над ним, но любили его, уважали и верили ему. В бою они боялись его больше, чем противника, так как после боя он так высмеет струсившего, так его устыдит, «разыграет» при всех, что уж лучше «погибнуть в бою», чем все это слышать или потерять доверие своего храброго начальника, такого же простого казака в офицерских погонах.
Качества младших офицеров не буду описывать – они были молодецкие. Но главное, что их крепко связывало с 1-м Лабинским полком, – все они, за единичными исключениями, были кровными Лабинцами, почему вне своего полка они не мыслили жить, служить, воевать. Это был совершенно однородный элемент, молодой возрастом, в полном расцвете своих физических сил, совершенно не потерявший сердце. И теперь, с такими боевыми успехами полка, еще больше встряхнувшийся и жаждущий подвигов.
Почему Лабинцы были таковыми?
Все полки Кубанского Войска одинаковы. Психологическую разность можно провести только между полками бывшего Черноморского Казачьего Войска и бывшего Кавказского Линейного Казачьего Войска. В Черноморских полках стойкость, спокойствие, дивное пение, виртуозный танец гопак – все от Запорожского казачьего Войска. У Линейцев – молодечество, лихость, подражание черкесам – в седле, в манере носить черкеску, пронестись в лезгинке.
Но главное – состояние каждого полка всех армий и народов зависит от личности командира полка и отчасти от состава общества офицеров. Это есть истина, которой не нужно доказательств. Какой-то полководец сказал: «История конницы – это есть история ее вождей», что совершенно верно.
В мирное время в 1-м Лабинском генерала Засса полку был отличный офицерский состав. Это не значит, что в других полках был «плохой офицерский состав», но семья офицеров была дружная и работала над своими казаками. На Турецком фронте наш полк одно время сосредоточенно стоял в очень маленьком курдинском селе вместе с 1-м Лабинским полком, и мы могли беспристрастно оценить его офицеров. В Гражданской войне, за период 1918–1919 годов, их полк дал родному Войску четырех генералов: Абашкина, Венкова, Бабиева и Фостикова, которые, кроме Абашкина, на войну 1914 года вышли в малых обер-офицерских чинах. Лабинцы могут этим гордиться.
Но главное, чем вызвана стойкость Лабинцев, даже в последнее дыхание вольной Кубани, так это тем, что летом 1918 года, после восстания против красных, их станицы подверглись жестокому террору, погибли многие сотни казаков. Террор красных был необыкновенный. Согнав на площадь станицы арестованных, их рубили шашками. И ни в одном отделе Кубанского Войска не было такого массового восстания против красных, как и террора над казаками, как в Лабинском полковом округе.
Генерал Шкуро в своей книге «Записки Белого Партизана» рассказывает о Лабинцах так:
«18 июня 1918 года я перешел с Отрядом в район Белого Ключа, верстах в 16-ти от станицы Бекешевской. Сюда прибыл ко мне разъезд Лабинцев, доложивший, что он послан подъесаулом Солоцким, пробивающимся на соединение со мною из Лабинского Отдела через станицы Вознесенскую и Отрадную.
21 июня мои разъезды донесли, что Солоцкий приближается. Мы все бросились к нему навстречу.
Сотня за сотней, с песнями ехали лихие Лабинцы. При моем приближении бывшие в их отряде трубачи грянули Войсковой марш. Далеко покатилось, оглашая леса и горы, могучее «Ура». Папахи полетели в воздух. Мои казаки обнимали и целовали вновь прибывших. Это был незабываемый момент.
Солоцкий привел с собою около 5000 годных к бою казаков – два конных полка – 1-й Лабинский и 1-й Хоперский, и два пластунских батальона того же наименования (около 4000 шашек и 1000 штыков). Все люди имели хорошее вооружение, как холодное, так и огнестрельное. При Отряде насчитывалось с десяток пулеметов, но патронов было мало. Офицеров в Отряде тоже было мало. Командный состав больше из вахмистров и урядников».
Далее Шкуро продолжает свой рассказ о самом Солоцком:
«Подъесаул Солоцкий происходил из казаков станицы Владимирской. Он был инженером по образованию. Призванный под Знамена с начала Германской войны – дослужился до чина подъесаула. После большевистского переворота, когда на Кубани тайно образовалось «Общество Спасения Кубани», растянувшееся по всему Краю и подготовлявшее вооруженную борьбу против красных, Солоцкий примкнул к этой организации и деятельно работал в своей станице.
Когда слухи о поднятом мною восстании докатились до Лабинского Отдела – Солоцкий поднял восстание в свою очередь.
Вокруг Солоцкого объединились до 10 000 казаков. Отряд его принял название «Южно-Кубанской Армии». Солоцкий захватил Армавир, однако, не имея артиллерии, был скоро выбит оттуда.
Преследуемый большевистскими отрядами, он долго метался по горам Лабинского Отдела, то нанося большевикам поражения, то неся сам потери и восполняя их казаками, примыкавшими к нему из станиц, по которым он проходил.
У станицы Исправной Баталпашинского Отдела Солоцкий потерпел серьезное поражение, главным образом вследствие отсутствия у него патронов, в его войсках начались распад и митингование. Объединив вокруг себя 5000 твердых казаков – он решил пробиться ко мне. Остальная часть отряда, шедшая самостоятельно, напоролась под станицей Андреевской на превосходные силы красных и потерпела вторичное поражение. Остатки этого отряда пробились позже на соединение со мною, но не застали меня, ибо к тому времени я ушел в пределы Ставропольской губернии. Тогда, через Клухорский перевал, отряд направился к Сухуму, где был обезоружен Грузинскими войсками и интернирован в Грузию».
Так пишет о доблестных Лабинцах наш дорогой Андрей Григорьевич Шкуро. От себя должен добавить следующее. Сотник Луценко, командир 2-й сотни 1-го Лабинского полка, рассказывал мне, что «их отколовшийся отряд в 400 конных казаков перешел Клухорский перевал, вошел в Грузию, где их не только что не обезоружили, но приняли исключительно сочувственно, тепло. В это же лето их конный отряд в 400 казаков с грузинскими войсками наступал на красных вдоль Черноморского побережья под начальством генерала-грузина и занял Сочи и Туапсе, жители которых принимали их восторженно».
Таковы были казаки-лабинцы в самом начале борьбы против красных, таковыми и оставались до конца, до самой гибели Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года. Как последний командир 1-го Лабинского полка на родной земле – описываю все то, чему сам был и свидетель, и участник.
Новые офицеры полка
В самый разгар боя 24 февраля, при оставлении станицы Дмитриевской, неожиданно представился мне хорунжий Косульников, офицер нашего 1-го Кавказского полка по Турецкому фронту. Войсковым штабом он был назначен в 1-й Лабинский полк.
Он терский казак. Учился в одной из гимназий в Петербурге. Торопясь стать офицером и принять участие в войне, поступил в Екатеринодарскую школу прапорщиков и летом 1916 года прибыл в наш полк, в Турцию, имея на погонах одну звездочку. Хорошо воспитанный светски и воински, аккуратно одетый в черкеску, крепко и стильно сидевший в седле, он был принят нами, «старыми хорунжими» мирного времени, как родной.
Я был очень рад его прибытию и оставил при штабе дивизии, как хорошо грамотного офицера.
27 февраля в станице Казанской представился мне войсковой старшина Ткаченко, назначенный Войсковым штабом в 1-й Лабинский полк. Это было также очень неожиданно и приятно, так как самый его внешний вид производил выгодное впечатление. Кроме того, я о нем много слышал от полковника Коли Бабиева, его станичника и двоюродного брата по женской линии. Два раза я его видел в Майкопе, где он был командиром сотни Кубанского Войскового конно-учебного дивизиона.
Как и Косульников, представился он мне верхом на лошади и как-то не в урочный час, при вступлении дивизии в Казанскую. Под ним крепкий карабах темно-серой масти, почти «чалый». Прибыл он ночью, даже без конного вестового. И весь его «офицерский багаж» находился в обыкновенных кавказских казачьих ковровых сумах, в тороках позади седла. Это мне тоже очень понравилось.
По выпуску из Казачьей сотни Николаевского кавалерийского училища в Петербурге – он младше Коли Бабиева на 1 год, следовательно, старше меня на 4 года. Он одного выпуска с генералом К.К. Агоевым.
С похода сразу же пригласил его к себе на обед со штабом дивизии. Он неизменно титулует меня «господин полковник», а когда за столом я попросил называть меня по имени и отчеству, он вежливо, но сдержанно поблагодарил меня, и обед прошел тепло, в тех приятных и душевных разговорах, которые могут быть только среди кадровых офицеров.
Одет он был в гимнастерку, в бриджи, в мягких сапогах – совсем не по-походному, так как всю Гражданскую войну провел в тылу, в учебном дивизионе, где у него «что-то» произошло с начальством, как он сказал, и – гордый офицер – вышел на фронт, в свой по рождению 1-й Лабинский полк.
Многое потом он рассказывал, почти анекдотическое, о юнкерских годах Коли Бабиева, но я видел, что он и сам во многом подражал ему в жизни, в строю, в манере держать себя. Как и носил такие же усы – горделиво вверх.
Он оказался отличным офицером, надежным полковым товарищем, авторитетным среди подчиненных ему офицеров, примером им во всем. Казаки же видели в нем своего коренного Лабинца, станичника и серьезного офицера, у которого слова не расходятся с делом.
Я ни разу не заметил, чтобы он проявил чем-нибудь свое неудовольствие, что подчинен младшему его по выпуску из военного училища офицеру. Он был отлично воспитан и дисциплинирован. И до самой гибели Кубанской армии никогда у нас не было недоразумений. Не оставил он своих Лабинцев и в трагический час их гибели, оставшись с ними до конца.
Прощание казака
Сережа Севостьянов – так называли его в станице Кавказской, как любимца всех. Сын урядника-конвойца эпохи Императора Александра II. Отец – высокий, стройный, суровый старик с длинной бородой, с которого пиши портрет новгородца Гостомысла. Он коренной житель хутора Лосева, принадлежащего нашей станице, твердый старовер. Семья их принадлежала к первым переселенцам на Кубань с Дона. Родовитые казаки, видные в станице.
В 1899 году, когда я семилетним мальчиком поступил в первое отделение двухклассного училища, Сережа был уже в пятом отделении. Высокий, стройный юноша 13 лет, сухощавый и жилистый, с острыми и веселыми серыми глазами, он резко выделялся среди сверстников своей активностью, разными забавами и озорством. «Ватажный атаман» – можно было дать ему прозвище. Но удивительно то, что учителя относились к нему с уважением. Импонировал он и тем, что в школу ходил в черкеске, и не простой, а суконной, то есть дорогой, темно-вишневого цвета.
После окончания двухклассного училища он скрылся из поля моего зрения на целых 10 лет. Случайно я увидел его в 1909 году, когда он вернулся с действительной службы, отбыв ее вольноопределяющимся в одном из пластунских батальонов Войска.
Потом слышал, что он стал учителем в своем хуторе, и вот, опять через 10 лет, я его встретил сотником и полковым адъютантом 1-го Лабинского полка. О нем сказано в предыдущих брошюрах, что он заболел тифом и эвакуирован.
Подъесаул 1-го Кавказского полка ККВ Ф.И. Елисеев (стоит) с братом Георгием. Тифлис, февраль 1917 г.
Казак станицы Кавказской ККВ И.Г. Елисеев (второй слева) с сыновьями. Крайний слева хорунжий 3-го Кавказского казачьего полка Андрей, третий слева прапорщик 2-го Черноморского казачьего полка Георгий, крайний справа подъесаул 1-го Кавказского казачьего полка Федор. 1917 г.
Георгиевские кавалеры Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. и урядники-гвардейцы станицы Кавказской ККВ. Слева направо, сидят: В. Смольняков, П. Рытов, И. Шатохин, Я. Чеплыгин, Г. Булдыгин, А. Нестеров, И. Диденко, Ф. Дмитриев; стоят: Е. Ермаков, А. Стуколов, А. Брокин, Севостьянов, И. Назаров, Н. Бунев, С. Наумов, Я. Орешкин, Шерстобитов, Петкевич. 1914 г.
Генерал М.В. Алексеев
Генерал Л.Г. Корнилов
Генерал А.И. Деникин
Генерал П.Н. Врангель
Генерал П.Н. Краснов
Генерал А.П. Богаевский
Генерал А.П. Кутепов
Генерал В.И. Сдорин
Генерал И.П. Романовский
Генерал С.Г. Улагай
Генерал В.Г. Науменко
Генерал А.Г. Шкуро
Генерал А.П. Филимонов
Генерал И.Г. Эрдели
Генерал Д.К. Абациев
Генералы Ф.Ф. Абрамов (слева) и М.А. Фостиков
Федор Иванович Елисеев в эмиграции
Остроумный, находчивый, веселый, – офицеры-лабинцы от него в восторге, чему и я очень рад. К тому же он мой родич – на его ближайшей родственнице, дочери долголетнего хуторского атамана В.К. Жаркова, женат наш старший брат Андрей, теперь есаул 1-го Кавказского полка. Атаман Жарков Василий Кондратьевич – бывший урядник-конвоец Императора Александра III. Все связано у нас общим учением, родством, службой. Мы все «свои».
Эвакуировавшись из хутора Лосева больным, он прибыл с женой в Казанскую и остановился у тестя. Теперь он явился ко мне полуздоровый и хочет быть в полку.
– Зачем тебе становиться в строй полубольным?.. Вот моя тачанка, садись в нее, будешь следовать за полком, – ответил ему.
Он благодарит за внимание и просит проехать с ним к тестю и теще – попрощаться перед выходом в поход, «в Грузию», как носился слух. Я согласился.
Дом тестя находится на юго-западной окраине станицы, у самого обрыва к Кубани. Мы там. Большой двор. Большой и дом, старинный, на высоком фундаменте. Амбар, сараи, но все запустелое, так как старик один. Единственная дочь, учительница, замужем за Сережей, почему все хозяйство идет к упадку.
Тесть – сослуживец отца Сережи по Конвою при Императоре Александре II. Он еще бодрый, седой, крупный старик с подстриженной бородой. Его овчинная шуба покрыта синим сукном гвардейского мундира-черкески, а на голове изношенная папаха с красным, выцветшим верхом, с галунами вахмистра. Он очень опечален нашим уходом и явно боится большевиков.
Его жена – одна святость, одна ласковость, одно внимание и любовь ко всем, в особенности к своему умному и почтительному зятю – Сереженьке. Меня они встретили как своего родного. Наша мать ведь из Казанской.
Жена Сережи – высокая, стройная казачка, склонная к полноте, в черном траурном платье, она не плачет, но стоит грустная и не знает, что же делать и «чем» угодить своему Сереженьке, которого видит, может быть, «в последний раз»… Даже Сереже стало не по себе…
– Да сядь ты, Дуняша!.. Ведь не на смерть я еду! – старается весело говорить он ей. – Вот в Грузии переформируемся и скоро вновь вернемся, – добавил он.
Эти слова словно вывели ее из забытья, и у нее молча полились горючие слезы.
– Ты все с шутками, Сережа… А разве до шуток теперь, – печально ответила она.
– Ну и что ж?.. Плакать всем? – вновь шутит он.
Может быть, я был счастливее Сережи, его жены, тестя и тещи, что из родительского дома выехал не попрощавшись, а наоборот – выехал весело, будто бы расставаясь лишь на несколько дней… Но здесь?.. Здесь было наглядное горе, словно людей резали тупой пилой и не торопясь.
Пусть печалятся и плачут старики, но молодая женщина, полная физических сил, влюбленная в своего мужа, – что она должна испытывать, провожая его, может быть, навсегда?
– Пойдем, Сережа, на баз. Я тебе дам нашего подростка-коня. Все равно красные заберут, – говорит тесть.
– А может быть, не нужно, папа? Я ведь и так обойдусь. И командир полка вот дает мне свою тачанку, – отвечает зять.
– Нет, возьми, да и от меня тебе будет память, – повторяет тесть.
Мы входим в баз. Старик берет и выводит во двор очень крупного, ширококостного, чалой масти трехлетка, офицерского сорта. Молодой конь доверчиво идет за поводом, а когда мы остановились, он играючи толкает своими губами в плечо старика.
– Спасибо, папа, но право!..
– Нет-нет!.. Бери!.. Он тебе понадобится. И не разговаривай много, Сережа, в такие минуты! – наставительно перебивает его тесть, вахмистр Конвоя Его Величества.
Сережа замолчал и стал седлать. Потом вошли в дом. Немного закусили. Без этого проводы в казачьем семействе быть не могут. За столом разговор не клеился. Старушка мать нет-нет да и заплачет. А старик отец, сдерживая слезы, только досадливо вытирал свой нос и, незаметно, глаза. Жена – как окаменелая. Да еще была во всем черном, она невыносимо страдала.
Страдал и я ото всей этой сцены. И только находчивый и остроумный Сережа говорил что-то. Поели и стали прощаться. Вначале все помолились на иконы. Тишина была жуткая. Помолились. Сережа подходит к тестю и говорит:
– Ну прощайте, папа. Простите меня, что, может быть, когда-либо и чем-либо Вас огорчил.
И он размашисто, опускаясь на колени и поднимаясь, кланяется ему в ноги. Тесть стоит и выжидает конца прощания. Все мы стоим молча. И когда зять окончил прощание, он обнял его, часто-часто поцеловал Сережу в губы и вытер выступившие слезы.
Сережа подходит к теще и выполняет те же земные троекратные поклоны. Потом подошел к жене. Долго и глубоко посмотрел ей в глаза и тихо произнес:
– Ну прощай, Дуняша.
Эти три слова вывели ее из оцепенения. Всем своим большим, крупным телом она повалилась на него и горько зарыдала.
Видя все это, я переживал жуткие моменты чужого горя. Я уже ругал себя – зачем я сюда приехал?.. Все это напомнило мне мою мать, бабушку, сестренок, находившихся теперь уже «под красными» и безо всякой защиты. Мне стало бесконечно жаль их.
Сережа оказался большой молодец и достойный муж. Он так умело успокаивал жену и, наконец, привел ее в порядок. Вступился и я, сказав, что «мы еще вернемся». Говорил, а самому было стыдно за свои слова. Когда вернемся?.. Каким способом? Этого я совершенно не знал.
Сережа «вернулся» очень скоро. Выехав впереди полка, почему-то прямо в Екатеринодар, не зная маршрута нашего корпуса, 4 марта он был отрезан красными от переправы через Кубань и хвоста многочисленных обозов многих войск, скрыто вернулся в Казанскую, был арестован, сослан в Ростовский лагерь и скоро расстрелян в Армавире вместе со своим братом Михаилом. Отец их был расстрелян 24 марта 1918 года, вместе с нашим отцом, после неудачного Кавказского восстания.
Так пролитой кровью братается Казачество.
В Казанскую, вместе с Кавказской бригадой, прибыл и мой «хоперский выезд» с кучером Максимом-воронежцем. Там все мои лучшие офицерские вещи, два комплекта холодного оружия, серебряный кинжал деда, призовые жетоны и боевые ордена.
Негласно ходили слухи, что «мы идем в Грузию», там переформируемся и двинемся снова освобождать свою Кубань-Отчизну. Поэтому я заранее уложил все это, и вот – они со мной.
Мой крестный отец – грузин, поставщик 1-го Кавказского полка седлами, всем казачьим вооружением и обмундированием. Он умер, но в Кутаисе живут его жена и дочка, моя сверстница, как и много их родственников. Щегольну я там – думалось мне.
Горькое разочарование и обида: все вещи с тачанкой, кучером и адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, попадут красным через 5 дней, и мой багаж в походе будет составлять лишь то, что было на мне.
Выступление корпуса в станицу Тифлисскую
В приказе по корпусу назначено: 2-я Кубанская дивизия, еще при темноте (указано время), сосредоточивается на площади у станции Милованово, а 4-я Кубанская и другие части – западнее станицы Казанской.
В полной темноте штаб дивизии подошел к указанному месту, но своих полков не нашел. Спешившись чуть западнее вокзала, штаб ждал их. Проходит минут пятнадцать – полков нет. Стояла ночная тишина. В ней мне почудилось, что у вокзала слышен какой-то разговор и так знакомый лязг стремян. Думаю – может быть, полки выстроились на северной стороне от железной дороги, где нет никаких построек?
Посылаю двух ординацев выяснить – в чем дело? Но не прошло и 5 минут, как они прискакали обратно и быстро докладывают, что у вокзала – красная конница.
– Как?.. Как вы узнали?.. Не ошиблись ли вы? – как ужаленный бросаю им короткие вопросы.
– Никак нет, господин полковник! Когда мы подъехали и спросили – какой полк, нам ответили – «18-й кавалерийский». Ну, мы сразу же поняли, что это красные. И скорее сюда. «А вы какого полка?» – крикнули они. Но мы им ничего не ответили и поскакали назад.
– Сади-ись, – тихо скомандовал, и штаб шагом двинулся на запад, по улице между пустынными гумнами.
– Какого полка? – слышу позади себя, между конским топотом, совсем «неласковые слова» и неказачий выговор.
И, не отвечая, быстро перевел всех в широкую рысь.
– А-а!.. Белые, вашу разэтак мать! – закричало несколько голосов, и тут же раздались выстрелы с седел. Стояла полная темнота, и пули красных пролетели над нашими головами.
Уже светало, когда штаб дивизии выбрался на западную окраину длинной станицы, где и обнаружил весь корпус, сосредоточенный в резервную колонну.
– Ваше превосходительство! Как же это так случилось? – удивленно и обиженно спрашиваю я командира корпуса генерала Науменко, узнав от своих командиров полков, что сам генерал, стоя у дороги, направлял полки 2-й дивизии не на условленное место, а прямо «по дороге к станице Тифлисской».
– Вы меня извините, Елисеев, но когда же Вы успели проскочить к вокзалу? Я хотел и Вас завернуть сюда, чтобы не терять времени, – говорит он, как всегда ласково, и улыбается.
– Да ведь нас, штаб дивизии, красные могли бы захватить живьем, если бы я не послал ординарцев выяснить – кто на вокзале? – удивленно-возмущенно докладываю и рассказываю, как это было.
У меня от страха, что красные могли нас захватить, только сейчас выступила та холодная капля пота, предвестница возможной беды. Тогда было не страшно, а вот теперь, вслед – стало очень страшно. Спешив штаб, ведь я мог пройти в вокзал с начальником штаба, даже без ординарцев! И конечно, «живьем» попасть в руки красных. Или изрубили бы они нас, при сопротивлении. Все это только сейчас выявилось «в реальность» – что могло бы быть?.. Я же умышленно продвинулся со штабом чуть вперед, чтобы дать место полкам на небольшой привокзальной площади, чем избег непосредственно встречи с красными.
Генерал Науменко искренне смущен и говорит:
– Ну, Вы уж не обижайтесь, Елисеев, это моя вина.
Его начальник штаба, приятный полковник Егоров, молчит. Молчит и мой начальник штаба дивизии, 65-летний старик, генерал Арпсгофен. А что они об этом думают, офицеры Генерального штаба, я не знаю.
«Хорошее извинение», – думаю я и ругаюсь в душе, отчетливо сознавая, что подобные ошибки в распоряжениях могли бы дать трагические результаты. Но Науменко очень корректен в обращении, и я не могу на него сердиться.
Еще «не остывший» от негодования, я «наскочил» на командиров полков.
– Приказ читали по дивизии – где сборный пункт?.. И когда?.. Так почему же не шли туда?.. Да еще опоздали! – серьезно говорю им, сплошь своим друзьям.
– Что опоздали, то это да, господин полковник! – отвечает мне старший из них и самый смелый на слова. – Но потом сам командир корпуса указывал нам двигаться в другую сторону. Как же было не исполнить это приказание? – оправдывается полковник Булавинов.
И тут же вновь возмущается «штабами», словно рад еще одному случаю, чтобы по заслугам раскритиковать высшее начальство. Это меня успокаивает, и мы уже улыбаемся с ним.
«Мы идем в Грузию»
Длинной, узкой лентой в колонне «по-три» весь корпус вытянулся по дороге в станицу Тифлисскую, отстоящую от Казанской в 25 верстах. Вправо, насколько хватало глаз, была равнина. Далеко-далеко, параллельно нашему движению, по ней пробегала железная дорога, которую обозначали телеграфные столбы.
Дальше, за железной дорогой на север, на горизонте показалась длинная кишка конницы красных. Она так же шла на запад, как и мы. И шла шагом, будто бы боясь подступить к казачьим станицам.
Левее нас тянулась цепь больших и малых курганов, а непосредственно за ними следовал крутой обрыв, волнистые кочугуры, ниже которых текла наша Кубань.
На полпути между этими станицами, по сигнальной трубе, весь корпус выстроился в резервную колонну, остановился и спешился. Штаб корпуса маячил на очень высоком остроконечном кургане у самого обрыва и на уровне головы общей резервной колонны. Полки чего-то ждут. Вдруг раздался мелодичный звук сигнальной трубы, короткими рывками:
– СОБЕРИ-ТЕСЬ!.. РАЗЪЯСНИ-ТЕ!.. ВСЕ УЧЕНЬЕ-Е!
Этот сигнал указывал «на сбор начальников отдельных частей», который подавался в кавалерии, чтобы сказать, разъяснить этим начальникам какое-то важное распоряжение. И только что все высшие начальники, начиная от командиров частей, сели в седла, как услышали второй сигнал:
– ВСАДНИКИ ДВИГАЙТЕ ВАШИХ КОНЕЙ, В ПОЛЕ, НАМЕТОМ, РЕЗВЕ-ЕЙ! – что означало прибыть широким наметом.
И вот два начальника дивизий со своими начальниками штабов и старшими адъютантами, восемь командиров полков со своими адъютантами, командиры батарей и командир Партизанского отряда широким наметом поскакали к кургану со своими конными вестовыми, всего до 40 всадников.
Подскакав к кургану, спешились и быстро взобрались по крутому подъему к штабу корпуса, который стоя заканчивал свой походный завтрак. На небольшой скатерти, раскинутой на самом пупе кургана, еще была закуска. Далеко внизу стояла спешенная конная масса казаков, тысячи в три.
Ничто – ни этот завтрак, так принятый у офицеров на походе, ни теплое весеннее утро, ни вид спешенного корпуса и дивный ландшафт местности к югу, за Кубань, насколько хватало глаз, – нисколько не сказали бы постороннему человеку, что происходит один из этапов трагического отступления армии. Все было так, словно происходит не война, а легкий и приятный маневр мирного времени.
– Кто хочет закусить, господа? – ласково обратился генерал Науменко к нам, старшим начальникам, остановившимся перед ним.
Все мы, козырнув, отказались, так как прибыли за какими-то важными распоряжениями от командира корпуса. Генерал Науменко сказал нам очень коротко и просто, буквально так:
– Господа!.. Мы идем в Грузию. Там Кубанская армия будет реорганизована для новой борьбы. Казаки вольны идти со своими офицерами туда или оставаться в станицах. Препятствий им ни в чем не чинить.
Для всех нас это была полная неожиданность. Нашего мнения по этому поводу он не спросил, как никто и не задал ему никакого вопроса. Сказал, взял руку под козырек и предложил тут же все объявить своим полкам.
После этих слов у меня параллельно пронеслись в голове две мысли. Одна приятная, что мы идем в Грузию и там переформируемся для новой борьбы, а вторая – неприятная, тяжелая, что казаки могут идти, а могут не идти с нами, офицерами, по добровольному своему желанию.
Потом, делясь впечатлениями со старшими начальниками корпуса, все находили, что вторая половина сообщения генерала Науменко была опасна для полков и могла внести большое расстройство в умы казаков.
Пока же все мы козырнули своему командиру корпуса, сели в седла и поскакали к своим частям.
Я решил сам сказать своей 2-й дивизии о сообщении генерала Науменко, для чего посадил полки в седла, чтобы мне было видно казаков и чтобы они яснее услышали мои слова.
При глубоком затаенном молчании выслушали казаки мою короткую речь. Выслушали, и полки продолжали стоять молча, послушно в строю, словно ничего и не случилось. Я же после этих слов ожидал, что вот-вот из строя раздастся грозный голос кого-либо: «Так что же это вы, господа офицеры?!. Целых два года звали нас только на жертвы… мобилизовали, требовали исполнения, а теперь – кто хочет, тот может идти с вами дальше, а кто не хочет – может оставаться под пятою большевиков?!. Так что же это такое?!. За что?!.»
Но этого, к счастью, не случилось. И все полки, родные нам кубанские казаки, также молчаливо последовали от этого кургана, что между станицами Казанской и Тифлисской, в неведомую даль и в полную неизвестность за своими начальниками.
В некоторой заграничной казачьей печати подчеркивалось, что генерал Науменко этим своим заявлением якобы «демобилизовал свой корпус», что совершенно не соответствует действительности. Казаков расспрашивать тогда не приходилось, но со своими помощниками и командирами сотен 1-го Лабинского полка говорилось откровенно, и все они заявили, что казаки воодушевились тем, что «теперь мы оторвемся от противника, войдем в Грузию, там отдохнем (морально, конечно) и с новыми силами перейдем в наступление».
Мы все не сомневались, что в портах на Черноморском побережье, в Туапсе и Сочи, заготовлены большие запасы фуража и продовольствия для всей Кубанской армии; с грузинским правительством заключен договор, и мы туда идем, как в дружественную и православную страну.
Несомненно, что только вчера приезжавший в наш корпус командующий Кубанской армией генерал Улагай имел директивы от главнокомандующего генерала Деникина – передал все это генералу Науменко, который и высказал их нам.
Возможно, что генерал Науменко, как офицер Генерального штаба, видел гораздо дальше нас, строевых начальников, неискушенных в политике, вернее, ничего в ней тогда не понимавших и послушных воинской дисциплине, что война фактически окончена не в нашу пользу. И чтобы не вести казаков в полную неизвестность и не быть морально ответственным перед ними, предложил идти в Грузию только желающим.
В станицах Тифлисской и Ладожской
29 февраля (високосный год) корпус вошел в Тифлисскую. Эта была последняя станица нашего Кавказского полкового округа. В 1-м Кавказском полку мирного времени тифличане считались молодецкими казаками, хорошими наездниками, а в гражданской – стойкими против красных.
В тот же день я проехал к памятнику-обелиску, поставленному станицей 34 казакам бывшего моего конного отряда, расстрелянным красными 24 марта 1918 года после нашего неудачного Кавказского восстания.
Рядом могила командира 1-го Кавказского полка, полковника Орфенова, погибшего под Царицыном в 1919 году. Его я хорошо знал по Манычскому району, где мы вместе командовали полками в 3-й Кубанской дивизии генерала Бабиева.
Он гусар. Добрый человек и храбрый офицер. И в боях тогда – он на английском седле, в кителе, в фуражке, в пенсне и со стеком в руке. Казаки искренне полюбили его, и по ходатайству фронтовиков станица приняла его в казаки.
Судьба словно нарочно посылала мне жуткие этапы переживаний по родным станицам. Грустно перекрестился я, глядя на обелиск, на котором были написаны фамилии расстрелянных казаков и среди них – их начальника, всем известного в полку по Турецкому фронту, младшего урядника Романа Кольцова.
Долгим, скорбным, смертельным взглядом смотрел на меня он тогда, в степи между Кавказской и Дмитриевской станицами, когда казаки отряда пали духом, узнав, что наши главные силы, пехота, разбиты красными и нам надо как-то спасаться. И он с полусотней повернул назад и тронулся к своей станице. Красные их уже ждали на всех входах. Часть казаков спаслась, но 34 схватили с седел и расстреляли на второй же день.
Красные войска вошли сюда через день и немедленно разрушили этот высокий памятник со шпилем. Несчастные их жены, матери, отцы!.. Как и несчастны сами погибшие!.. Даже и в могилах им не дали покоя.
Еду проведать своего верного соратника «от Воронежа и до Кубани», старшего урядника-конвойца Тимофея Сальникова. На удивление – они бедны. Во дворе обыкновенная хата, сараи для скота. Нет даже и амбара. И только одна пара отличных рослых рабочих лошадей в хороших телах. Отличный строевой конь был и под Сальниковым.
У ворот меня встречает его отец. Он окликнул Тимофея «с база». Увидев меня, тот смутился. Думал, что я буду его ругать – почему он не в своем 2-м Кавказском полку, как казак «второй очереди».
– Ты остаешься, Тимофей?.. Продай мне своего коня. Его все равно отберут красные, – были мои слова к нему.
– Не могу, Федор Иванович!.. Всю действительную службу прослужил на нем в Конвое и гражданскую. Целых шесть лет. Дорог он мне. И жаль. Спрячу его. А если отберут красные, то, значит, судьба, – печально говорит мне этот умный, серьезный урядник Конвоя Его Величества, и его черные глаза стали еще грустнее.
Он просит «обязательно» войти в хату и «хоть посмотреть Святой угол», как говорят в станицах. Этому рассудительному казаку отказать я не мог. Зашел, перекрестился на иконы в Святом углу. Сели за стол. Он один. Мать и жена у печи. Обе молчат и грустны.
– Вот, мама, и ты, Феня, тот мой полковник станицы Кавказской, о котором я так много вам рассказывал. Таковых уже не сыскать. Ежели бы все были такие, – вдруг говорит он.
– Да ты что, Тимофей?.. – перебиваю я его. – Я зашел к тебе отведать хлеба-соли и повидать Святой угол, а ты занимаешься каким-то восхвалением.
– Э-э, Федор Иванович, вот в этом-то и горе наше, что не все офицеры были настоящими!.. Што я, не вижу?! Тоже службу военную хорошо прошел! Многое видал! Теперь вы уходите. Я сам остаюсь. Не могу и не хочу идти. Не верю!.. Пусть што будет. И перед разлукою – хочу Вам сказать то, што у меня на душе.
Писали потом, что красные коня отобрали на второй же день.
С красными у нас потеряна связь. Где противник – неизвестно. После дневки в Тифлисской корпус вошел в станицу Ладожскую Екатеринодарского отдела. Это была родина генералов Косинова, Растегаева и полковника Калугина – наших кавказцев – и моего друга полковника Сменова. Она расположена на высоком плоскогорье, и Кубань протекает непосредственно внизу. 2-я дивизия расположилась в самой восточной стороне станицы, а штабу дивизии отведена квартира в доме станичного атамана, бывшего урядника Конвоя Его Величества. Хозяйство атамана хорошее, но не отличное. Скромная, молчаливая жена. Атамана мы не видим, так как он все время находится в станичном правлении.
Еду в штаб корпуса для ориентировки. Там вижу очень красивого старика генерала. У него роскошная седая борода, аккуратно подстриженная и поделенная на две стороны. Одет элегантно. На нем светло-серая черкеска на черном бешмете. На ногах мягкие хромовые сапоги. Оружие, кинжал и шашка в богатой серебряной оправе. Он так нарядно и аккуратно был одет, что если бы не седая борода или если бы не видеть его головы, то можно было подумать, что это сидит только что произведенный в офицеры юнкер.
Он был эластичен не только в своих манерах, но был эластичен и в разговоре. И сидит он на стуле легко, готовый быстро подняться с него в любой момент, в особенности на зов начальника или дамы. Вид его был таков, словно он собрался на бал и вот по пути заехал сюда, на военное совещание.
Тут же сидел начальник 4-й Кубанской дивизии полковник Хора-нов, который, прищурившись по-горски и не снимая со своего лица какой-то странной, смущенной и слегка растерянной улыбки, говорил какие-то каламбуры, обращаясь то к генералу Науменко, то к этому генералу.
Говорилось об отступлении за Кубань и еще что-то. Потом генерал Науменко отпустил всех и посоветовал этому нарядному генералу вернуться в Екатеринодар, явиться в Войсковой штаб и «уже там все выяснить». А что «выяснить» – я не знал. Об этом разговор был, видимо, до моего прибытия.
– Полковник Елисеев, задержитесь здесь немного, – говорит мне генерал Науменко.
Мы едем верхом в станичное правление, откуда он хочет говорить с начальником Кубанского Войскового штаба. Мы там.
– Вы знаете, Елисеев, что случилось? – с улыбкой спрашивает он меня.
– Ничего не знаю, Ваше превосходительство, – отвечаю ему.
– Да вот этого генерала, Серафимовича, прислал ко мне Войсковой штаб на должность начальника 4-й дивизии. И как нарочно, Хоранов был у меня. А Серафимович представился мне как уже начальник его дивизии. Вы разве не обратили внимания, какое выражение лица было у Хораныча? – говорит Науменко. – Но я решил оставить Хоранова в этой должности. И вот об этом буду говорить с начальником штаба Войска. И я хочу, чтобы Вы присутствовали.
– Но это еще не все, – продолжает он. – Вы видели когда-либо такую смелость – Хоранов не просит, а требует, чтобы я его представил в чин генерал-майора! Вы знаете, как он умеет к этому «подойти»? – возмущается он.
И тут же копирует слова Хоранова, с его осетинским акцентом, отчего нам обоим становится весело. А слова Хоранова были таковы:
– Ваше превосходительство, Вы знаете, что командир бригады уже должен быть генерал-майор?.. А я командую у Вас дивизией и все остаюсь в чине полковника.
У Хоранова, несмотря на его высшее образование, осетинский акцент все же оставался. Он, например, произносил «гэнэрал» вместо «генерал».
Произнеся целую тираду «слов Хоранова», Науменко спрашивает меня:
– Ну, как Вы думаете, Елисеев? Стоит ли представить его в генералы?
– Представьте, Ваше превосходительство. Он неплохой человек. Старый офицер. Мы отступаем. И все же он действительно начальник дивизии. И как-никак – он собрал казаков-кавказцев! – сказал я.
– Я и сам об этом так думал. И Вас спросил для проверки своих мыслей, так как Вы бывший его однополчанин и лучше его знаете, чем я, – закончил он.
В это время его вызвали к аппарату. После положенных приветствий и разговора Науменко поведал мне, что «по телефону штаб не хочет давать чин генерала, и предложили представить письменно. Вот-то Хораныч будет рад», – сообщил он.
Положение на фронте
От станицы Казанской и до станицы Ладожской наш корпус отходил без боев.
В книге «Разгром белогвардейских войск Деникина» указано, что «против 2-го Кубанского конного корпуса генерала Науменко, начиная от Маныча с самого начала февраля 1920 года, действовали: 32-я, 39-я стрелковые дивизии и Отдельная кавалерийская бригада Курышка (трехполкового состава. – Ф. Е.)». Но о том, что обе эти дивизии были полностью разгромлены и захвачены Лабинцами у хутора Лосева и станицы Дмитриевской, ничего не сказано.
Далее пишется: «Если раньше 10-я Армия предполагала нанести удар четырьмя дивизиями на Екатеринодар, то теперь эти дивизии назначались для захвата района станиц Петропавловская, Курганная, а правофланговым соединениям – приказывалось овладеть районом Екатеринодара».
«Конная армия Буденного, с приданным в ее состав 2-м Конным корпусом 10-й Армии – нанести удар в районе станицы Леушковской и, оказывая содействие 10-й Армии – двинуться в район Усть-Лабинской станицы и Ладожской, и овладеть районом Белореченской».
Это было у красных, точно указан район действий и задания. Мы оборонялись. Поместим здесь задание нашего Главнокомандующего генерала Деникина:
«К 3-ему марта 1920 года Добровольческий корпус, Донская армия и часть Кубанской сосредоточились на ближайших подступах к Екатеринодару, в двух переходах от города. Штаб Донской армии перешел в Екатеринодар, Ставка – в Новороссийск.
В этот день я телеграфировал Командующим армиями: «Политическая стратегическая обстановка требует выигрыша времени и отстаивания, поэтому, занимаемых рубежей. В случае вынужденного отхода за Кубань – слияние рек Кубань – Лаба, в крайнем случае – река Белая, является последним оплотом, за которым легко, возможно и необходимо оказать упорнейшее сопротивление, могущее совершенно изменить в нашу пользу ход операции».
Когда в нашем корпусе, после оставления железнодорожного узла станции Кавказская (хутор Романовский), происходила как бы «походно-боевая иллюзия», в Донской армии, то есть на главном направлении, происходили весьма драматические эпизоды.
Надорванная морально и оставившая «свой казачий порог и угол», Донская армия искала во всем этом несчастье и виновника, и выхода из положения. Об одном случае генерал Деникин пишет: «Смута в умах Донцов не ограничилась рядовым казачеством. Она охватила и офицерский состав – подавленный, недоверчиво и опасливо относившийся к массе и давно уже потерявший власть над нею. Судьба день за днем наносила тяжкие удары. Причины обрушившихся бедствий, как это бывает всегда, искали не в общих явлениях, не в общих ошибках – а в людях.
Донские командиры, собрав совет, низвергли Командующего Конной группой генерала Павлова, не казака, и поставили на его место донца – генерала Секретева».
Итак, армии стояли в двух переходах от Екатеринодара, и генерал Деникин продолжает: «Отступление продолжалось. Всякие расчеты, планы, комбинации разбивались о стихию. Стратегия давно уже перестала играть роль самодовлеющего двигателя комбинаций. Психология массы довлела всецело над людьми и событиями.
4-го марта я отдал директиву об отводе войск за Кубань и Лабу и об уничтожении всех мостов.
Представители союзных держав, обеспокоенные стратегическим положением Юга, просили меня высказаться откровенно относительно предстоящих перспектив. Мне нечего было скрывать: оборонительный рубеж – Кубань. Подымется казачество – наступление на север. Нет – эвакуация в Крым».
Об уходе в Грузию у генерала Деникина ни звука. Но о том, пойдут ли казаки в Крым, генерал Деникин пишет: «Пойдут ли? И не вызовет ли отрыв от родной почвы и потеря надежды на скорое возвращение к своим пепелищам полного упадка настроения и немедленного катастрофического падения фронта?..»
Генерал Деникин здесь ошибался: казаки пошли бы куда угодно, в Крым, в Турцию, «к черту на рога», лишь бы не быть под большевиками. Нужно было только приготовить «это место» – куда уходить. Оно не было приготовлено в критическом положении. Об этом будет сказано по событиям на фронте. Но самые замечательные строки генерала Деникина о настроении в Донской армии следующие:
«Когда предложено было вывести Добровольцев (то есть Добровольческий корпус генерала Кутепова. – Ф. Е.) в резерв Главнокомандующего – это обстоятельство вызвало величайшее волнение в Донском штабе, считавшем, что Добровольческий корпус оставляет фронт и уходит в Новороссийск. Под влиянием Донских начальников генерал Сидорин предложил план – бросить Кубань, тылы, сообщения и базу – двинуться на север. Это была бы чистейшая авантюра – превращение планомерной борьбы в партизанщину, обреченную на неминуемую и скорую гибель.
План этот я категорически отклонил. Но переговоры между Донскими начальниками и генералом Сидориным о самостоятельном движении на север, по-видимому, продолжались, так как в одну из затянувшихся поездок генерала Сидорина на фронт, когда порвалась связь с ним – начальник Донского штаба, генерал Кельчевский, выражал свое опасение: «Как бы генералы не увлекли Командующего на север».
Не вдаваясь в разбор плана командующего Донской армией генерала Сидорина и старших начальников, надо сказать – план этот говорил о том, что офицерский состав его армии не потерял доверия и власти над своими казаками, как писал об этом генерал Деникин. Хотя эта картина и была бы как «смерть гладиатора».
Наши армии тянулись в узкое горлышко лесами и горами, к порту Новороссийск. Но и тогда «строй» не думал о наступающем «конце».
Переправа через Кубань
«20-я стрелковая дивизия после короткого боя отбросила за Кубань 2-й Кубанский кавалерийский корпус генерала Науменко, понесший значительные потери при переправе – к исходу 2-го марта – заняла станицы Ладожскую и Тифлисскую» – так пишет начальник этой дивизии Майстрах в своей книге, чего совершенно не было.
Видимо, согласно общей директиве главнокомандующего, наш корпус приготовился к переправе через Кубань 4 марта. Для обеспечения переправы генерал Науменко приказал мне с 1-м Лабинским полком выдвинуться на север от станицы Ладожской верст на пять и, не ввязываясь в сильный бой, задерживать противника до полной переправы корпуса. Потом сняться с позиции и ускоренным аллюром войти в станицу, переправиться и следовать за корпусом. Прикинуто время – сколько займет переправа корпуса.
Полк в степи. Там много неубранных копен хлеба. Меж ними и обнаружен противник. Завязалась ленивая перестрелка. Серое утро. Пасмурно. Чуть моросил дождик. Красные пассивны, почему и было скучно.
Дождавшись условленного часа, широким рассыпанным строем сотен Лабинский полк шагом отходил к станице, имея до трех десятков пулеметов позади, в одну линию, с храбрым есаулом Сапуновым, могущим дать нужный отпор любой атаке. Красные цепи двинулись за нами, не торопясь.
Дойдя до станицы, полк был свернут во взводную колонну и широкой рысью, чтобы оторваться от красных, пересек несколько улиц.
Станица Ладожская раскинута на довольно высоком плоскогорье. Крутой обрыв отделяет ее от Кубани, протекавшей тут же, внизу. К переправе, к мосту, дорога тянется по глубокому выему местности, снижаясь к реке и падая у самого берега.
Весело, словно и не идет война, полк у моста. Все части уже на том берегу, и здесь только последние обозные подводы. Здесь же и генерал Науменко со своим начальником штаба и ординарцами руководит переправой.
Наверху, в станице, послышались выстрелы. Громко залаяли собаки. Над кручей послышался плач женщин. Красная конница при дивизии, видимо, вошла в станицу. Медлить с переправой было нельзя.
Приказав пулеметным и санитарным линейкам полка двигаться через мост, Науменко, мне показалось шутейно, бросил в мою сторону:
– А Вы, Елисеев, с полком вброд! – и, улыбнувшись, показал рукой на воду рядом с мостом.
Полк, до 700 коней, пока пройдут все линейки, явно задержится на этом берегу, и красные, войдя в станицу, с гумен на очень высоком плоскогорье могут сильно и безнаказанно «пощипать» полк. Все это быстро проносится в моей голове, и, не рассуждая, я первым вошел в воду.
Вначале было неглубоко, но потом, ближе к противоположному берегу, моя рослая кобылица заметно погружалась. Вот вода уже дошла до тебеньков у седла, потом идет выше. Схватившись за переднюю луку и торочину, ногами вскочил на подушку. Оглядываюсь назад и вижу – казаки, видя глубину брода и думая, что я не попал на него, отклоняются ниже меня по течению, но там уже не было брода. Длинной, ломаной кишкой плыли казаки, как попало, стараясь возможно скорее добраться до левого берега реки.
Получилось так, что «в последние минуты» Кубань родная буквально обняла своими раздольными водами удалой 1-й Лабинский полк – в последний раз.
Вот что было в действительности, а не то, что бахвально пишет красный начальник пехотной дивизии Майстрах. Как и нужно добавить, что никаких боев корпуса после оставления хутора Романовского н е б ы л о до самой Ладожской станицы.
Что замечательно, так это то, что никто в полку не был в обиде за «холодное купание», когда казаки окунулись в воду до самого пояса, а только весело смеялись над этим.
Генерал Науменко, со своим небольшим штабом, перешел мост последним. Мост потом был взорван. Красные с кручи открыли незначительный огонь по арьергарду, но безрезультатно.
Корпус вступил в очень влажную Закубанскую равнину, тогда как на правом берегу реки почва была совершенно сухая. Проходя по своим станицам, полки питались отлично, почти бесплатно. Иногда платили только за фураж. Станицы были богатые, с хлебосольным казачьим населением. Да и как было брать деньги от своих родных воинов-казаков?
«Мы идем в Грузию», с полной надеждой, что будем там через несколько дней, а в портах Туапсе и Сочи нас ждут запасы продовольствия для полков, поэтому полки в богатой станице Ладожской не запаслись ничем.
Да и обоза первого разряда, принятого на войне, фактически ни один полк не имел. И каждый казак «запасался» лично для себя, как умел и хотел, имея торбу зерна для своего коня, не больше.
По мягкой грязи корпус дошел до хутора Бологова. Передохнув, двинулись дальше на юго-запад и на ночь остановились в первом же черкесском ауле. С арьергардным 1-м Лабинским полком вошел в полной темноте. Черкес-хозяин для штаба дивизии отвел «переднюю», спрятав в дальней комнате всех своих женщин – жену и дочерей. Он очень беспокойно входил и выходил из нашей комнаты, расширенными своими черными глазами смотрел на меня и тяжко вздыхал, а почему – я не знаю.
– Мы голодны и хотим есть, – сказал я ему.
После долгих переговоров по-черкесски со своей женой через дверь сам принес нам молоко, сыр и хлеб. Всего в ограниченном количестве. «Прощай, вольготные кубанские богатые станицы», – подумал я тогда, покушав «налегке», и неуютно заснул.
В этот памятный день 4 марта 1920 года мы перешли «Кубанский Рубикон», совершенно не думая, что свою родную Кубань многие из нас уже никогда н е у в и д я т.