На станции Индюк. Хорунжий Меремьянин 1-й
12 марта частями 1-го Кубанского корпуса генерала Шифнер-Маркевича был занят Туапсе, и, преследуя «зеленых», корпус двинулся на юг, к Сочи, для очищения всей Черноморской губернии – нашего общего пути в Грузию.
14 марта, с утра и до вечера, двигаясь к Туапсе, через Гойтхский перевал прошли 4-й Донской конный корпус и Черкесская конная дивизия. Охранять подступы к этому перевалу с востока оставались: правительственный отряд Кубанского Войска силою до 5 тысяч штыков под командой генерала Морозова, 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева и за ними, у самого перевала, – 2-й Кубанский корпус генерала Науменко.
В правительственный отряд входили: Кубанское Алексеевское и Софийское военные училища, Кубанский учебный конный дивизион, Кубанский учебный пластунский батальон, Кубанская учебная батарея, сотни учащейся молодежи из средних учебных заведений Екатеринодара, Атаманский конный полк (о последнем будет написано потом – как он образовался), Технические части, разные нестроевые команды – то есть весь казачий гарнизон Екатеринодара.
В горах этот отряд назывался почему-то «Пластунский корпус генерала Морозова».
1-й Лабинский полк выступил. Через Гойтхский перевал идет шоссированная дорога Майкоп – Туапсе – единственная на Кубани. Перевалив его и спустившись вниз, полк остановился на малый привал у станции Индюк, от которой и отходила дорога на север, к селу Садовому. У маленькой железнодорожной станции никаких частных построек. За нею, к югу, – глубокое ущелье, а за последним, высоким, голым, мрачным шпилем, – гора Индюк.
Кто-то доложил, что в станционной постройке беспомощно лежит наш тяжело раненный 25 февраля под хутором Лосевом хорунжий Меремьянин 1-й, командир 6-й сотни.
Он был любим в полку. Почти со всеми офицерами иду к нему. На голом диванчике, под одеялом, лежит этот очень приятный молодой офицер. Возле него молоденькая жена, совершенно простая казачка, маленького роста, одетая по-станичному – в теплой широкой кофте и в широких юбках. Она вся поглощена горем и заботою о своем муже.
Увидев нас, Меремьянин просиял.
– Здравия желаю, господин полковник, – слабым голосом произнес он первым, а жена его, узнав, кто я, заплакала.
Они добрались сюда из своей Константиновской станицы собственными силами, но здесь раненый никому не нужен. Проходящие поезда не берут его, «как тяжелую ношу». У него шрапнельным разрывом поврежден позвонок, и он не может даже сидеть и только лежит – так рассказал он о себе.
Возмущенный – телефонирую генералу Науменко на станцию Гойтх и взываю к его власти:
– Немедленно же дать распоряжение проходящим поездным составам увезти этого доблестного офицера в Туапсе и дальше в Крым.
Науменко искренне обещал сделать все, что возможно в его власти, и Меремьянин, действительно, скоро был перевезен в Туапсе и потом в Крым. Одновременно я проявляю все свое внимание к раненому, успокаиваю его и жену. Приказываю полковому казаначею выдать ему жалованье и подъемные деньги за 2 месяца вперед, согласно приказу главнокомандующего генерала Деникина. И вижу, как на лице милой сестры-казачки, сквозь уставшие заплаканные глаза, появилась мягкая благодарственная улыбка простой и неискушенной станичной женщины, почти подростка.
Распрощавшись с этой несчастной семейной парой, полк повернул круто на север и по снежной дороге в лесу направился на перевал у Лысой горы.
За границей узнал от станичников хорунжего Меремьянина, что он очень скоро умер в Крыму; жена родила там же сына. Дальнейшая судьба ее неизвестна. Так, по-разному, гибли тогда казаки.
На Лысой горе. «Зеленый»
Полк идет пока без дозоров. Пройдя, может быть, 200 шагов от станции Индюк, вижу: в стороне от дороги лежит казак в черном бешмете, раскинув ноги, лицом вниз, в снег. Посылаю ординарца узнать – в чем дело?
– Казак убит, – докладывает вернувшийся.
«Откуда это?.. Кем мог быть убит казак так близко от станции Индюк?» – думаю.
С врачом рысью подошел к нему. Ординарец перевернул тело вверх лицом. Убитому 35–40 лет. Черная густая подстриженная борода. Крови на нем нет. Врач тут же констатировал, что он не убит, а чем-то оглушен. Нашатырным спиртом доктор оживил его. Он оказался казаком 2-го Лабинского полка, был на фуражировке, здесь его схватили «зеленые», хотели увести с собой, но он отказался, и тогда они ударили его чем-то тяжелым по голове. Он потерял сознание и после этого ничего не помнит.
Значит, «зеленые» близко. Вперед выслан офицерский разъезд. Через какую-то версту нашего движения вижу верхового казака, который сторожит одну фигуру в штатском костюме.
– Господин полковник, нагнали мы вот его, – докладывает казак.
– Кто ты таков? – строго спрашиваю, рассматривая эту фигуру в потертом городском костюме, в ботинках.
Блондин, лицо уставшее, не бритое несколько дней. Под мышкой он держит полбуханки белого хлеба и, отламывая по кусочку, ест, явно демонстрируя, что он якобы голодный.
– Я из Туапсе, меня увели с собою «зеленые», но я нарочно приотстал, чтобы не идти с ними, – говорит он мне и продолжает есть хлеб.
– Кто убил казака? – еще строже спрашиваю.
– Его не убили, а только ударили по голове, он не хотел с нами идти, когда его взяли в плен, – отвечает «зеленый».
И поясняет на мои вопросы, что «зеленых» было около 100 человек, они отходят к перевалу у Лысой горы, советует как можно скорее поспешить за ними, так как, ежели они займут перевал у домика лесника, их трудно будет оттуда выбить.
Последние слова его меня подкупили. Я нисколько не сомневался, что он активный «зеленый» и его жизнь находилась в моих руках.
Много было конных атак и в Корниловском, и во 2-м Хоперском, и в 1-м Лабинском полках, коими я разновременно командовал. Много было взято пленных этими полками. Но я лично не зарубил, как и не обидел словами ни одного пленного. Теперь мы уходим в Грузию. Что даст нам смерть этого пленного?
– Иди куда хочешь, даже и в Туапсе, – сказал я ему, этому полуинтеллигентному «зеленому», и двинулся с полком вверх, по снежной дороге строевого леса.
Колесная дорога шла на крутой подъем. Она избита колеями в замерзшей грязи, покрыта теперь снегом, и движение по ней тяжелое, в особенности пулеметными линейками. Ровно к ночи полк достиг перевала у Лысой горы. «Зеленые» без боя отошли вниз, на север, в Кубанскую равнину.
«Лысой» гора названа потому, что по форме она походит на шаровидную лысую голову. На ней ни деревца. Вся покрыта снегом. На самом перевале также нет леса. Лысая гора от перевала отделена неглубоким ущельем к северо-западу и находится на Кубанской территории. У самого перевала, с южной стороны, стоят маленькая хатенка, сарайчик и маленький дворик, огороженный высоким плетнем. Это и есть хата лесника, как сказал «зеленый».
В сумерках наступившего вечера и холода, на снежном фоне, от этого маленького строения с огоньком в окне так запахло уютом, что невольно захотелось как можно скорее войти в него.
Сторожевая сотня заняла посты. Я вошел в хату. В ней молодая стройная женщина лет под тридцать и дочка лет десяти. Хозяюшка приветливо, но боязливо встретила вошедших, штаб полка. На мои вопросы она сказала, что ее муж – местный лесничий, бывший солдат. Он связался с «зелеными», да и нельзя было иначе – «живем в глуши», они могли и убить мужа. И он ушел с ними в село Садовое, до которого, по лесной дороге, 15–20 верст. Она очень просит не обижать ее. Семья тут ни при чем. Я ее успокоил.
Гибель сотника Веприцкого
Полк ночевал на снегу под открытым небом. Рано утром, 16 марта, спустились в густую лесную массу «столетних дубов» и двинулись к селу Садовому.
Полк шел по широкой снежной дороге в анфиладе громадных дубов, которые своими верхушками образовали сплошную крышу над дорогой. Шли словно по туннелю. По ответвляющейся лесной дорожке вправо послал 4-ю сотню есаула Сахно. В чаще леса скоро послышались частые выстрелы, эхом далеко-далеко несущиеся во все стороны.
Есаул Сахно доносит, что он наступает на село с востока. У него есть уже потери. Смертельно ранен сотник Веприцкий, и убит один казак.
«Дело дрянь», – думаю. Посылаю сотника Щепетного с сотней охватить село с запада, а сам с четырьмя спешенными сотнями, рассыпав их по лесу, наступаю с фронта. Коноводы и до трех десятков пулеметных и санитарных линеек глубоко назад запрудили нашу единственную дорогу к Лысой горе. Завязалась перестрелка, но из-за деревьев казаки не видят противника.
Справа показалась группа конных казаков. К нам подвезли раненого сотника Веприцкого и убитого казака. Тела их беспомощно болтались, положенные животами поперек седла. Казаки бережно сняли их и положили на землю. У Веприцкого ранение в левый висок. Окровавленный комочек серого цвета мозгов из раны неприятно действовал на глаза. Лицо его было бледно, глаза закрыты, крепко сжаты губы. Он еще чуть дышал. На нем шуба-черкеска с серебряными погонами, застегнутая на все крючки. Его дорогое серебряное оружие, кинжал и шашку, держал в руках вестовой. Полковой врач быстро достал из сумки флакончик нашатырного спирта и поднес к носу Веприцкого. Последний потянул носом спирт, конвульсивно задергался, потом вытянулся и как бы замер.
– Ну, теперь конец, – спокойно, профессионально сказал доктор.
– Как конец?.. Он же заворошился! – с волнением говорю доктору.
– Это и есть конец. Он уже не дышит, а нашатырный спирт только на миг воскресил его еще живое тело. А теперь он мертв, – деловито, спокойно отвечает он.
Мы все сняли папахи и перекрестились. Убитых немедленно отправили в Туапсе для похорон.
Занятие села Садового затянулось. «Красно-зеленые» упорно вели бой. Моя головная цепь в две сотни казаков, рассыпавшись по хворостяному лесу среди высоких деревьев, теряла связь. Видеть цепь в лесу можно было только по одному взводу. Пули «зеленых» и казаков пронизывали ветки деревьев. Где противник? Сколько его? Куда наступать? И что нам надо было брать – ничего не видно и непонятно.
Время перевалило на послеобеденное, а успехов пока никаких. Громко командую, чтобы слышно было всем, кого не вижу:
– Прекратить огонь и слушать мои слова! – и еще громче и растяжнее произношу в полной тишине: – Если мы не возьмем Садовое, то на ночь надо возвращаться на перевал. Там холодно и голодно. И завтра придется наступать вновь. Если же мы возьмем село – там найдем и квартиры, и фураж, и еду! Отвечайте громко и коротко – на Садовое иль на перевал?! – закончил казакам в густом лесу, коих и не вижу.
– На Садо-ово-е!.. На Садо-ово-е! – громко пронеслось по лесу.
– Все вперед и – УР-РА-А! – выкрикнул им в ответ.
Раздвигая хворост руками, цепляясь за все полами черкесок и ножнами шашек, с выстрелами на ходу, с криками «Ура!» шарахнулись по лесу все сотни вперед и скрылись совершенно из глаз штаба полка. По ним часто застучали выстрелы «зеленых» и скоро стихли, так как казаки выскочили уже на поляну с некоторыми постройками. Со своими двумя помощниками тороплюсь за цепями. Перед нами голые площадки с перекатами, отдельные сарайчики на сваях, но село еще не наше.
– Не выходите вперед!.. Оттуда стреляют! – крикнули нам несколько голосов.
«Но зачем же мы сюда тогда шли? – несется мысль. – Как не взять это село!» И я уже сам командую ближайшим казакам:
– Цель вперед!.. Занять немедленно же село!
Казаки вскочили и побежали вперед. По ним раздалось несколько выстрелов, и все смолкло.
Село занято. В нем нет никого из жителей. Все бежали. Захватили одного пленного, простого мужика, да у ручейка за селом лежал один убитый. Пуля казака догнала его в спину, и он, упав лицом вниз, так и умер.
В селе много сена и кукурузы, очищенной от шелухи и хранящейся в маленьких сарайчиках-амбарчиках на сваях в рост человека. Эти сарайчики были полны кукурузы. Нашли и белую муку. Остались и куры. За селом казаки отхватили гурт скота, голов в пятнадцать. И надо было видеть лица казаков, чтобы понять их радость.
«Сыты, сыты сегодня! – говорили их лица. – И кони наши тоже!» – улыбались они.
Выставив сторожевое охранение, послал донесение в штаб дивизии о занятии села. Сотни принялись готовить себе «пир». И самое главное – полк был сыт на несколько дней.
Казаки сотника Щепетного захватили один ручной пулемет системы «Льюис», как оказалось – последние трофеи 1-го Лабинского полка в этом последнем наступательном бою с красными.
Меня угнетала гибель сотника Веприцкого. В мои юнкерские годы его отец был старшим адъютантом Атамана Кавказского отдела полковника И.Е. Гулыги. Жил он на квартире рядом с нашим домом. Такие кажущиеся мелочи как-то связывали меня с ним. И мне еще придется испытать «муки души», когда его мать в Екатеринодаре придет в наш лагерь и спросит: «Где мой сын?»
Генерал Шляхов и полковник Посевин
В Садовом полк взял все, что возможно, на свои перевозочные средства, сено и кукурузу. Кукуруза тогда была и корм для лошадей, и еда для людей. Торбы и сумы у казаков были заполнены ею. Гурток скота обеспечивал полку мясо на несколько дней. Вот почему казаки полубеззаботно в течение дня два раза перевалили Кавказский хребет у Лысой горы и Индюка и прибыли к станции Гойтх. Штаб дивизии помещался на той же маленькой железнодорожной станции.
Войдя в помещение, вижу полковника Шляхова, сидящего на лавке в фуфайке; рядом с ним неизвестный мне человек в теплой куртке, в сапогах и с косматой, неопрятной шевелюрой. Генерал Арпсгофен сидел в стороне.
– Господин полковник, с 1-м Лабинским полком из села Садового возвратился, – рапортую Шляхову официально.
Он приподнялся с лавки, жмет мне руку и благодарит за удачную операцию. Одновременно с ним приподнялась и та штатская фигура, но после моего рапорта она вдруг произносит:
– Здорово, Федор!..
Поворачиваюсь к этой невзрачной на вид фигуре и, к своему удивлению, узнаю в ней полковника Фрола Посевина. Боже, как он переменился!
С ним я пробыл в Оренбургском казачьем училище 2 года. Окончив училище младшим портупей-юнкером, он вышел хорунжим в 1-й Линейный полк. Отличный был юнкер во всех отношениях. Отличный гимнаст и ездок. За стрельбу из винтовки награжден училищным золотым жетоном, установленным по всем военно-учебным заведениям (один жетон на сотню или роту и эскадрон юнкеров в течение учебного года) с правом ношения в строю и офицером. В Великой войне награжден всеми боевыми орденами до Георгиевского оружия включительно. Первопоходник в Улагаевском батальоне. Под Ставрополем мимолетно видел его летом 1918 года, когда он временно командовал этим батальоном в чине есаула. Теперь он член Кубанской Законодательной Рады, то есть член самого высшего краевого учреждения. Беспристрастно говоря, он достиг наивысшего в своем Кубанском Войске. Но как он переменился внешне: он мрачный, заросший волосами, в полумужичьей одежде.
До поступления в училище мы были с ним, хотя и в разное время, вольноопределяющимися 1-го Екатеринодарского полка и даже одной и той же 4-й сотни есаула Крыжановского. Как младшего юнкера – он очень оберегал меня в училище в первые месяцы и давал советы. Он был гораздо серьезнее меня тогда.
От радости встречи запальчиво забросал его вопросами: «Какими судьбами ты здесь, Фрол (так мы его звали в училище)? В каком полку ты? Кем командуешь?»
– Да он не в строю-у, – вдруг насмешливо-шутейно слышу я голос Шляхова. – Он член Законодательной Рады, вот теперь-то мы его в горах и повесим, всех мы их разгоним здесь, это не в Екатеринодаре, – продолжаю слушать я урывчатые фразы своего начальника дивизии.
Посевин ничего на это не ответил. Он оставался молчаливым и все таким же мрачным. А Шляхов, словно доволен своими остротами, продолжает:
– Но тебя, Фрол Яковлевич, мы помилуем. Ты хороший человек и отличный был офицер.
Посевин не реагировал и на это. Оказывается, они были однополчанами и большими приятелями. Разговор был исчерпан. Шляхов просто пошутил над своим другом, и мы все трое улыбаемся. Молчавший до этого генерал Арпсгофен, вдруг обращаясь ко мне, весело говорит:
– А Вам, Федор Иванович, не повезло. Вы так удачно командовали дивизией и вот – сдали ее не вовремя, а то были бы генералом. Вы ошиблись, рапортуя, начальник дивизии не полковник, а генерал.
Все улыбаются, но я ничего не понимаю. И тогда Шляхов рассказывает:
– Когда Атаман Букретов со своим отрядом присоединился к отступающим Кубанским корпусам, то для облагодетельствования старших начальников всех полковников, занимавших генеральские посты, произвел в генералы автоматически. Вот и попали в это число я и полковник Хоранов, – закончил он свой рассказ.
Меня эти слова больше испугали, чем порадовали. Генералом быть в 27 лет от роду?!. Нет и нет! Это очень рано. По мирному времени я был бы только старшим сотником и 6 августа сего года, по выслуге лет, произведен в подъесаулы, в самый красивый чин – с четырьмя звездочками на погонах. К тому же – ну зачем мне теперь чин генерала в горах, в лесах, в голоде и без территории! Да и душа еще хочет резвиться. И если полковнику многое недопустимо, то генералу совсем уже будет нельзя позволять многое.
Раннее производство в высокие чины без стажа не полезно воинскому делу.
Учащаяся молодежь. Произвол
С полком, в лесу, занимаю позицию. Нас с красными разделяет поляна с пролеском. Противника мы не видим. Он пассивен.
3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева была снята и отправлена в Туапсе.
Наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко разрознен, так как 4-я Кубанская казачья дивизия генерала Хоранова переброшена также в Туапсе и Кавказской, довольно сильной и стойкой, бригадой занимает позиции на ближайших возвышенностях севернее Туапсе.
Штаб корпуса там же. А меж нашими дивизиями корпуса все пространство забито войсками, обозами, беженцами из Майкопа. Наша дивизия предоставлена самой себе. «А может быть, оставлена в арьергарде, как самая стойкая?» – думал я.
Главную позицию занимают пластуны, прибывшие с Войсковым Атаманом из Екатеринодара. Встречаюсь с сотней учащейся молодежи. Их, кажется, целый батальон. С интересом рассматриваю их на биваке. Все одеты в английское обмундирование – новое и добротое. Они сняли свои громоздкие ботинки на гвоздях – «танки», как их называли в Добровольческой армии, и по-солдатски сушат на солнце свои «онучи».
Вглядываюсь в их лица. Лица молодые, интеллигентные, не тронутые бритвой и – уставшие, бледные, грустные. Видна их физическая незрелость и непривычка к суровой походно-боевой жизни, которая выбила их силы.
Весь младший командный состав – казаки-урядники. Они немного грубоваты в обращении с ними, хотя и хотят быть вежливыми, но строевое грубое слово старых службистов-урядников так не подходит к этим славным юношам.
Конечно, все они выступили в поход добровольно. И перенесут всю горечь капитуляции Кубанской армии, как и преследование от красных за этот поход.
Узнаю, что командир одной из сотен – сотник Федор Прохода. Нахожу его и обнимаю старого друга, «вольняка» 5-й сотни 1-го Екатеринодарского полка, тогда уважаемого всеми нами за его солидность, ум, корректность, доброту и дивное пение казачьих песен черноморских. Он не выдержал со мной экзамен в Оренбургское училище и вернулся в свой полк. Не виделись с ним 10 лет. Но он словно и не рад встрече. Он грустен. Он устал. Молодежью он доволен. Они послушны, но мало обучены. И они очень устали, почти выбились из сил в походе по грязи, по горам, по долам, по лесам. Но их батальон опять выступает куда-то. И мы расстались с Федей Прохода вновь и навсегда. Больше я его не встретил.
«Положение на фронте Туапсинской группы не было тяжелым, но продовольственный вопрос был в катастрофическом положении. 18 марта, на Туапсинский рейд, пришел из Крыма первый транспорт «Хоракс» с продовольствием и огнестрельными припасами. Он привез 30 тысяч пудов ячменя, пшеницы, рожь и муку. Прибытие этого продовольствия лишь частично удовлетворило нужды войск», – так написал генерал Науменко в 1924 году и повторил в своих сборниках в 1962 году.
Полки получили почтограммы – прислать в Туапсе офицеров-приемщиков с указанием боевого состава частей. Это была неожиданная радость, во-первых – что нас не забыли в Крыму, а во-вторых – мы получим так необходимое продовольствие для людей и зерновой фураж для лошадей.
От 1-го Лабинского полка немедленно был командирован офицер с несколькими казаками, чтобы получить свою долю на фронт, родному полку, который стоит впереди и сторожит с востока Гойтхский перевал.
Я вначале не понял своего офицера-приемщика, когда он смущенно доложил, что «муку он привез, а зерно отобрал в дороге генерал Бабиев для своего конвоя».
– Как отобрал? – с глазами, налитыми холодным стеклом злости, спрашиваю его резко.
Офицер продолжает доклад-оправдание: «Едем мы по улице уже в конце Туапсе, на крыльце одного дома стоит генерал Бабиев и спрашивает:
– Какого полка?
– 1-го Лабинского, – отвечаю.
– Что везете?
– Муку и зерно для полка.
– Ну, муку везите, а зерно заворачивайте сюда, – командует генерал.
Я вначале думал, что генерал шутит, и, не останавливаясь, еду дальше, а он уже кричит мне:
– Стой!.. Не слышишь приказания, что ли?
И сам командует ездовым казакам:
– Заворачивайте сюда!.. Ко мне во двор!
Я докладываю генералу, что это «наряд для полка, его ждут голодные на фронте!». Но куда там!
– Не разговаривать много! – кричит он и добавляет: – Полком командует полковник Елисеев, ну и хорошо, мы с ним приятели и помиримся. Там он все же чего-нибудь да достанет, а тут – ничего нет!
Забрал фураж и отпустил меня только с мукой», – смущенно закончил офицер-приемщик.
Не буду писать о возмущении командиров сотен и обоих моих помощников Булавинова и Ткаченко, которые, кстати сказать, недолюбливали своего сверстника Колю Бабиева. О своем возмущении писать тоже не буду. Кто командовал хотя бы сотней на фронте, в голоде и холоде, тому мои чувства должны быть понятны.
Немедленно посылаю телефонограмму генералу Науменко в Туапсе в таких выражениях, которые сдерживались в своем негодовании только воинской дисциплиной. Свое негодование закончил тем, что выразил удивление – как мой офицер не открыл огонь по захватчику, а в следующий раз я буду назначать взвод казаков с определенным указанием «стрелять», беря всю ответственность на себя. Тут же указал, что генерал Бабиев держит у себя две сотни – отдельный дивизион Лабинцев Козликина, принадлежащий целиком Лабинской бригаде.
Генерал Бабиев не был подчинен генералу Науменко, но я отлично знал, что они дружны между собой и Науменко легко может повлиять на властного Бабиева.
Не помню – или при следующей встрече, или по телефону – генерал Науменко так ответил мне:
– Коля горяч, но неплохой человек. Он так любит свои части. И ведь зерно он взял тоже для казаков, и, к несчастью, уже его «потратил», вернуть не может. Но обещает в следующий раз этого не делать. И в этом дал мне слово. А насчет дивизиона Козликина – Вы правы. И он согласился вернуть его полкам, когда они встретятся с дивизией Бабиева.
Я немного «отошел» от злости, так как Науменко всегда очень учтиво разговаривал со мной. 1-й Лабинский полк был ведь боевой силой всего его корпуса!
Гайдамаки. Отряд генерала Закладного
– Елисеев!.. Вы слышали, что у нас в Кубанской армии есть теперь Гайдамацкая дивизия? – спросил как-то меня генерал Науменко перед Гойтхским перевалом.
Ответив отрицательно, слышу его рассказ: «Ну и выдумали же!.. Это ведь Таманские и Полтавские полки – продукт некоторых членов рады. Они сейчас подчинены мне. Дивизией командует полковник Буряк. Я считаю его неподготовленным к этому и хотел заменить другим, но мне из Туапсе ответили, из правительства, что если начальником дивизии станет новый офицер, то к нему будет назначен член рады «для наблюдения».
– Почему? – запросил я их.
– Да потому, что гайдамаки верят только одному Буряку, – отвечают мне из правительства.
– Так что это – вроде комиссара в дивизии? – возмущаюсь я.
А они отвечают:
– Как хотите, назовите, но, если Буряк будет смещен, будет именно так и сделано.
Пришлось оставить Буряка», – закончил этот оригинальный рассказ генерал Науменко.
Наша дивизия оставила перевал и перешла к Индюку. Выбирая площадку для постоя полка, натыкаюсь на очищенный бивак. На нем еще осталось несколько казаков, увязывающих двуколки.
– Какого полка? – спрашиваю.
– Та Гайдамацькои дывызыи, – отвечает мне один из них беспечно, даже не посмотрев на меня.
– А хто вамы командуйе? – интересуюсь я, зная рассказ Науменко и переходя на черноморский язык.
– Та пулковнык Буряк, – также беспечно отвечает он.
Я же, словно ничего не зная об этой дивизии, допытываюсь:
– Цэ воны, ци гайдамакы, з Украины прыйшлы сюды, помогать нам?
– Та ни-и!.. Мы Таманьци та Полтавци ну, начальство и зробыло з нас гайдамакив, – немножко оживленно, с некоторым юмором ответил мне этот обозный казак Гайдамацкой дивизии.
Все наши части без боя оставили Гойтхский перевал и сосредоточились у железнодорожной станции Кривянка. Здесь довольно широкая долина, по которой протекает речка Туапсинка; рядом тянется шоссе и железнодорожная линия на Туапсе.
Мы уже несколько дней видим возле себя «Отдельный отряд генерала Закладного». Он составлен из казаков Ейского отдела, Атаман которого и есть этот генерал. Отряд пеший, и в нем до 400 штыков. Командует генерал им «по-батьковски». Да и вид его соответствующий. На нем широкая, темного цвета тужурка. Широкие темно-синие шаровары вобраны в сапоги «с напуском». На голове крупная папаха черного курпея. Сам он крупный, широкий, с седой не длинной и неопределенной формы бородой. На нем бинокль, большая полевая сумка и еще что-то на груди и на боках. В руках у него длинный, толстый посох-палка. Опираясь на этот посох-палку, он пешком идет со своим отрядом, как рядовой боец. Вся картина достойна умиления, но в интересах боевого дела этих казаков надо было влить в один из пластунских батальонов, а «дида-гэнэрала», как называли его подчиненные, приютить где-то в тылу.
Его отряд ушел к Туапсе, и на фронте осталась только наша 2-я Кубанская дивизия.
Печальный день нашей дивизии
Генерал Шляхов заболел и эвакуирован. В командование дивизией был назначен полковник Семен Семенович Жуков. Это был родной брат флигель-адъютанта, есаула Конвоя Его Величества Жукова, застрелившегося на фронте в 1916 году, и Г.С. Жукова, полковника, нашего командира бригады в Финляндии в конце 1917 года. Все братья были высокого роста, стройны и красивы. Семен Семенович добрый, спокойный, хорошо воспитанный и умный офицер, но медлительный. Черная борода с проседью старила его.
22 марта был занят Сочи и все части, беженцы и обозы, естественно, устремились туда. В арьергарде оставался наш корпус, имея 4-ю дивизию генерала Хоранова в самом Туапсе, а нашу – у станции Кривянка. От нее до Туапсе около 25 верст. Задача нашей дивизии – в случае натиска красных отходить на Туапсе.
Был день Благовещения, 25 марта. Две сотни 1-го Лабинского полка заняли позиции по долине, а остальные полки растянулись по шоссе за ними, держа лошадей в поводу.
К моему резерву подъехал штаб дивизии, спешился и остановился за выступом горы. С полковником Жуковым и начальник нашей артиллерии полковник Кочергин. У него седая борода, закоптелая от курения. Оба полковника, видимо, старые друзья. Им, думаю, было около 50 лет каждому, и нам, молодым штаб-офицерам, они казались очень пожилыми. (Батарей при дивизии почему-то не было.)
Стоя за выступом, они бесконечно курили и вели какие-то разговоры-воспоминания о былом Турецком фронте и о знакомых офицерах. Это так не вязалось с тем, что мы находились на позиции и положение наше было непрочное. Мы уже знали телефонограмму генерала Науменко, что Кавказская бригада ведет бой у самых подступов к Туапсе с севера.
Было тихо кругом. Никакой перестрелки. Мы чувствовали, что стоим совершенно напрасно. Предлагаю своему другу, полковнику Кравченко, как старшему в чине, доложить начальнику дивизии, что надо отходить.
– Да неловко как-то, – отвечает он и предлагает мне это сделать.
– Ты, Афоня, старший в чине, ты и доложи, – урезониваю его.
Но он отказался. Какая-то подозрительная тишина со стороны красных зловеще говорила, что они к чему-то готовятся. Так время протянулось до полудня. И вдруг новая и последняя телефонограмма от генерала Науменко: «Туапсе оставлено нами. Дивизии, через село Георгиевское, спешно, через перевалы, выйти к морю».
– По коням! – медленно командует полковник Жуков и дает мне указание «отступать, когда полки втянутся в дефиле у села Георгиевского».
Полки «вытянулись», и тут же с фронта и с фланга, с севера, с гор, из леса, открыт был огонь красных. Взводной колонной по кустарникам долины широкой рысью следую за полками, которые уже подходили к Георгиевскому, как от этого села затрещали частые выстрелы в упор полкам. Я вижу, как 2-й Лабинский полк, повернув круто назад – в беспорядке скачет мне навстречу, спасаясь от выстрелов. Впереди, на тачанке, поддерживаемый двумя казаками, в черкеске, весь в крови, лежит сотник, полковой их адъютант, тяжело раненный. Боясь, что 2-й Лабинский полк «сомнет» нас, круто сворачиваю голову полка направо, к югу, и устремляюсь по перелескам на продольный хребтик. 2-й Лабинский полк сворачивает туда же. Перевалив его, остановились в безлесой долинке. Итак – путь нашего отхода через село Георгиевское оказался отрезан «зелеными».
В этой долинке сгрудились все полки, и в достаточном беспорядке. Тут же спокойный и безразличный начальник дивизии полковник Жуков.
Из всех четырех командиров полков я был самый младший в чине и летах. Но не только я знал – знали все в дивизии, что 1-й Лабинский полк является самым стойким и сильным во всем корпусе.
Я никогда не любил «мягких и добрых» офицеров. Военная стихия не для них. Во всем был виновен только полковник Жуков: что дивизия зря задержалась у Кривянки, не заняла заранее села Георгиевского, как путь нашего отхода, и вообще – ничего не было предпринято, а были лишь праздные разговоры «о былом» двух старых штаб-офицеров.
Беру инициативу на себя – подъезжаю к Жукову и спрашиваю:
– Что дальше делать?
– Ваш полк надежный, полковник, ведите его по Вашему усмотрению, а мы будем следовать за Вами.
Я в некотором недоумении от этого задания, но поддерживает командир 1-го Кубанского полка Кравченко:
– Федор Иванович, не теряй времени!.. Черт знает, чем все это закончится!
Молча бросаю взгляд на командира 2-го Лабинского полка полковника Кротова, с которым был в хороших отношениях и который был почти сверстник летами Жукову, как бы спрашивая его: а по-Вашему как?
Он скорбно посмотрел на меня и промолвил:
– Конечно, Федор Иванович.
Летом 1919 года здесь действовал против «зеленых» 2-й Уманский полк полковника Гамалия, в котором я был помощником. Местность немного знакома. Я знал, что ниже к Туапсе есть дорога в женский монастырь, который я занимал тогда двумя пешими сотнями, почему и решил выйти на шоссе и добраться до него.
С полком двинулся к шоссе через строевой лес, но у берега Туапсинки с кустарником обнаружил красную пехоту, которая в колонне по-четыре шла под уклон скорым шагом к Туапсе и уже опередила нас. Мы были отрезаны и здесь.
Повернув голову колонны, рукой указал на юго-запад, следовать за мной на Чертову гору, покрытую лесом. И только головная сотня «шарахнулась» туда, ломая на своем пути сухой валежник, как «на хруст» красные жарнули по нам из ружей, со стороны шоссе. Это был словно сигнал для полков: «Спасайся, кто как может!» И все полки в полном беспорядке бросились в лес, в горы. Треск сушняка поднялся такой, будто неслась гроза по лесу. Да и неудивительно: бежало, ломало все на своем пути до 2 тысяч лошадей, считая пулеметные и санитарные линейки. Чтобы не разорваться, кричу в массу своего полка:
– Держитесь сотенных значков!..
Все карабкаются в гору. За хрустом валежника уже не было слышно ружейного огня красных, но они открыли шрапнельный огонь «по площадям», чем еще более усилили панику и стремление всех как можно скорее и дальше уйти от красных.
Верхом пробиваться по строевому лесу с царапающимся кустарником было уже невозможно. Многие спешились и в поводу с лошадьми стремились вперед, вперед. Спешился и я.
Около меня разрывом шрапнели размозжена лошадь казака. Кровь ее напомнила мне, что со мной где-то должна быть сестренка Надя. Оглядываюсь назад и вижу ее. Она вся пунцовая от пота. Ее юбчонка вся изодрана, да так, что для барышни это неприлично. Но она ничего не видит. Она без своей маленькой шапчонки.
– А где же папаха, Надюша? – спрашиваю.
– Да зацепилась за ветку, сорвало, но мне не до нее было, – отвечает она бойко.
В поводу со своей гнедой кабардинской кобыленкой, оказывается, она не отставала от меня. В это время другим снарядом убивают лошадь следующего казака. Казак быстро снимает седло и карабкается дальше в гору. Оглянулся на сестренку – она побледнела. Чтобы подбодрить, спрашиваю:
– Страшно, Надя?
– С тобою не страшно, Федя, – отвечает она, вновь покраснела, потому что сказала неправду, и улыбнулась.
Мы «на пупе» горы. На нем нашли колесную дорогу, которая идет «куда-то и откуда-то». По ней уже вытянулись казаки на юг. Орудийные выстрелы красных «на хруст» прекратились. Они, видимо, потеряли наше направление.
Полкового адъютанта, сотника Косульникова послал остановить впередиидущих казаков, так как надо выяснить – что же позади?.. как наши пулеметы? целы ли?.. «Но разве Сапунов бросит их! Он «оторвет» головы казакам, если они бросят свои пулеметы», – думал я. И он не бросил.
– Господин полковник!.. Приходилось топорами рубить поперечные бревна – валежник, а нет – на руках переносить линейки! – весело, с задором на своем цыганском лице не то докладывает, не то рассказывает мне есаул Сапунов, и смеется, и смеется сам, что мы попали в такую переделку.
Я вижу уже и наши полковые пулеметы, вижу казаков-пулеметчиков и лошадей в упряжках. Лошади все в мыле. Казаки без шуб, в одних бешметах, мокрые от пота, с папахами на затылок «от жары».
Ну, пулеметы со мной – теперь не страшно.
Ночь. Повторное назначение на дивизию
«Подобрав хвосты», скачу в голову колонны. Там нахожу штаб дивизии и полковника Кротова. Мы попали на какое-то плато на вершине кряжа. На нем редкий лес и площадки для посева. Гора к западу от нас скрывает солнце, но мы чувствуем, что оно на закате.
Здесь так тихо кругом! И будто этот уголок отрезан ото всего мира и ничего не знает о войне. Хочется лечь на спину на одном из пригорков и ни о чем не думать.
Обгоняя колонну, видел, что все сотни полка будто бы в порядке. Вдали видно строение. Посылаю разъезд. Там жители-греки. По их словам определяю, где мы. Они сказали, что живут в массиве гор на юго-восток от Туапсе и на северо-восток от села Лазаревка. До них около 20 верст. Дорога туда по горам. Здесь не было ни белых, ни «зеленых». О последних не верю, но и не принуждаю грека божиться.
Непроходимое ущелье на запад смущает меня. Ночевать надо в горах. А если будет нападение, ущелье преградит нам дорогу. Грек говорит, что на той стороне, верстах в двух, живет его друг-грек. У него можно переночевать. И берется проводить нас. Я соглашаюсь. И уже с началом темноты мы подошли к его другу. Старик и старуха приняли нас сердечно. Они продали нам два чувала лесных сушеных груш, весь свой запас. С хлебом и под чай – они были очень вкусны. Нашли здесь и немного сена. В дремучем лесу продольная неглубокая котловина для пашни грека. Земля сухая, приятная для бивака. И около 1500 лошадей раскинулись на отдых, на ночлег.
Расставив все 26 полковых пулеметов во все стороны могущего быть нападения, позволил развести костры и заняться варкой пищи, у кого что есть. Казакам приказал держаться кучно. Не расседлывая, коней сбатовать. А спать «одним глазом». И не прошло 10 минут, как в ночной горной тишине, окаймленной высокими деревьями, запылали костры и загомонили казаки. Наши лошади в приятной весенней прохладе, нерасседланные, тихо жевали то, что им давали хозяева.
Мы, штаб дивизии и штабы 1-го и 2-го Лабинского полков, сидели вместе, пили чай и делились впечатлениями о происшедшем. Наши старики, полковники Жуков и Кочергин, вновь что-то «предполагали», что «если бы, да кабы раньше отступили, да если бы генерал Науменко сообщил бы своевременно, то иное было бы».
В их разговор я совершенно не вникал и винил только полковника Жукова, очень мягкого и хорошо воспитанного офицера. Но этому приятному полковнику я ничего не сказал об этом.
Где была Кубанская бригада, то есть 1-й и 2-й Кубанские полки, мы не знали. Свой полк я проверил, и он был полностью цел, за исключением одиночных казаков, ушедших, видимо, с другими полками. Но во 2-м Лабинском полку остались в наличии только две сотни. Где были остальные четыре – никто не знал. Полагали, что оторвались и ушли куда-то на юг.
Полковник Кротов рассказал, что когда его полк на рысях подходил к селу Георгиевскому, в них, в упор из окраин и слева, с возвышенности, неожиданно был открыт огонь. Появились сразу же раненые. Первым был тяжело ранен полковой адъютант, бывший с ним рядом. И казаки без команды повернули назад и драпанули.
Нужно беспристрастно констатировать: «красно-зеленые» взяли нас своим огнем с трех сторон. Словно по расписанному заранее. Можно только восхищаться их военной тактикой. Но жаль, что «они били нас, но не мы их».
Таков был праздник Благовещения 25 марта 1920 года для 2-й Кубанской казачьей дивизии. Ровно 2 года назад, в тот же день, был расстрелян красными наш отец. Вот чем памятны эти даты для меня.
Мы спали очень крепко, безмятежно. Отдыхали нервы. К тому же я надеялся на свои пулеметы. Да и вообще на свой полк – славный, храбрый и послушный 1-й Лабинский полк.
Наутро не торопясь двинулись куда-то на юг, имея конечную цель – село Лазаревка, что на берегу Черного моря. Но не тут-то было! Горная дорога – не степная, видная во всю свою длину. Мы долго шли «крученой дорогой», и потом она неожданно впала в горную речонку и скрылась в ней.
Речка с крутыми берегами. Дно – сплошные голыши. И по ним, извиваясь в лесистом ущелье, течет ручеек. Делать нечего. Спустились в него и идем вниз по течению, явно к морю. Воды по колено лошадям.
По дну каменья и голыши. Дорога тяжелая, в особенности для пулеметных линеек.
К обеду выходим на открывающуюся небольшую долинку. Вдали видны постройки. Навстречу нам, из-за поворота, появляется верхом генерал Науменко с начальником штаба полковником Егоровым и несколькими ординарцами. Как начальник всей колонны, командую: «Смирно!» Полковник Жуков подъезжает к командиру корпуса и что-то рапортует. А что – я не слышу. Да и не хочу слышать.
Выражение лица у Науменко строгое. Колонна остановилась. Генерал не подает руки Жукову и громко «разносит» его, спрашивая:
– А где же другие полки?
Других полков, действительно, не было с нами, о чем Науменко знал из каких-то источников.
Я впервые вижу генерала Науменко таким раздраженным, возмущенным, даже злым. Но он не волнуется так резко и грубо, как волнуются обыкновенно строевые офицеры. Он или не умеет кричать на подчиненных, или умеет волноваться достойно.
Он, безусловно, раздражен за расстройство его лучшей дивизии в корпусе, но если «в самом расстройстве на поле брани» виновен исключительно полковник Жуков, то виновен и командир корпуса, не предусмотревший общий отход от Туапсе и своевременно не давший указание дивизии, отстоявшей от него за 25 верст в горах.
Я не хочу слушать «разноса» Жукова и остановился в стороне. Генерал Науменко, словно для передышки, для успокоения своих нервов, вдруг громко взывает:
– Здорово, славные Лабинцы!..
– Здравия жела-а-а, – загудела длинная кишка колонны.
Затем слышу голос Науменко:
– Полковник Елисеев – пожалуйте сюда!
Считая себя совершенно не виновным в расстройстве дивизии, рысью подхожу к генералу и беру под козырек.
– Полковник!.. Примите сейчас же командование над дивизией и приведите ее в порядок. Я на Вас надеюсь, – коротко говорит он, и его лицо остается строгим, суровым.
Здесь же стоит сконфуженный полковник Жуков, который совершенно не реагирует на все это. Мне его жаль. И мне неловко. Я намного моложе его летами. И вот назначен исправлять его ошибку.
– А Вы, полковник Жуков, можете ехать в бессрочный отпуск, – сухо и очень недоброжелательно говорит генерал.
Полковник Жуков и летами, и сроком офицерской службы старше Науменко на 10–15 лет. Это как бы неловко в таком обращении к старшему. Но генерал Науменко был прав. Жуков старыми способами управления, основанными только на голых приказаниях, отдававшихся к тому же очень вяло, совершенно не годился командовать дивизией. Да, думаю, и не стремился к этому.
Мы идем с Жуковым и Кочергиным в голове колонны. Он не обижается на Науменко и не оправдывается. И мне казалось, что он с удовольствием поедет в тыл – в «бессрочный отпуск», как сказал командир корпуса. И невольно я вспомнил слова своего друга Миши Сменова, что «строевая власть должна принадлежать молодым».
Святая Пасха в селе Лазаревском
26 марта мы ночуем в селе, где-то у моря. Завтра весь корпус переходит в греческое село Лазаревское. Село большое, и я этому очень рад.
Завтра день Святой Пасхи. Его надо отметить. Вперед командирую обоз 1-го разряда и его начальнику сотнику Гончарову приказываю достать вина на весь полк и приготовить для всех Пасхальный стол.
Сотника Гончарова я знал с 1915 года. Он казак, учитель одной из станиц Лабинского отдела. Осенью 1915 года прибыл прапорщиком в наш полк в Турцию, на реке Евфрат. Ему тогда было 35 лет. Гончаров имел белокурую бородку, подстриженную клинышком. Разумный, степенный. Я был тогда хорунжим и полковым адъютантом, только что назначенным. И вот теперь так сильно разны и наши чины, и должности.
Тогда мы называли друг друга только по имени и отчеству, теперь же он «вытягивается» в положение «смирно» и титулует меня только по чину. Я его по-прежнему называю по имени и отчеству и, посылая в Лазаревку, подчеркиваю:
– На Вас надеюсь, и Вы свой полк угостите как следует. Помните, как у нас было, у кавказцев? – улыбаюсь я ему и безусловно переношу его «в былую милую даль», когда наш 1-й Кавказский полк в Турции, в особенности при полковнике Мистулове, так дружно и весело праздновал все праздники.
– Постараюсь, господин полковник, – отвечает он.
Я жму ему руку, и он уезжает. Дивизии у меня еще нет. Есть только полностью 1-й Лабинский полк и две сотни 2-го Лабинского полка.
С оркестром трубачей мы въезжаем в село Лазаревское. Был очень серый день и совершенно не пасхальный. Сотник Гончаров отлично справился со своим делом. Сотни разведены по квартиробиваку. Офицеры полка после станицы Дмитриевской впервые собрались за довольно приличным столом под открытым небом. Вина было много. Гостями нашими был весь штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.
К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный – умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.
На обед я посадил его рядом с собой. Первый мой тост за столом был поднят «за наши семьи, оставшиеся в беспомощности там, за горами, у красных». Я произнес его очень горячо, и мне так стало больно и жалко всех своих в станице, что у меня не выдержали нервы. Это было неожиданно не только для присутствующих офицеров, но и для меня лично. У многих появились слезы, а сестренка Надюша, впервые бросившая отчий дом, – она как-то особенно вскрикнула, словно кто-то уколол ее чем-то острым и очень глубоко. Момент был тяжелый. Он показал, что у всех нас, для которых семья, отчий дом дороже всего на свете, бьется одинаково сердце.
Но это был «только момент». Извинившись «за малодушие», я продолжил свой тост словами:
– Но мы воины, и наше дело – кровавая борьба до конца против наших поработителей, чтобы освободить наши семьи, нашу Кубань.
Второй тост был обращен к гостю, к Литвиненко:
– За славный Корниловский конный полк, который по своим боевым качествам не уступает даже 1-му Лабинскому полку.
Я говорил не любезность, а истинную правду. Литвиненко не замедлил ответить следующими словами:
– Под Ставрополем, отступая от Маныча, мы слышали о подвигах славного 1-го Лабинского полка. Мы были рады, что есть еще Кубанские полки, как и наш Корниловский-Бабиевский, не потерявшие сердце. Но, кроме того, нам было приятно знать, что славным 1-м Лабинским полком командует наш бывший командир-корниловец, доблестный полковник Елисеев, которого мы «доси любымо и уважаемо».
В самые интересные моменты, радостные или печальные, Литвиненко, как истый черноморский казак, для легкости изъяснения своих чувств, всегда переходил на родной язык. Дальше он продолжал:
– И я надеюсь, что, если бы наши полки были под командою доблестного генерала Бабиева, мы показали бы красным свою силу. А покы шо (опять он перешел на свой язык) – поднымаю бокал ций за славный ваш полк и за вашего командыра полковныка Елысиива.
Напоминание о Бабиеве меня взволновало. У меня было два чувства к нему: одно – восхищение его молодецкой доблестью в боях, всегдашним его воинственным задором, беспредельной преданностью воинскому делу, коннице, Казачеству, а другое – личная незаслуженная обида, которую я описал. Я тогда еще не знал, что Литвиненко был послан Бабиевым ко мне «разведать» о моих чувствах к нему.
Литвиненко был умный самородок. Образование – городское училище, а потом школа прапорщиков. Но он так полюбил военное дело и так ему нравился Бабиев, как и Бабиеву Литвиненко, будучи еще хорунжим на Маныче, что последний стал для него «как ударный офицер» – правдивый, прямой, бесхитростный, воински отчетливый. Зная, что я люблю и ценю Литвиненко, он и прислал его ко мне, как бы случайно.
После тоста Литвиненко я сказал о Бабиеве в ответном тосте, подчеркнув, что он наш коренной Лабинец, сказал о его геройской 3-й сотне 1-го Лабинского полка на Турецком фронте с 1914 года, когда он был в чине сотника, закончив о его настоящем положении, что мы его ценим, любим и восторгаемся.
Тост был принят восторженно. Литвиненко сиял. Потом, наклонившись ко мне, тихо спросил:
– Ну а Вы, Федор Иванович, как Вы лично к нему относитесь?.. Пошли бы под его командование?
Вопрос был праздный. Воинская дисциплина такого вопроса не ставит. Все должны идти под командование старшего в чине, хотя бы он лично кому и не нравился.
Я и раньше слышал от офицеров-корниловцев, что Бабиев сожалел о своем поступке со мной. Я знал, что духовного удовлетворения в казакоманстве, будь то гарцевание в седле, широкая пирушка с лезгинкой и песнями, азиатский шик в одежде, он не мог найти. Недаром же с самого начала нашего знакомства в Турции, когда он был сотником, а я хорунжим, назвал меня «младшим братом», дав имя «Джембулат». Отвечая взаимностью и видя в нем исключительно интересного и оригинального офицера, с пафосом старых Линейных казаков, я, при интересных и веселых времяпровождениях, всегда называл его (и при посторонних) «мой старший брат Хаджи Мурат», то есть сравнивал его с героическим соратником Шамиля. Это Бабиеву очень нравилось. Такие взаимоотношения продолжались до производства его в генералы в самом начале 1919 года. И как оказалось в жизни, власть и большие чины портят человека. Это касается не одного генерала Бабиева.
Пасхальный обед прошел отлично. «Веселых» не было, но все были в хорошем, повышенном настроении. Казачий борщ, отварное и жареное мясо, фруктовый взвар, вино, хор трубачей – все это, вместе взятое, конечно, не могло не размягчить любую душу, да еще после того, как мы ровно 3 недели жили и воевали в горах по-звериному и впроголодь.
Войсковой старшина Литвиненко сразу же уехал после обеда в тыл, обнадеженный моими положительными чувствами к генералу Бабиеву.
Воинская этика. Казачья слабость
Обед закончился с темнотой. Все офицеры разошлись по своим квартирам. С начальником штаба мы пошли в нашу маленькую комнатку. Хозяюшка-гречанка лет под тридцать, статная, веселая, с правильными чертами матового лица брюнетка, извинилась перед нами за свою бедность, приготовив на ночь единственную кушетку.
Быстро снимаю свое оружие впервые за месяцы отступления и приказываю казаку раскинуть бурку на полу.
– Федор Иванович, Вы будете спать на кушетке, – вдруг говорит мне генерал Арпсгофен.
– Что-о?!.. Ну нет, Ваше превосходительство, кушетка только для Вас, – отвечаю ему. – Я молод, буду спать на полу.
– Нет!.. Вы не будете спать на полу! Вы мой начальник дивизии, а я только начальник штаба дивизии, почему Вы будете спать на кушетке, а я на полу, – сухо, серьезно говорит он.
– Ну нет, Ваше превосходительство!.. Этого совершенно не будет, и не будем об этом говорить. Ложитесь и отдыхайте, Ваше превосходительство, – сказал и повернулся к бурке, уже разостланной на полу.
Генерал быстро схватил меня у локтей и вновь серьезно, безапелляционно повторяет:
– Федор Иванович, Вы этого не сделаете! Вы начальник дивизии, и для престижа Вы должны спать по-человечески, на кушетке!
– Да что Вы, генерал! – вмешивается вдруг неожиданно Надюша. – Федя никогда не ляжет на кушетке!.. И не упрекайте Вы его, Вы ведь старше! – также безапелляционно говорит сестренка, воспитанная в строгости, патриархально.
– Надюша!.. Вы молода и ничего не понимаете! Ваш брат должен спать там! – сказал и указал рукой на кушетку.
Чтобы окончательно урезонить старика генерала, весело-шутливо говорю:
– Ваше превосходительство! Мы обратимся к посреднику вот, к есаулу, нашему начальнику команды связи. (Фамилию его не помню; два брата, офицеры из учителей станицы Ново-Троицкой, давно служили при штабе дивизии.)
Есаул, выше среднего роста и склонный к полноте, при револьвере, кинжале и шашке у пояса поверх гимнастерки, молча слушал наш диалог.
– Как по-Вашему, есаул?.. Кому спать на кушетке? – спрашиваю.
Он по-семейному отставил ногу вперед, склонил голову книзу, правой рукой взялся за ус и медленно, философски произнес:
– Канешна, начальник штаба генерал и старый человек. Все это правда. Но он все же только начальник штаба, а Вы, господин полковник, начальник дивизии, поэтому кушетка на ночь должна принадлежать Вам.
Сказал – и в той же меланхоличной позе остался. Генерал, словно ужаленный, принял положение «смирно» и, обращаясь к есаулу, ответил с таким достоинством и гордостью, которых я от него никак не мог ожидать:
– Я не только что генерал и начальник штаба дивизии!.. А я есть отпрыск старинной рыцарской австрийской фамилии баронов Арпсгофен. И Вы, есаул, – невежа!
Мне стало неловко за есаула, так неумно и грубо обошедшегося со старым генералом.
– Вы, есаул, ничего не понимаете. Идите к себе и оставьте нас с его превосходительством, – говорю ему.
И когда он вышел, я ласково, по-сыновьи, извинился перед ним за неучтивость есаула и просил занять кушетку.
– Федор Иванович, я сказал, кто я. Но Вы для меня всегда начальник дивизии. Вас я также понимаю. И благодарю Вас за это. Но так как вопрос стал на острую точку, пусть на кушетке спит Надюша. А мы с Вами будем спать на полу, – закончил он.
И на кушетке спала Надюша.
Этот случай я привожу для того, чтобы показать тонкость немецкой дисциплины. И только позавчера, когда шрапнельным огнем красные гнали нас в гору, я видел, как этот генерал-старик не отставал от меня с лошадью в поводу, весь мокрый от пота, без фуражки, которую потерял в лесу, но на лице его была улыбка, а не растерянность. И он почему-то прильнул ко мне, когда полковник Жуков дал мне «власть» – пробить дорогу и уйти полкам.
Наутро весь корпус выступает дальше на юг. Позиции занимают пластуны генерала Морозова. Полк уже выстроился, как офицер-ординарец из штаба корпуса привез мне от генерала Науменко записку, в которой сказано, что «вчера ночью казаками 1-го Лабинского полка разграблено и выпито вино у одного грека». Он предлагает уладить этот вопрос по моему личному усмотрению.
Кровь бросилась мне в лицо. Сам Науменко пишет, что «казаки храброго полка ограбили жителя-грека». Это если и не упрек со стороны генерала, то, во всяком случае, неприятность лично для меня. Тут же стоит и хозяин-грек, по-восточному смиренно сложив руки на груди. От него я узнал, что взято три-четыре ведра вина и не уплачено. Скрывать нечего.
Полковой оркестр гремит встречным маршем. Жестом руки останавливаю его, здороваюсь с казаками, густой массой раскинутыми по долине в резервной колонне. В полку было уже до 1 тысячи шашек. И сразу же громко говорю:
– Славный и храбрый 1-й Лабинский полк, который так любят генералы Улагай и Науменко, оказался г р а б и т е л е м! – режу ряды казаков. – И если бы взяли хлеб, зерно – я понимал бы… и не осудил бы… потому что мы голодны! Но взять вино – н е п р о с т и т е л ь н о!.. И я не хочу знать – какая сотня это сделала!.. И весь полк здесь невиновен! Все уплачено будет из полковых сумм. Славный, храбрый полк не должен быть запачкан тремя ведрами вина!
Грек-хозяин долго и молча кланяется, а полк, под звуки хора трубачей, вытягивается в поход.
Генерал Хоранов. Полковое братство
Как красиво Черноморское побережье! Я здесь впервые. Справа – казачье запорожское «Сыне море» (как они называли Черное море). Слева – массивные кряжи, покрытые густым лесом. Шоссе извивается длинной змеей. Полк спускается в широкую долину. Везде видны былые биваки прошедших полков. Здесь стоят и еще войска. Наш корпус считается арьергардным.
Меня вызывает к себе генерал Науменко на дачу-дворец герцога Лейхтенбергского. Дворец стоит в глубине, у самых гор. К нему ведет перпендикулярное шоссе, обсаженное деревьями. Рысью иду туда и на полдороге встречаю Науменко, начальника штаба полковника Егорова и с ними генерала Хоранова, нашего «Кавказского Уджуко» по мирному времени. В чине генерала я вижу его впервые. Соскочив с седла, козыряю генералу Науменко и поздравляю Хоранова.
– За что?.. С чем? – недоуменно спрашивает он.
– Да с чином генерала, Валентин Захарович! – обращаясь к нему, как однополчанин по Мерву.
– А-а, да это было уже давно, – будто нехотя, «по-генеральски», отвечает он, словно и не хочет говорить с «молокососом-полковником».
Я вижу, что он и с генералом Науменко теперь говорит «просто», держа руки за спиной, и глубоко размышляет «о том и о сем». У него на груди почему-то офицерский [Георгиевский] крест IV степени, которого я никогда не видел и не слышал, чтобы он был награжден в Великой войне. Мы-то, офицеры трех Кавказских полков, знаем, кто и какие боевые ордена заслужил!
Генерал Науменко все это заметил. Он улыбается и, подморгнув мне незаметно для других, как бы загадочно говорит:
– А помните станицу Ладожскую?
Я помню ее, и знал от Науменко, что Хоранов там требовал от него представления в чин генерала.
4-я Кубанская дивизия генерала Хоранова стоит здесь. Здесь же остановился и штаб корпуса. 2-й Кубанской дивизии приказано пройти в следующее ущелье и там стать биваком. А мне приказано лично проехать в Сочи, «почистить» обозы от казаков всей дивизии. По сведениям – где-то там находятся 1-й и 2-й Кубанские полки и четыре сотни 2-го Лабинского полка. Их надо найти и привести сюда.
Прощаюсь с присутствующими, возвращаюсь назад к полку и, оглашая широкую долину хором трубачей, иду к перевальчику.
Слева от шоссе биваком стоит какой-то полк. Издали вижу воткнутые в землю сотенные значки с черными конскими хвостами на них. Это стоял Корниловский конный полк. На звуки хора трубачей казаки подошли к шоссе, чтобы послушать музыку и узнать, «какой это полк идет?» – так бывает всегда в частях.
Зная ревность Корниловцев, что их полк самый лучший в Кубанском Войске, посылаю ординарцев, чтобы каждая сотня проходила с песнями. На шоссе уже много офицеров и казаков-корниловцев. Кто-то командует «смирно». Не выдерживаю и громко здороваюсь с былым, родным мне полком и потом, подойдя к ним, с седла жму руки офицерам. А 1-й Лабинский полк идет и идет с музыкой, с песнями, и кажется, ему нет конца.
– Да и большой же Ваш полк, господин полковник! – говорит кто-то из офицеров.
– Да, ведь это 1-й Лабинский! – поддеваю их, улыбаясь (Корниловский полк тогда насчитывал около 400 шашек). – А где Жорж? – спрашиваю.
– Он в Сочи поехал обмывать чин есаула, – отвечают.
– Разве?.. Произведен в есаулы? – удивленно спрашиваю и в душе рад за брата, младшего меня на 4 года.
– Так это же Корниловский полк! – острит кто-то, вторя моей шутке.
– Знаю, знаю, – поощряю их, и мы все весело улыбаемся, понимая, что каждый любит свой полк и гордится им.
Откозырнув храбрым соратникам и повернув круто кобылицу, поскакал в голову колонны Лабинцев.
В Сочи. Войсковой старшина Баранов
Полк расположился биваком в каком-то ущелье. 28 марта, рано утром, я выехал в Сочи «собрать дивизию». По птичьему полету до него 50 верст, а по змеинообразному шоссе гораздо дальше. Верхом идти долго и утомительно. Ординарцы где-то достали двухместный экипажик «в дугу» на резиновых шинах, и я решил ехать в нем. В Сочи находился и наш старший брат Андрей, войсковой старшина 1-го Кавказского полка. Надюше очень хотелось повидаться с ним, и я взял ее с собой. За начальника дивизии оставил генерала Арпсгофена, а полком назначил командовать полковника Булавинова.
Приятно гарцевать в седле перед полком, но в тот день, когда я выехал в экипажике на резиновых шинах «дуга с пристяжною», окунувшись в мягкое сиденье, беззаботно преданный своим мыслям, а порою совершенно ни о чем не думая, я получил новое и неведомое мне удовольствие – удовольствие «свободы», удовольствие существа, не думавшего ни о себе, ни о казаках, ни о лошадях, которые голодают ежедневно.
К вечеру прибыли в Сочи. Следую в комендантское управление, чтобы получить комнату в гостинице, так как город переполнен. Комендантом города был генерал Косякин, соратник Шкуро, после которого, под Воронежем, я принял в командование 2-й Хоперский полк. Комната дана незамедлительно.
Умывшись, отправился искать исчезнувшие полки. Они оказались за городом.
– Почему вы здесь? – спрашиваю командиров полков А.И. Кравченко и И.В. Гетманова.
Они не оправдываются, а возмущаются – как полковник Жуков мог допустить такую западню своей дивизии 25 марта! Они, невольно оторвавшись в лесу от дивизии, всю ночь шли куда-то на юго-запад, пока не дошли до моря, и село Лазаревское, как оказалось, осталось позади них. Думая, что и остальные полки пробиваются так же, двинулись дальше и на второй день прибыли в Сочи. Но дивизии здесь не нашли и ждут ее.
Их оправдание было больше чем наивное. Они просят дать отдых полкам на 3 дня и тогда вернутся на фронт, к дивизии.
Телефонограммой все сообщаю генералу Науменко, получаю удовлетворительный ответ и оставляю своих друзей-полковников «отдыхать».
Нахожу свой обоз 2-го разряда, который вижу впервые. Им командует войсковой старшина Л.К. Баранов – старый Лабинец, отличный офицер. С ним я был знаком по Турции, но с тех пор не видел.
Здесь интересно привести мнение о нем Бабиева, когда он был командиром Корниловского полка, рассказывая мне на досуге о былых временах его 1-го Лабинского полка: «Лука (так называли его в полку) – отличный офицер. Окончил взводным портупей-юнкером Елисаветградское кавалерийское училище в 1911 году и прибыл в наш полк. Перед войной 1-й Лабинский полк был в Персии, ведя вооруженную борьбу против курдов племени шаксевен, восставших против своего Шаха. За бои, Лука был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, что в мирное время считалось исключительно высокой наградой, – и добавил: – Даже я не получил такого ордена».
«Но вот настала война 14-го года, и Лука не только что «отвинтил» все свои гайки, но и разбросал их, став полковым казначеем. А ведь какой отличный офицер!» – закончил он.
Лука Баранов – высокий, стройный, рыжий, лицо с веснушками. Веселые, умные, чуть смешливые глаза. При этой встрече мы вспомнили старый их полк по Турции. Вспомнили и многих офицеров – Рафаловича, Абашкина, Венкова и других. Остановились и на Коле Бабиеве, тогда только сотнике, а теперь генерал-лейтенанте ровно через 5 лет.
После отступления от Оскола 2-го Кубанского корпуса 2-я дивизия, в январе 1920 года, пополнялась в своем Лабинском отделе. Обоз оставался до конца там и отошел на Черноморское побережье самостоятельно. Умный Баранов все предусмотрел, и у него есть запасы муки и другого провианта. Меня это очень порадовало.
Я прошу его не держать при обозе лишних казаков и направлять их в полк. Он улыбается и даже повел рукой в воздухе, отвечая:
– Ни-ни, господин полковник! И не беспокойтесь об этом. Я-то знаю казаков! Я им просто не выдаю пищи. И кормлю лишь тех, кто у дела при обозе.
И действительно – обоз был короток казаками. Заботливый Баранов, получая, где только возможно, продукты, довольно прилично по тем временам снабжал ими свой полк, стоявший на фронте.
Опять в своем полку. Войсковой старшина Ткаченко
Из Сочи даю телефонограмму в полк о часе своего прибытия. На усталых своих кобылах «дуга с пристяжной» въехал в полковое ущелье, когда начинало темнеть. Вдоль линии сотенных биваков горели костры высоко пламенем вверх. Они горели так потому, что сухие поленья были поставлены пирамидально, почему пламя вилось к небу.
«Что такое?» – думаю. Вижу – казаки быстро бегут и строятся в резервную колонну. Из палаток выскакивают офицеры, бегут к своим сотням, на ходу пристегивая оружие. Войсковой старшина Ткаченко очень активно распоряжается. Бежит на мой фланг хор трубачей. Потом я слышу громкую команду:
– 1-й Лабинский полк СМИ-ИР-НО-О! ГОС-СПОДА ОФ-ФИЦЕ-Е-РЫ-Ы!.. – И хор трубачей грянул «Встречный полковой марш».
Ткаченко, в гимнастерке и при полном оружии, скорым шагом идет в мою сторону. Я останавливаю усталых лошаденок, выскакиваю из своего дачного фаэтончика, быстро направляюсь к нему, тревожно думая: «Уж не случилось ли что в полку неприятного?»
Ткаченко, по всем правилам уставного параграфа, останавливается в 6 шагах и рапортует:
– Господин полковник, в 1-м Лабинском генерала Засса полку…
Я слушаю рапорт, смотрю на него удивленно-тревожно, думая, что вот-вот он скажет что-то ужасное, случившееся в полку за время моего отсутствия. Но он лаконично, отчетливо закончил:
– …происшествий не случилось.
Я легко вздохнул, даю ему руку, не сводя с него глаз, и спрашиваю:
– Что это за церемония?.. Почему?
– Так решили господа офицеры, – отвечает он и улыбается в свои умные серые глаза.
– А где же полковник Булавинов? – спрашиваю.
– Занездоровил, – отвечает.
Я все понял и, улыбаясь, говорю:
– Это Ваша фантазия, зачем это?
– Никак нет, господин полковник. Это хотели все офицеры.
Но я-то знаю, что это не так! Он отличный офицер. Все годы Гражданской войны провел в должности командира сотни Войскового учебного конного дивизиона и любит военную службу, со всеми ее артикулами.
Церемонию не отменишь. Полк стоит в положении «смирно». Оркестр уже в третий раз повторяет «Встречный марш». Надо здороваться с полком и что-то ему сказать, и сказать хорошее, бодрящее, потому что в те дни многие уже не хотели воевать. А 1-й Лабинский полк оставался до конца вполне боеспособным.
На мое приветствие полк ответил бравурно. Поблагодарив за порядок на биваке, где было, действительно, все выметено и вычищено, я их порадовал, что в Сочи жизнь бьет ключом и наша дивизия скоро усилится прибытием 1-го и 2-го Кубанских полков. Это были простые слова, но их надо было сказать – иначе казакам было бы скучно.
Господ офицеров, оказывается, ждал общий ужин. Достали где-то барашка и приготовили шашлык. Все это была работа моего второго помощника, войскового старшины Ткаченко. За ужином я заметил, что он, словно еще «глава полка», очень цукательно распоряжался офицерами. А сотник Косульников, сослуживец по Турецкому фронту и теперь мой полковой адъютант, с кем я был в очень доверительных взаимоотношениях, потом сказал:
– За четыре дня Вашего отсутствия, Федор Иванович, он нацукал нас всех.
Ткаченко был отличный офицер. Умный, гордый, хорошо воспитанный и воински, и светски. И он останется с полком при капитуляции Кубанской армии, чтобы разделить всю горечь поражения со своими казаками.