Решение офицеров 1-го Лабинского полка
Офицеры не последовали за мной непосредственно в мою комнату, а видимо, в естественном волнении, задержались среди казаков своих сотен узнать точное их настроение – как быть?
Может быть, через полчаса они вошли ко мне во главе с полковником Ткаченко, который немедленно доложил: «Казаки успокоились, и если уж придется погибать, то всем вместе и с командиром полка. И что теперь им не так страшно».
При закрытых дверях я подробно рассказал своим офицерам, что происходило на военном совете в Адлере, со всеми подробностями. Стояла гробовая тишина. Я еще не знал мнение офицеров – останутся ли они со своими казаками или предпочтут бросить их и спасаться, как кто может, поэтому и закончил доклад следующими словами:
– Атаман Букретов обещал принять на последний пароход «Бештау», стоящий на рейде у Адлера, всех офицеров, желающих выехать в Крым, но в одиночном порядке. Ни одна воинская часть не может и не должна грузиться или переходить грузинскую границу, иначе красные перейдут в наступление. Да и нет других пароходов, на которые можно было бы грузиться, – добавляю к словам Атамана Букретова. – И вопрос обстоит так, что, кто хочет спасаться одиночно, надо бросить полк.
После этих последних моих слов какой-то грудной вздох пронесся по небольшой моей комнате, где собралось до 40 офицеров полка, сидя и стоя в тесноте.
– Ну… нет!.. Бросить полк и каждому спасаться – это невозможно… стыдно и недопустимо! – вдруг решительно говорит гордый полковник Ткаченко и, не ожидая моих дальнейших слов, обращаясь непосредственно к офицерам, резко спрашивает: – Как вы на это, господа, смотрите?
– Канешна, нельзя, – грудным, затаенным голосом не сказали, а выдавили штаб-офицеры Баранов и Сахно, авторитетно поддерживая Ткаченко.
Но я почувствовал, что эти два слова были именно «выдавлены» ими из груди по чувству долга и чести перед своими казаками, когда и разум и сердце говорили совсем иначе.
Все мы отлично знали, что с красными не может быть никакого мира. Все почувствовали, что положение ужасное и выхода нет. Но бросить полк?! бросить родной и храбрый 1-й Лабинский полк, бросить свои сотни, своих станичников и самим, только офицерам, спасаться – это никак не вмещалось в их понятии.
Я предложил ответить каждому персонально, начиная с младшего в чине, как кто хочет решить свою судьбу? Все запротестовали на мой запрос.
– Остаемся все с полком! – раздалось несколько голосов.
Но я знал, что легко сказать толпою «остаемся» и совсем другое – это мнение высказать лично. И повел глазами по всем лицам, возбужденно смотревшим на меня, и, немного дольше, чем на других, остановился на есауле Сапунове, словно спрашивая его: «Ну а ты, храбрейший, со своими 26 пулеметами со столь воинственными надписями на них, ты что скажешь?» И он понял это. Крупный казак в свои 30 лет, кулаком могущий повалить быка на землю, он, в своем трагическом переживании, молча и беспомощно опустил глаза долу.
– Господа, дело не законченное, нам еще могут подать пароходы из Крыма. Мы будем ждать. Важно не расстроить полк. Но никому не возбраняется искать своих путей, – добавляю.
При личном опросе все высказались «остаться с полком». Решили выехать, и немедленно, только командир 2-й сотни, есаул Луценко и его младший офицер, хорунжий Шопин. Оба доложили, что им возвращаться в свои станицы невозможно, так как они «много залили сала за кожу местным своим мужикам», как доложили собранию. Оба они из заслуженных урядников.
При Луценко был и его отец, отступивший в горы. Луценко продиктовал отцу «оставаться с полком, вернуться домой и побеспокоиться об оставшемся семействе, состоявшем из одних женщин».
Высокий сухой старик лет под семьдесят, с библейской узкой, длинной седой бородой, словно олицетворявший всю нашу «седую Кубань», выслушивая сына, он только кивал и поддакивал: «Да, да, сыночек, останусь».
Старик не плакал, но я видел, какая жуткая трагедия происходила в его неиспорченной душе: ненависть к красным, разлука с сыном, а позади, в своей станице, беспомощная семья. Я обласкал старика, как мог. Луценко и Шопину приказал выдать положенное жалованье и эвакуационные деньги в сумме двухмесячного жалованья, согласно приказу генерала Деникина.
Распрощавшись со всеми дружески, они выехали в Адлер в полночь того же дня. С ними выехал и мой кучер, вахмистр, казак станицы Михайловской, который доложил мне, что и он «много залил сала за шкуру своим мужикам станицы, почему остаться не можем». Фамилию его не помню.
Это были все, кто покинул полк по личным мотивам. Их больше я не увидел. Есаул Луценко умер своей смертью во Франции перед 1930 годом, а хорунжий Шопин поступил рядовым в 1-й Кавалерийский полк Иностранного легиона французской армии, дослужился до звания сержанта и погиб в Сирии в бою против восставших друзов. С ним погиб и наш молодой кавказец есаул Сережа Поволоцкий, будучи также сержантом.
Офицеры-корниловцы. В Адлере, у Атамана Букретова
Жуткая ночь прошла. Утром 20 апреля скачу в Адлер. Надо узнать – возможно, что прибыли транспорты из Крыма? Сдаваться красным мы ведь совершенно не собираемся! Как доложил полковник Дрейлинг, цель переговоров – «оттянуть время, пока прибудут пароходы из Крыма».
На полпути к Адлеру обнаруживаю обоз Корниловского полка. Путь мой преграждают человек пятнадцать офицеров полка. Впереди них полковник Литвиненко, рядом войсковой старшина Марков; за ними есаулы Збронский, Мартыненко, Носенко, Тюнин, братья Кононенко, Козлов-младший и еще кто-то. Позади всех стоит наш младший брат Георгий, есаул. Других не помню.
– Куда Вы спешите, господин полковник? Зачем? Что слышно? Неужели сдаваться красным? Да никогда! – забросал меня вопросами Литвиненко.
Оказывается – они ночью бежали из полка, занимающего арьергардные позиции, и, если будет утвержден мир с красными, они будут грузиться на «Бештау» одиночным порядком.
– Полки еще сильны! Мы еще можем сопротивляться! Надо идти в Грузию! И если потребуется – силой развернуть границу, но войти! – продолжает возбужденно, короткими фразами, не говорит, а выкрикивает экспансивный полковник Литвиненко.
– Я только командир полка, у нас теперь начальник дивизии полковник Преображенский, обращайтесь к нему, – отвечаю всем присутствующим.
– Плюньте на этот штаб дивизии, после отъезда генерала Бабиева он ничего не стоит, там уси городовыкы! – парирует мне Литвиненко. – Да Вы выступите только со своим полком, и все к Вам присоединятся! – продолжает он.
Я удивился возбужденности их, словно кто-то уже хватает их за горло. Что там у них произошло в полку, я не знаю. Они говорят, что командир полка, войсковой старшина Безладнов упрямо будто бы заявил им, что он держит ответственную арьергардную позицию и без приказания ее не оставит. Он потребовал, чтобы офицеры оставались до конца при своих сотнях, но они ночью оставили полк, прибыли сюда, в обоз, и не знают, что дальше делать?
– Хорошо. Едемте со мной в штаб Войска, к Атаману, – Вы, Илларион Васильевич и Марков, там выясним все, – предлагаю им.
Они согласились. К ним присоединился по своей инициативе есаул Збронский.
Мы в штабе Войска. Там большая суматоха. Миновав парных часовых, вошли в знакомый мне по вчерашнему военному совещанию дом.
– Атаман занят и принять Вас не может, – отвечает мне высокий, стройный, с приятным лицом есаул, в аксельбанте на гимнастерке, личный адъютант Атамана Букретова – вежливо, но с полным осознанием своего высокого положения.
– А я Вас прошу доложить Атаману, что просит командир 1-го Лабинского полка, – говорю ему требовательно.
Он уходит и, вернувшись, докладывает, что «Атаман лег отдыхать и просит его не тревожить, так как он не спал всю ночь».
– Вы вначале сказали, что он занят, а теперь говорите, что он отдыхает. Что это значит?.. Доложите еще, что его хотят видеть офицеры Корниловского полка вместе со мной! – уже возмущенно диктую ему.
– Я этого не могу доложить, господин полковник, и прошу понять меня, – чистосердечно отвечает адъютант, – но если Вам так нужно видеть Атамана – пройдите сами наверх и постучите ему в дверь.
Все мы четверо поднялись на второй этаж, и на мой стук в дверь послышался ответ:
– Кто там?
– Командир 1-го Лабинского полка и господа офицеры Корниловского полка хотят видеть Вас, Ваше превосходительство, – отвечаю.
Открывается дверь, и появляется Атаман. Он одет, как и вчера, – в кителе и в сапогах. Увидев нас, он «потянулся», как делает человек после крепкого сна, и даже зевнул, чтобы показать нам, что он спал.
Вслед за нами прискакали и остальные офицеры-корниловцы. Указав жестом на них, я докладываю Войсковому Атаману уже от лица всей 2-й Кубанской казачьей дивизии, что казаки совершенно не хотят сдаваться красным, что полки ждут приказа своего Атамана, могут и хотят пробиваться в Грузию и вообще идти куда угодно, но только не сдаваться.
– Разве есть части, которые еще хотят драться?.. Я этого не знал, но теперь уже поздно. Перемирие подписано, и никуда двигаться нельзя, иначе подведете других. И по всем этим вопросам теперь обращайтесь к генералу Морозову. Он находится на фронте, – спокойно, деловито произнес он.
– Так, значит, все кончено, Ваше превосходительство?
– Да, конечно.
– Ну а те офицеры, которые не могут и не хотят остаться? Позвольте получить на них пропуск на «Бештау»?
– Там все заполнено, мест нет, – отвечает он.
– Это офицеры Корниловского конного полка!.. Многие из них первопоходники, им оставаться у красных совершенно невозможно!.. Я Вас прошу дать им пропуск! – с жаром докладываю Атаману.
– Корниловцы-ы?!. Ну хорошо. Попросите ко мне моего адъютанта, – успокаивает он нас.
Знакомый нам адъютант появился и получает распоряжение: «Выдать пропуск тем офицерам, на которых укажет полковник», – показывая на меня, говорит Атаман Букретов.
Я рад хотя бы этому успеху. Все оставляю делать полковнику Литвиненко, а сам бросаюсь в седло и скачу домой, в полк. Потом надо проскакать к старшему брату в 1-й Кавказский полк. Надо спасти его. Потом подумать о Надюше-сестренке.
Крупной рысью выхожу из Адлера. Дорога из него идет вначале прямо на восток и перпендикулярно упирается в шоссе из Сочи в Грузию. Здесь я наткнулся на хвост колонны нашего штаба дивизии, вернее, на последние санитарные линейки.
– Куда вы? – спрашиваю.
– А не знаем, штаб дивизии впереди идет, а мы вслед за ними, говорили – идем на Адлер, а куда дальше – не знаем, – отвечает сестра милосердия.
– А полки тоже идут вслед за вами?
– Да не знаем, полковник, – отвечает она.
Голова штаба дивизии была от меня в 200 шагах. Впереди шел верхом полковник Преображенский, рядом с ним полковник Гришин. Позади остальные чины штаба и конные вестовые. Они шли очень медленным шагом и сильно растянулись в своей колонне. Время у меня было рассчитано, и я, повернув налево, спешно двинулся к своему полку.
Этот день 20 апреля был днем «столпотворения Кубани». Весть «о сдаче армии» облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, около 60 тысяч людей. Все, боясь «сдачи», двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией были утеряны полностью. Все как-то сразу опустело в душах, и жизнь самой армии и ее частей утеряла свою цель. В воздухе почувствовалось: «конец», конец всему, и конец очень жуткий.
В стихии беспомощности
Когда я вернулся к полку, у шоссе, южнее его, обнаружил штаб своего 2-го Кубанского конного корпуса с генералом Хорановым.
Хоранов, пунцовый в лице от неизвестных мне переживаний, был разговорчив, но смущен.
– Я остаюсь здесь и дальше никуда не поеду. Белые или красные – мне все равно. Везде служить можно. И если они дадут мне также корпус, я буду командовать и красным корпусом, – говорит он мне в присутствии своих штабных офицеров.
На меня эта философия произвела отталкивающее впечатление. Если мы еще «метались», ища выхода и спасения. Если я дал слово своим казакам «остаться с полком» – я еще искал выхода, как и куда идти с полком? Никто из нас не говорил никому твердо, что «я остаюсь». Мы оставались, но – как?
Да мы еще и «не оставались». Мы все еще ждали пароходов из Крыма. И цель переговоров была лишь в том, чтобы оттянуть время.
К биваку Лабинской бригады подошел 2-й Сводно-Кубанский полк полковника Лиманского и расположился биваком у шоссе. У Лиманского дивный полковой хор трубачей. И было даже странно видеть в эти трагические часы Кубанской армии молодецкую часть в 400 шашек и молодецкого 26-летнего командира полка в таком не угрюмом настроении.
Лиманский прибыл ко мне, так как он не знает, «где штаб дивизии», и прибыл сюда по инерции, чтобы быть вместе с главными силами дивизии – с Лабинской бригадой, сила которой определилась в 2700 шашек.
О Корниловском полку я знал, что он занимает все время арьергардные позиции, а что там у них – я не знал.
Фронт еще держался. Армия еще существовала, но чувствовалось, что кто-то словно выдернул из нее стержень. У Адлера на рейде еще стоял пароход «Бештау», весь облепленный людьми. К ним была явная зависть казаков.
В Адлере еще бился пульс главного штаба войск Черноморского побережья, но, несмотря на это, «стержня» мы уже не чувствовали. Я ощутил жуткое одиночество и беспомощность. А главное – отсутствие авторитета.
Штаб дивизии оторвался от полков, куда-то ушел, на юг «за Адлер», тогда как все его полки находились севернее Адлера.
Штаб корпуса под боком, буквально через дорогу, помещался в большой палатке-шатре, но он оказался таким ничтожным, что к нему совершенно незачем идти. Я не имел никакой моральной поддержки от вышестоящих начальников-генералов.
Офицеры 1-го Кавказского полка, где был старший брат Андрей, решили остаться также с казаками. В станице у него оставалась жена с дочкой и сыном, не достигшим еще и 10-летнего возраста.
– Нет, Федя, семью оставить я не могу, будь что будет, как Бог даст, – печально ответил он.
В душе моей шла борьба. Разум говорил – надо уходить, спасаться в одиночку, но сердце диктовало иное. Полк! Бросить полк. Но как?.. Тайно ночью и секретно ото всех. Иначе и офицеры могли задержать меня силой.
Да и честно ли это?.. Конечно – не честно! И пойдет из поколения в поколение молва по станицам: «Да это тот полковник Елисеев, который бросил своих казаков на берегу и спасся один. А это его сын?.. И тоже, наверное, будет такой же «подлец», как и его отец».
Эти мысли меня не только что волновали, но они вызвали в моем существе определенное решение: «Нет и нет!.. Один спасаться я не могу и не стану».
Так думал я тогда, идеализируя человеческую душу, в особенности казачью.
Десять лет спустя в Париже, да и потом, я ощутил и «изнанку» души некоторых кубанских казаков и офицеров, и понял, познал на себе, что я тогда, на Черноморском побережье в апреле 1920 года, сделал промах по идеализации человеческой души и надо было спасаться «и в одиночном порядке». Духовный подвиг не был понятен для некоторых.
Я вновь начальник дивизии. Пароходы ушли
К вечеру 20 апреля мне представляются есаул Ишутин и ротмистр Дейбель. С ними хозяйственная часть штаба дивизии и казначей-чиновник.
Есаул Ишутин докладывает, что штаб дивизии поехал в хутор Веселый, где будет грузиться на пароход, но они не захотели и вернулись назад.
При этом начальник штаба дивизии, полковник Гришин с казначеем прислал на мое имя деньги – жалованье для раздачи полкам дивизии.
Все это меня очень удивило. Удивило то, что штаб дивизии молча покинул свои полки, ушел «грузиться», не дав никакого распоряжения своим полкам.
Возмущенный этим, резко спрашиваю Ишутина, которого отлично знал:
– Почему же штаб дивизии прислал деньги для раздачи полкам именно мне?
– Ну а кому же, господин полковник? Ведь Вы же почти все время командовали 2-й дивизией до соединения с нашей, ну вот и прислал полковник Гришин на Ваше имя, по привычке.
Казначей доложил, что жалованье для полков, как и аванс, были получены из штаба корпуса только вчера. Ценные купюры, «керенские» и «донские», штаб дивизии оставил у себя, а полкам прислал только «колокольчики» 5– и 10-тысячного достоинства.
Для проверки доклада казначея иду с ним в штаб корпуса. Он рядом в палатке, через шоссе. Казначей корпуса, войсковой старшина Клерже (наш старый корниловец) по отчетным книгам дает справку – сколько денег и какого достоинства он выдал полкам 2-й дивизии. И оказалось, что штаб дивизии прислал только часть денег и в таких больших купюрах «колокольчиков», которые очень низко расценивались и были совершенно непопулярны среди населения.
Делать нечего. Принимаю бразды правления дивизией, вызываю командиров полков Кротова и Лиманского, кои были рядом, своих командиров сотен и всех троих помощников – Ткаченко, Баранова, Сахно. Выслушав мой доклад, все были не только что возмущены поступком штаба дивизии, но отказались принять деньги. Все настояли послать в хутор Веселый офицера и обменять деньги на более ходкую валюту.
– Кого послать? – спрашиваю, зная, насколько щепетильный и неприятный этот вопрос, но который надо разрешить. Мы ведь фактически «ждем пароходов из Крыма» и осуждаем штаб дивизии в произволе.
– Позвольте мне поехать, господин полковник? – вдруг решительно говорит командир 1-й сотни, войсковой старшина Логвинов. – Я их хорошо знаю, этих штабных, – добавляет он.
Вопрос легко разрешился. Ему был передан весь аванс. Он взял с собой шесть казаков своей сотни и с темнотой немедленно отправился в хутор Веселый. Вернулся он глубоко за полночь, обменяв все «колокольчики» на «керенки» и «донские».
– Не хотели менять, но я им сказал – не уеду, пока не получу!.. Долго торговались, наконец согласились, – доложил он.
Я поздравил Логвинова с успехом, и моя «сухость» к нему за случай в Филипповском хуторе прошла.
Как писал раньше – Логвинов был ранен в голову, и на него иногда находил «заскок», то есть ненормальность. Думаю, при объяснении с полковником Гришиным он был недостаточно воздержан, так как в 1927 году по этому поводу возникла переписка. Генерал Шатилов, будучи тогда начальником 1-го отдела Русского общевоинского союза во Франции, целиком стал на мою сторону. Официальная переписка эта сохранилась у меня полностью.
Рано утром 20 апреля первый мой взгляд после сна был на Адлер. Глянул, и похолодело сердце: на море полная гладь и нет парохода «Бештау».
Немедленно же скачу в Адлер, наш «якорь спасения». В нем какая-то жуткая тишина. На дверях того дома, где был военный совет, вижу большой лист бумаги, на котором крупными буквами, кистью, написано: «Предлагается собраться (указан час времени) старшим офицерам для образования Военного комитета. Подпись: командир учебной конной батареи, полковник Сергей Певнев».
Прочитав это, своим глазам не верю. Нахожу Певнева и от него узнаю, что Атаман Букретов еще ночью выехал в Батум пароходом. Все старшие генералы и штабы разъехались. Власти над армией НИКАКОЙ нет. Чтобы не бросить воинские части в анархию, надо образовать здесь какую-то власть. И он, как старший начальник, оставшийся в гарнизоне Адлера, нашел единственно подходящим образовать «Военный комитет».
Я отнесся к этому несочувственно, своего плана не имел, так как ждал пароходов из Крыма. Не нашел он сочувствия и среди других офицеров.
Полковник Певнев был признан отличным офицером-артиллеристом Кубанского Войска, почему и был назначен командиром Войсковой учебной батареи. Оказывается, офицеры Кубанского военного училища предложили ему место с женой на «Бештау».
– А для моих казаков-батарейцев место там есть? – спросил он.
– Нет, есть место только для Вас и Вашей супруги, – ответили.
– Ну, если нет места для моих казаков, нет его и для меня, я остаюсь здесь со своими казаками, – сказал он.
Что предшествовало «миру с красными»?
Посмотрим – как тогда думали и говорили старшие генералы.
21 декабря 1919 года генерал Врангель, перед отъездом на Кубань для формирования Кубанских конных корпусов, на станции Нахичевань (под Ростовом) зашел в вагон к генералу Романовскому, начальнику штаба генерала Деникина, и спросил его: «Отдает ли себе главнокомандующий ясный отчет в том, насколько положение грозно?» – и получил ответ Романовского: «Что же Вы хотите – не может же главнокомандующий признаться в том, что дело потеряно».
«О первых ласточках мира с красными» генерал Деникин пишет так: «В один из ближайших дней перед эвакуацией (Новороссийска) ко мне явился генерал Бридж со следующим предложением Английского Правительства: «Так как, по мнению последнего, положение катастрофично и эвакуация в Крым неосуществима, то англичане предлагают мне свое посредничество для заключения перемирия с большевиками». Я ответил: «Никогда».
Генерал Врангель, оставив Крым по настоянию генерала Деникина, проживал в Константинополе. 18 марта 1920 года главнокомандующий генерал Деникин разослал старшим начальникам секретную телеграмму, чтобы они прибыли к вечеру 21 марта в Севастополь для избрания преемника главнокомандующего Вооруженными силами Юга России, то есть замены самого генерала Деникина. Получив это приглашение, генерал Врангель пишет: «Я не сомневался, что борьба проиграна, что гибель остатков армии неизбежна. Отправляясь в Крым, я оттуда, вероятно, уже не вернусь».
Дальше генерал Врангель пишет, что верховный комиссар Великобритании в Константинополе, адмирал де Робек передал ему, Врангелю, секретную телеграмму для генерала Деникина, которая заканчивалась словами: «Однако если бы генерал Деникин почел бы себя обязанным его отклонить, дабы продолжать явно безнадежную борьбу, то в этом случае Британское Правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера генералу Деникину».
Генерал Врангель все же решил ехать в Крым, не сомневаясь, что он будет избран преемником генерала Деникина. И свое решение заканчивает словами своего соратника и друга, генерала Шатилова так: «Генерал Шатилов, узнав о моем решении, пришел в ужас. «Ты знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Армия или погибнет, или вынуждена будет капитулировать, и ты покроешь себя позором. Ведь у тебя ничего, кроме незапятнанного имени, не осталось. Ехать теперь – это безумие», – убеждал он меня».
Из этих коротких выдержек генералов Деникина и Врангеля ясно видно, что «мир с большевиками» зародился не в умах военных и политических руководителей Кубани. Но когда Кубанская армия была прижата к морю от Хосты и до грузинской границы, по шоссе и в окрестностях, на пятачке территории в 15 верст по птичьему полету, где скопилось до 60 тысяч войск и беженцев, без фуража и продуктов питания для людей, положение стало катастрофическим.
«Представитель Английского командования, присутствовавший на переговорах Кубанского Атамана генерала Букретова, начальника штаба армии полковника Дрейлинга и председателя Кубанского Правительства Иваниса в Гаграх 15 апреля высказался решительно против насильственного перехода Кубанцами границы Грузии и пригрозил, что в случае осуществления казаками подобного плана Великобритания не только откажет Кубанцам в своей помощи, но решительно воспрепятствует осуществлению этого намерения».
По разным источникам в печати можно проследить, что главное командование будто не собиралось перебросить казаков в Крым по причинам и ненадежности положения в Крыму, и не желая усиливать Добровольческую армию как бы недовольным ему элементом.
«Не знаю, что лучше – перевозить ли Ваш корпус в Крым или с остатками Донской армии переезжать к Вам на Побережье», – писал Атаман Богаевский командиру 4-го Донского корпуса генералу Старикову.
«На бурном заседании Донских правителей в Феодосии решено было воздержаться пока вовсе от перевозки Донцов в Крым. Мотивами этого решения были – с одной стороны, развал частей, с другой – опасение за прочность Крыма («ловушка»)», – пишет генерал Деникин.
«На заседании старших начальников 22 марта 1920 года в Севастополе было оглашено ультимативное сообщение Британского Правительства генералу Деникину с указанием о необходимости прекращения неравной и безнадежной борьбы».
Генерал Врангель, принимая преемственность стать главнокомандующим, под составленным актом написал следующее: «Я делил с Армией славу побед и не могу отказаться испить с нею чашу унижения».
О задержке переброски в Крым 4-го Донского конного корпуса много и подробно сказано в упомянутой книге генерала Голубинцева.
Голубинцев был командиром 14-й Донской отдельной конной бригады, входившей в состав 4-го Донского корпуса. Кроме того, он был в комиссии по переговорам «о перемирии с красными», назначенный в нее временным командиром их корпуса генералом Калининым.
Мы, фронт, тогда ничего не знали о жуткой катастрофе Донской армии при эвакуации Новороссийска. Две трети от ее численности осталось на берегу. Вот почему Донское правительство в Феодосии, как пишет генерал Деникин, «воздержалось пока вовсе от перевозки 4-го Донского корпуса в Крым», считая, что Крым должен «пасть».
Кубанское правительство и Войсковой Атаман были при своей Кубанской армии. О катастрофе в Новороссийске они отлично знали уже 15 марта на совещании старших начальников в Туапсе. В нем участвовал и командующий Кубанской армией генерал Улагай, только что прибывший из Крыма. Уверенности в твердости положения Крыма, видимо, не было, так как на этом совещании решено было «отходить в Грузию».
По многим источникам, на Черноморское побережье отступило около 60 тысяч войск с беженцами. Генерал Голубинцев в своей книге пишет: «Насколько помню, Донских казаков в строю было около 12-ти тысяч, а всего на довольствии около 18-ти тысяч». Черкесская конная дивизия насчитывала в своих рядах около 3 тысяч всадников. Следовательно, Кубанская армия насчитывала в своих рядах около 40 тысяч. Беженцев с Кубани было очень мало. Их дали только Екатеринодар и Майкоп.
Начальник штаба армии, полковник Дрейлинг на первом совещании в Адлере 16 апреля, на котором присутствовали Атаман Букретов, военный министр Кубани, генерал Болховитинов, временный командир 4-го Донского корпуса, генерал Калинин, генерал Шифнер-Маркевич и председатель Кубанского правительства Иванис, доложил «о тяжелом положении армии, в которой числилось 47 тысяч бойцов, а продовольственных запасов в интендантстве всего на один день».
Из Крыма молчание и нет подачи транспортов. Грузия закрыла границу. Английская эскадра в Черном море поддержала решение Грузии, а британское правительство, как указано выше, предложило еще генералу Деникину прекратить войну с красными, считая ее «проигранной и безнадежной».
При таком катастрофическом положении Кубанский Атаман и правительство решили заключить перемирие с красными, надеясь, что перевозочные транспорты из Крыма еще подойдут.
«16-го апреля была послана по радио телеграмма генералу Врангелю в Крым, с просьбой прислать пароходы для эвакуации казаков».
«17-го апреля была послана новая просьба о присылке пароходов». Пароходы не прибыли.
Атаманский полк. День 21 апреля
Утром представился мне есаул Борис Ногаец, прибывший из Адлера, с такими словами:
– Господин полковник, позвольте мне влиться в вашу дивизию с Атаманским конным полком?
С Борисом Ногайцем я познакомился в Екатеринодаре, перед революцией. Он был тогда прапорщиком 2-го Екатеринодарского полка и являлся младшим братом сотника Ногайца, офицера Конвоя Его Величества. Среднего роста, хорошо сложенный, стройный, красивый, он мне тогда понравился. Теперь я его вижу в чине есаула и по старому знакомству крепко жму руку.
– Что за полк – Атаманский? Такого в Кубанском Войске нет. И к тому же почему Вы хотите влиться именно в нашу дивизию? – спрашиваю его.
И он мне доложил следующее:
– По избранию Войсковым Атаманом генерала Букретова Кубанский Гвардейский дивизион был переименован в Атаманский полк и являлся как бы Конвоем Войскового Атамана. Из Екатеринодара, перед эвакуацией его, два взвода казаков со штандартами были направлены в Новороссийск и отплыли в Крым, а полк отходил с правительственным отрядом в Туапсе. Ввиду капитуляции армии все старшие офицеры оставили полк и уплыли в Крым, а я, как самый старший из оставшихся офицеров, возглавил полк. В нем до 400 шашек. Так как полк не входил ни в одну дивизию и является гвардейским, нам стало страшно оставаться в одиночку, и мы решили влиться в вашу дивизию. Вместе сдаваться красным не так страшно.
Проходит некоторое время, как представляется новый есаул, командир дивизиона 1-го Запорожского полка, с такой же просьбой.
– А где же сам полк? – спрашиваю.
– 1-й Запорожский полк неизвестно где, есть группы казаков, отступившие сюда, не найдя полка, постепенно сорганизовались вместе, и нас теперь две сотни, 250 человек, – закончил он.
Небольшого роста, крепыш телом, отчетливый, видимо, из молодецких урядников. Фамилию его не помню.
Понимая их душевное состояние, сам беспомощный, обласкал и приютил, как мог. Борис Ногаец будет расстрелян красными в Екатеринодаре.
Вдруг пришло распоряжение через штаб корпуса из селения Хоста, от генерала Морозова: «Для того чтобы познать красную армию – сегодня же командировать в Сочи по одному офицеру от полка и по одному уряднику от сотен. Всем быть в военной форме, при холодном оружии, но без погон».
Сенсация. Собираю офицеров 1-го Лабинского полка, читаю телефонограмму и спрашиваю «желающих проехать в стан красных». Все офицеры улыбаются и молчат. Желающих не нашлось.
– Позвольте мне проехать в Сочи, господин полковник? – вдруг говорит полковой медицинский врач. – Я их, красных, хорошо знаю! Целых два года под ними, извергами, был! Меня-то они не проведут!
Назначены были в сотнях и надежные урядники. Где-то на сборном пункте, на камионе, все отправились в Сочи. К вечеру они вернулись.
– Красную армию не узнать, везде старые порядки, красноармейцы вежливые, угостили нас хорошим обедом. Говорят: «Не бойтесь!.. У нас порядок», – так доложили нам всем, офицерам полка, урядники от сотен.
– Да, господин полковник, красные переменились здорово и к лучшему, – докладывает доктор. – Конечно, я настроен был против них, но и то, должен сказать, переменились они до неузнаваемости. Бояться их нечего, можно оставаться, – «утешил» он нас.
Оказывается, когда комиссия от Атамана Букретова отказалась от приглашения проехать в Сочи для подписания перемирия, генерал Морозов, чтобы не сорвать переговоров, на свой риск сам поехал в Сочи на поданном ему красными автомобиле. Комиссар просил его «быть без погон». Потом Морозов рассказывал, что сверху гимнастерки с погонами он накинул шинель. Но там, в переговорах в штабе, шинель пришлось снять, и его все величали «ваше превосходительство». Рассказывал и сам смеялся. Оттуда он и привез распоряжение «выслать делегатов».
Возможно, что генерал Морозов также «оттягивал время», как докладывал на военном совете полковник Дрейлинг, в ожидании пароходов из Крыма?
Прошло уже 2 дня, как армию покинули все руководители и нас пока никто не трогал. И мы не знали – что же нам делать?
В этот же день через штаб корпуса получена новая телефонограмма от генерала Морозова, что «к 4-м часам дня, он прибудет в расположение корпуса для разговоров с казаками. Всем выстроиться у шоссе, но без всякого строя».
Генерал Морозов и красные комиссары
Все части, кои располагались возле штаба корпуса, сгруппировались на возвышенностях шоссе по обе его стороны и ждут – стоят, сидят и курят.
Скоро показался легкий грузовик из-за поворота шоссе. Кто-то там скомандовал «смирно». Мы все повернули головы к машине и видим генерала Морозова, стоявшего на площадке грузовика. Он в шинели нараспашку и в погонах, но при нем два солдата без погон и с красными звездами на фуражках. Третий – в какой-то рабочей рубашке, в босяцкой кепке блином, на которой пришита красная матерчатая звезда. Мне показалось это галлюцинацией.
Трехтонный грузовичок остановился. Морозов быстро сходит с площадки машины. За ним соскакивают два красных солдата в новых гимнастерках и штанах защитного цвета, в простых солдатских сапогах. Они без шинелей.
Если бы снять звезды с их фуражек, также защитного цвета, это были бы писари штаба пехотного полка старых времен.
Они бодро и смело идут вслед за генералом Морозовым и активно, с улыбкой рассматривают лица казаков. Третий красноармеец, очень убогий видом и своим неизвестного цвета и покроя костюмом, остался стоять на камионе.
– Здорово, казаки! – громко произнес Морозов, остановившись.
– Здравия желаем, Ваше превосходительство! – громко, но не связно, как всякая толпа, ответили казаки, числом свыше 2 тысяч человек.
– Ну вот, казаки!.. Война окончена. Мы подписали с советским командованием мир, бояться вам их нечего. А каковы они – вам об этом скажут их комиссары, – так коротко, почти дословно, сказал нам всем тогда генерал Морозов.
При этом генерал жестом указал на двоих, сопровождавших его.
«Вот с чем прибыл он в наш Казачий стан», – горькой иронией пронеслось в моей голове.
Передний из них, маленький блондин лет тридцати, тип латыша (совершенно белобрысый), но с интеллигентным лицом, быстро поднял руку вверх и смело выкрикнул:
– Товарищи казаки!.. Зачем строй?.. Быстро ко мне сомкнитесь и поговорим по душам!
От этих его слов на меня «екнуло» 17-м годом. Ну вот и митинг, от которых мы не только отвыкли, но и презирали их.
Мы все в погонах. С толпой казаков и офицеры окружают комиссаров. Они оба взошли на площадку камиона и начали. Начали говорить те же слова, что и в месяцы революции.
– А теперь скажет слово военком 34-й красной дивизии товарищ Рабинович, – закончил свою речь белобрысый.
Рабинович, словно обрадовавшись своей очереди, как застоявшийся конь, быстро стал впереди говорившего, окинул казаков торжествующе-победным взглядом и тонким фальцетом запищал, защебетал, заговорил.
Выше среднего роста, стройный, красивый брюнет с ловкими манерами, с экспансивностью южанина; содержание его речи – все та же агитация: «революция, товарищ Ленин и пр., и пр.» – то, от чего мы давно отвыкли и что теперь внушало моей душе и отвращение, и страх.
Казаки слушали молча. Я смотрел в их лица и читал на них то же, что ощущал и в своем сердце.
«Проп-пали, проп-пали мы», – думал я тогда. Революция, советская республика, красная власть навалились опять на нас всем своим отвратительным существом!..
– А в доказательство того, что у нас в армии порядок, слово скажет ваш же кубанский есаул, командир роты нашей 34-й дивизии, – вдруг заканчивает Рабинович и жестом указывает на ту несчастную фигуру в неопределенного цвета и покроя одежде.
Это заявление произвело на всех нас впечатление. Все широко открыли глаза на своего кубанского есаула, командира красной роты, который своим видом и костюмом был вылитый босяк с Дубинки, что под Екатеринодаром.
– Товарищи казаки!.. Я есаул 10-го Кубанского пластунского батальона Великой войны! Может быть, кто тут из вас есть, служивший в этом батальоне – то он может это подтвердить!
Это заявление произвело особенную сенсацию на казаков. Все как-то притихли от такой неожиданности.
– А ну-ка, сними свой картуз! – кто-то резко и недружелюбно выкрикнул, как бы желая разоблачить «этого самозванца», глянув в его открытое лицо.
И есаул снял послушно свою кепку и медленно повел по сторонам голову, будто ища знакомых казаков и офицеров и показывая свое лицо «в натуральном виде».
– Ваня-а! – крикнул рядом со мной стоявший друг детства, бывший учитель, а теперь сотник 10-го пластунского батальона еще с Великой войны, Гриня Белоусов.
Сомнений не стало: это был, действительно, наш кубанский есаул-пластун. Речь его не была так связна, как предыдущих комиссаров. Он говорил только об армии, в которую попал случайно в Екатеринодаре при отступлении. Он командует ротой. Уговаривал казаков «ничего не бояться» и спокойно ждать событий. Это произвело на казаков большее впечатление, чем слова предыдущих ораторов.
Речи закончены. Комиссары хотели говорить с казаками уже «по-частному» и задавать им вопросы. Это была «их служба».
После всего этого генерал Морозов с комиссарами двинулся на Адлер, чтобы говорить с полками, находившимися там, а нам позволили оставить у себя есаула, чтобы ближе познакомиться с порядками в Красной армии. И он рассказал нам, что его часть отходила через Екатеринодар. Он побежал на Дубинку попрощаться с женой, но когда бежал обратно – мост через Кубань был взорван и он наткнулся на красных. Быстро перескочив через забор, скрылся в каком-то дворе и, отсидевшись, вечером вернулся к семье. На следующий день – регистрация офицеров. Их было много. Его, как и других, поставили в строй. И с тех пор «он гнал своих же, белых» в составе 34-й красной дивизии.
Его оценка Красной армии была менее оптимистична, чем у комиссаров. Но «все же порядок, безусловно, есть. Кормят хорошо. Комиссары мало вмешиваются в строевое дело, и красноармейцы слушаются своих командиров. Вне строя, конечно, все равны», – закончил он.
Он сказал больше положительное о Красной армии, но наблюдательный человек заметил бы в этом и многое отрицательное. Во всяком случае, его выступление сыграло только на руку красным. Фамилию его забыл.
Я не мог понять – почему красные медлили? Уже прошло 3 дня после ультиматума «о сдаче», а мы все еще остаемся вооруженными. Тянул ли время Морозов, чтобы было возможно «спасаться каждому, как кто может», или красные, ввиду своей малочисленности, боялись вступить в вооруженную и многочисленную зону казаков? Не знаю.
Приезд комиссаров произвел на меня тяжелое впечатление. Я высказал офицерам полка свои мрачные мысли. И видел, что все они были не в радужном настроении. Но мы не знали – что же нам делать? Куда идти? Как спасаться? Спасаться, конечно, с полком, но не в одиночку. Мы пали духом. И появись сейчас корабли из Крыма – все двинулись бы к погрузке!
Разрушительная сила почему-то всегда сильнее созидательной. И как уговаривали эти комиссары! И конечно, действовали на исстрадавшуюся душу казака. Да и не могут ли не действовать на нее такие слова, которые они говорили, взывая к казакам: «Вас советская власть не тронет. Вы будете по-прежнему трудиться на своей земле. Вас мы даже не возьмем в Красную армию. Идите и работайте дома и живите со своими семьями спокойно».
Трагикомический случай с комиссарами
За Адлером комиссары вновь выступили перед казаками. Там были и донские части. Что произошло – не знаю. Но генерал Морозов в тюрьме в Костроме, в плену у красных, как-то сказал, отвечая на наши вопросы:
– Мерзавцы, чуть не убили нас донцы.
Появление красных комиссаров среди донцов произвело такое впечатление, какое производит красная тряпка на быка. С криками, с оскорблениями донцы ре, шили их арестовать. Генерал Морозов, в естественном порядке, активно стал на защиту «своих гостей». Донцы схватились за оружие. Комиссары и генерал Морозов бросились в лес, спрятались и какими-то путями пробрались в нейтральную зону. Оттуда Морозов телефонировал генералу Хоранову выслать к нему надежную часть, чтобы спасти их, главное, спасти комиссаров, так как в случае их гибели произойдет катастрофа, перемирие будет сорвано и красные двинутся в наступление. А каковы будут результаты этого – можно предполагать.
Генерал Хоранов обратился ко мне и просил «Федор Ивановича» выслать сотни две Лабинцев на выручку «гостей». Я наотрез отказался и предупредил командиров сотен – в случае «нажима» со стороны Хоранова доложить ему, что «казаки этого не хотят».
К нашему удивлению, генерал Морозов и комиссары сами выбрались из опасности. Казакам вся эта история очень понравилась. Они и смеялись, и жалели, что комиссары выбрались живыми. Таково было настроение казаков уже перед самой капитуляцией. И появись тогда среди нас видный и авторитетный кубанский генерал с решительным характером – пошли бы многие и на авантюру.
Историческое прошлое Кубанского Войска обязывало к этому. Но для этого нужна была л и ч н о с т ь. Ее не оказалось среди кубанского генералитета. Достойных было много, но великих не было. Вот почему и погибла в мучениях Кубанская армия.
Красные решили действовать. В эту же ночь на 22 апреля из Хосты от генерала Морозова получено следующее распоряжение:
«Завтра, 22 апреля, на Грузинскую границу пройдет батальон красной армии для занятия постов. Приказываю всем гг. офицерам и казакам снять все внешние воинские отличия (погоны) Вооруженных Сил Юга России, во избежание инцидентов при проходе красной армии. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны.
Кроме того, приказываю: все оружие – пушки, пулеметы, винтовки и револьверы сложить в порядке у шоссе – винтовки в козлы, а пушки и пулеметы в один ряд. И возле них не быть казакам. Холодное оружие оставить при казаках, а гг. офицерам оставить и револьверы».
– Ну вот и конец, – сказали мы, прочитав это. Конец всему. А пароходов из Крыма так и нет.
Настало утро 22 апреля. Стояла дивная весенняя погода. Было так тепло и радостно в природе! Так хотелось жить!.. Но вместо жизни нам преподносился смертельный яд.
Я уже не вышел к своему храброму 1-му Лабинскому полку смотреть на самое позорное явление в жизни армии – сдачу оружия противнику без боя, и смотреть и знать, кто и как снимает с себя погоны.
Я совершенно не знал и не знаю – что и как происходило в полках в самом Адлере и за Адлером. Но в нашем 2-м Кубанском конном корпусе все происходило спокойно. Правда, с угрызениями совести, с внутренней стыдливостью перед каждым, с полным сознанием, что происходит что-то большое, мало еще понятное для нас, но безусловно – что-то с т р а ш н о е.
Конный разъезд и батальон красных
Было 10 часов утра 22 апреля. Я устал думать о нашем общем горе. Чтобы отвлечься – верхом, в выцветшей рубашке-бешмете под черкеску, выехал на север от полка. С бугра вижу на шоссе большую группу пеших казаков и посреди нее – верховых лошадей. В этой толпе чувствуется какое-то оживление. Заинтересовавшись, спускаюсь вниз и выхожу к шоссе. И через головы казаков вижу красную конницу. Взвод в 25 человек, держа лошадей в поводу, был окружен казаками, весело беседующими с ними. Красноармейцы из своих сум дают казакам хлеб, и наши казаки, без всякого стеснения, жадно едят его здесь же, и говорят, и расспрашивают, пытливо рассматривая своих вчерашних врагов.
Вот оно – неожиданное появление. Вот оно – «братание» и воочию «голод не тетка».
«Конец!.. – думаю. – Конец пришел по-настоящему и фактически. Уже сейчас казаков не заставить слушаться своих офицеров – «бить красных». Они уже соединились и побратались. Они все говорят не только что «одним русским языком», но они уже говорят «одним солдатским языком».
Везде, во всех армиях мира, есть две категории военнослужащих – офицеры и солдаты. И каждая из этих категорий, встретившись, говорит на одном и том же, им понятном «корпоративном языке» – офицеры с офицерами, а солдаты с солдатами. Вот этак было и здесь.
Остановившись поблизости, опустил повод уздечки, дал своей исхудавшей кобылице «вольную стойку», перебросил правую ногу через переднюю луку, склонился к шее лошади и смотрю на эту картину. Я не хотел, чтобы они видели бы во мне офицера и «переменились бы» в позах, в разговорах. Я хотел видеть их «естественными» и послушать, о чем они говорят? Конечно, рассматриваю, первым долгом, красноармейцев. Смотрю и вижу, что наших делегатов в Сочи они обманули.
Передо мной стоят рослые кавалеристы. Они одеты очень прилично, во все защитное. Вооружены карабинами, шашками. Все при шпорах. Это их «низ».
А вот их «верх». Они все те же революционные большевики 1918 года. Фуражки хулигански и ухарски заброшены назад. Из-под фуражек раз-вихрились целые копны волос, что придает физиономии каждого из них отталкивающий вид. В руках стеки или хлысты. На фуражках красные звезды. У некоторых околыши фуражек обвиты красными лентами. И у всех на груди красуются пышные красные банты.
Говорят только красноармейцы – гордо, вызывающе, хвалясь чем-то. Казаки только слушают и жуют хлеб. Мне не удалось все услышать, что они говорили, но долетали фразы, что «у них теперь порядок и бояться казакам нечего».
– А это наш господин полковник, начальник дивизии, – вдруг открывает мое инкогнито какой-то казак.
Все, в особенности красноармейцы, быстро повернулись в мою сторону. Раздосадованный этим, я подбираю поводья, словно случайно их распустил и хочу уехать от них. Нельзя же мне показать, что я их подслушивал.
– Товарищ полковник, не бойтесь! У нас теперь в Красной армии много служат старых офицеров, – говорит мне какой-то чубатый и хлесткий парень лет двадцати семи, видимо, их начальник разъезда.
Я этим вопросом не интересуюсь и спрашиваю, кто они и куда едут.
– Это головной взвод, а вот там идет наш батальон на грузинскую границу, – поясняет он.
«Ну вот и все. Вот этот батальон и закроет сегодня же нашу «последнюю дырочку», через которую еще можно было шмыгнуть в Грузию, – подумал с горечью я. – Конец приходит нашему «белому существу» самый настоящий и фактический».
Вернулся к себе и немедленно сообщил офицерам, «что видел и слышал» только что. Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные.
Толпы их уже высыпали по буграм, восточнее шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали.
Вот проходит мне знакомый взвод конницы. Всадники улыбаются казакам. Идут в колонне по-три. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, чубы и красные банты на груди так не гармонировали с казачьей толпой, сплошь в папахах, в бешметах или гимнастерках, в черкесках нараспашку и без всякого оружия.
Скоро из-за поворота шоссе показалась не колонна, а два красноармейца, которые несли на древках длинный плакат во всю ширину шоссе, весь исписанный белыми буквами. Что было написано – издали не разобрать. Может быть: «Смерть буржуям и казакам, бей их офицеров».
За плакатом, в 25 шагах, шел духовой оркестр, но он ничего не играл. За ними тянулась колонна, по четыре в ряд. Шли очень уставшим, медленным шагом.
Этот плакат был так неуместен перед строевой частью, словно она шла на революционный парад или на похороны, как это мы видели в 1917 году.
Батальон был малочисленный. Думаю, не свыше 400 штыков. Он шел молча, грузно, словно с боязнью. Многочисленные толпы казаков до 3 тысяч, высыпав на все бугры и склоны к шоссе, молча провожали взглядами вчерашних врагов. Казаков было так много и вид их был настолько подвижный, что казалось, крикни: «В атаку, братцы!» – и они, бросившись со склонов, голыми руками обезоружили бы этот красный батальон.
За батальоном потянулись санитарные линейки и обоз. Какой-то красный начальник, увидев вблизи хорошую лошадь 1-го Лабинского полка, подъехал к ней, взял за уздечку и повел за собой. Казак-хозяин бросился вслед, чтобы отобрать свою лошадь, но тот ему тут же пригрозил кулаком. Я быстро посылаю своего адъютанта, сотника Косульникова выручить лошадь, но красный командир ответил, что «лошадь нужна для Красной армии да и все равно, не сегодня, так завтра, их всех отберут у вас».
Мы, офицеры, молча переглянулись между собой. Лошадь не была возвращена. Это была «первая пилюля» красных, которую мы молча и беспомощно проглотили.
Какой-то следующий красный командир на очень приличной высокой, гнедой масти лошади въехал на бивак 1-го Лабинского полка и разговаривает с моими трубачами. Я посылаю узнать – что он хочет?
– Он хочет взять трубачей в свой красный батальон, – получаю ответ.
«Один взял насильно лошадь у казака, а этот хочет взять полковых трубачей. Да что же это в самом деле?!» – возмущаюсь.
Я прошу этого «красного конника» к себе. Он немедленно подъехал, спешился и спросил, кто его зовет и по какому случаю?
Быстро рассматриваю его. У него отличная офицерская лошадь и под офицерским седлом. Одет он очень чисто, во все защитного цвета, при револьвере и при кавказской шашке, богато оправленной в серебро. Маленького роста, подтянутый, лицо полуинтеллигентное, приятное, но глаза строгие, испытывающие. Надеть ему только погоны – и он будет офицер военного времени.
– Я командир этого казачьего полка, что расположен биваком внизу. Что Вы хотите и кто Вы таков? – сказал ему коротко.
– Я помощник командира батальона, что прошел только что, нам нужны недостающие трубачи для нашего оркестра. Вот командир батальона и прислал меня взять их с этого бивака, – поясняет он, совершенно просто, твердо и определенно высказывая свою мысль.
– А почему Вы не спросили меня, командира этого полка, можно ли взять моих трубачей? – вполне резонно спрашиваю его.
– Извините меня, но я не знал, что за этим надо было обратиться к Вам. Я исполняю приказ своего командира батальона, – также просто отвечает он без запинки.
Из его ответов я понял, что «сила воинской власти» у нас не только что разная, но и не в пользу нас. Мне понравилась его «определенность» и то, как он со мной говорит, совершенно независимо. Желая точнее узнать, «откуда это дитя», спрашиваю:
– Вы, наверное, бывший офицер?
– Да, бывший подпоручик с Терека.
– Казак? – допытываюсь.
– Нет, но уроженец Терека, – отвечает он коротко и с достоинством.
– Как же Вы попали в Красную армию?
– Был мобилизован красными, вначале не нравилось, а потом привык. А когда вы выгнали нас с Терека и деваться было некуда, стал служить исправно. И вот теперь – помощник командира батальона, – закончил он.
Мне такая исповедь очень понравилась. Я зову его в комнату, чтобы со своими помощниками поговорить с ним «по-офицерски». При этих моих словах он даже отступил шаг назад и, переменив свой вежливый разговор на более суровый, словно я его призывал теперь изменить Красной армии и стать в наши «белые ряды», отвечает:
– Ну, не-ет!.. Этого сделать я не могу.
Я понял, что он и душой стал уже красным и непримиримым нашим врагом. Теперь он победитель и ему недостойно войти к нам даже в комнату. Это скомпрометирует «его красные ризы».
– Вы все же позвольте мне взять часть Ваших трубачей? Нам нужны только басы. А не дадите – вторично приеду и по приказу своего командира сам уже возьму, – вежливо, но решительно говорит он.
Это была «вторая пилюля» от красных в течение получаса времени, которую проглотил уже лично я. Чувствуя свою беспомощность, «разрешил ему взять моих басов».
Урядники-басы пришли проститься со мной. Все они трубаческой команды еще с мирного времени, возрастом под 30 лет. Все они воински подтянутые и молодецкие на вид.
– Как же вы будете играть у красных?.. И не стыдно вам? – наивно, по воинской гордости, спрашиваю их.
– Да это для нас еще лучше, господин полковник, – слышу в ответ. – В станицу сейчас возвращаться даже опасно. Сами знаете, что мы делали со своими мужиками!.. У всех у нас рыльце в пуху!.. А то вот мы послужим немного в Красной армии, заручимся документами – тогда и не страшно будет вернуться домой, – так деловито ответили мне молодецкие трубачи – уроженцы станицы Константиновской Лабинского отдела Кубанского казачьего войска.
Суровая обстановка диктовала свои условия. Я их не осудил. Только просил не подличать перед новыми начальниками.
– Ну, да эту сволочь мы хорошо знаем! – с нескрываемой злостью ответили они.
Молча проводив красный батальон и посидев еще немного на возвышенностях у шоссе, казаки лениво, апатично побрели к своим бивакам. А потом говорили между собой: «И этим «ванькам» мы сдались?!»
Но это были только «цветики» агонии Кубанской армии. Неприятности еще были впереди. И они были более трагичны.
Итак, ровно к обеденному времени 22 апреля армия фактически оказалась в плену у красных.
Скорбные мысли и события дня
Наше оружие лежало у шоссе впереди бивака полков. Мы еще могли не подчиниться красным. Но теперь нужен был толчок извне, так как у казаков сложились уже иные думы, а именно – как можно скорее попасть домой. Так постепенно события разъедали казачью душу и разъели ее почти до конца.
Мы голодали. Казаки не стеснялись выпрашивать хлеб у красных, проезжавших мимо нас. В красном обозе, в качестве конной прислуги, было несколько белых казаков, взятых «по пути». Они охотно делились с просящими своей казенной порцией.
Нам объявили, что первая казенная еда от красных будет в Сочи или в Туапсе. А пока что – питать полки своими средствами. Легко отдать распоряжение, но, когда мы все объели, когда не стало никакого подвоза с тыла, когда разрушен центр управления армией, когда всякий думал только о себе – положение полков стало ужасным.
Передано было распоряжение, что все части к Сочи будут пропускаться не более как по одной дивизии в сутки, чтобы не загромождать путь, и что для всех сразу приготовить пищу невозможно. И первыми будут пропущены те части, которые стояли ближе к красному фронту. В данном случае это касалось частей генерала Морозова, Корниловского конного полка и 4-й Кубанской дивизии. Следующая очередь была нашей 2-й Кубанской дивизии.
Как ни странно думать издали, не пережив это, но тогда все части стремились как можно скорее попасть в «заповеданные пункты» и наесться вдоволь. Между частями даже поднимался маленький «семейный спор» – кому и какой части «посчастливилось» первой попасть туда.
И вот ирония судьбы: Корниловский конный полк, этот выдающийся боевой полк Кубанского Войска, стойкий и сплоченный, который первым обнажил свой меч против красных, зародившись в 1-м Кубанском походе, – он, как стоял на позиции, выставленный еще мною после сдачи Сочи 16 апреля, он «первым же» сложил оружие перед красными вместе с командиром полка, войсковым старшиной Безладным и с большинством офицеров, оставшихся со своими казаками.
Сложив оружие, они двинулись к Сочи. Мы об этом узнали из телефонограммы генерала Морозова, называемого теперь «командующим армией».
Знали и гадали – что же с ними сделали красные? И конечно, боялись за судьбу офицеров. Даже думали – наверное, некоторых уже расстреляли.
Удивительная человеческая психология и, главное, такая непоследовательная. Мы боялись за корниловцев. Казалось бы – ну так сопротивляйтесь, остальные?! Ищи выход! Уходи! Спасайся хоть ты, пока жив и свободен! У тебя ведь еще и оружие в руках!
Но не тут-то было. Все мы шли на то же, может быть, на ожидаемую смерть от красных, как летят мотыльки на огонек.
Черкесская конная дивизия, пылкая и необузданная в воинской дисциплине, оставленная на попечении младших своих офицеров не выше корнета, она, не считаясь «с очередью», гуртами, самостоятельно потянулась «к хлебу». Ее тогда возглавил корнет Беданоков, мой старый кунак в 1-й Конной дивизии генерала Врангеля по боям в Закубанье 1918 года. При нем был и начальник штаба дивизии, русский, Генерального штаба капитан (фамилию не помню), высокий, стройный офицер, перешедший к нам от красных. Будучи комендантом одного города, он сдал его белым и, по условиям капитуляции, являлся государственным преступником у красных. И вот – он «сдался». Потом он будет арестован красными в Москве и отправлен в тюрьму.
Для скорости попасть в Сочи, «навпростэць», берегом моря и по недостроенному полотну железной дороги Сочи – Адлер, мелкими группами и в одиночку, без винтовок и только со своим неизменным «сидором» за плечами – двинулись пластуны.
Потянулись подводы беженцев. Все повернули «свои оглобли» назад, к Сочи, забыв, что всего лишь несколько дней тому назад они торопились в обратную сторону, к Грузии. Незабываемая картина бедствия всякого побежденного народа.
День 23 апреля проходил вот в таких передвижениях мимо биваков Лабинской бригады, 2-го Сводно-Кубанского и Атаманского полков. Корниловский полк уже сдался. Партизанский конный полк полковника Польского, подчиненный непосредственно штабу корпуса при генерале Науменко, 4-я Кубанская дивизия и нашей дивизии Кубанская бригада были следующими для движения в Сочи.
Очередь 2-й Кубанской дивизии приходилась на 24 апреля. Мы все «подтянули животы». Нам абсолютно нечего было есть. Мой хозяин, инженер, был очень рад, что «война закончена и теперь, каковы бы ни были большевики-сволочи, – как он сказал, – но они должны закончить прокладку железной дороги до Адлера и дальше, до грузинской границы». Поэтому у него будет работа и жизнь семьи будет «сносная». Теперь он угощает меня и Надюшу какими-то своими запасами, которые тщательно скрывал от нас. Мы ему нравимся своей бесхитростной искренностью. Жена его полюбила Надюшу, как свою дочь, хотя ей и было чуть свыше 30 лет. Они нас очень жалеют и успокаивают, «а может быть, советская власть изменилась к лучшему и офицерам у них жить будет можно?».
Ко мне пришел «в гости» командир Сводно-Кубанского полка, полковник Лиманский «думу думать». С ним и его две сестры милосердия. Посидели за чаем в обществе дам, приятно и уютно было на душе. И так хотелось «жить»! И пронеслись мысли о будущем: буду заниматься садоводством в станице, у нас два сада, по две десятины каждый. Землю в степи буду сдавать «вскопшину», то есть половина на половину для меня и арендатора. У меня две верховые кобылицы. Они дадут жеребят. Дома остались четыре рабочие лошади. Жить будет можно, я должен заменить в семье погибшего отца и буду трудиться для бабушки и матери, а три сестренки должны еще учиться. О женитьбе я тогда не думал. Долгая война с 1914 года и холостяцкая жизнь глубоко вкоренились в мое существо, и казалось, что жена мне пока не нужна.
Но я тогда еще не знал, что красноармеец-работник, которого я спас от смерти, при нашем отходе из станицы забрал всех четырех рабочих лошадей, мажару, всю упряжь и уехал к себе, в Константиновскую станицу. И не вернул ничего.
Он «субботник», коренной житель станицы, но не казак, взятый нами в плен под селом Спицевка Ставропольской губернии. Его звали Соломон Пенков. Оказалось – он был активным большевиком в своей станице в 1918 году.
Но самое главное – мы не знали, что лошади и седла казаков подлежали сдаче Красной армии, а офицеры будут сосланы в тюрьмы и лагеря далеко на север от Кубани. Все это красные проведут продуманно и коварно. Для точности понимания плана красных привожу условия из последнего их ультиматума.
Ультиматум красных
«1. Все лица, которые производили без суда и следствия расстрелы, грабежи и насилия, а также офицерство, состоявшее на службе в рядах красной армии и добровольно перешедшее на сторону войск командования южной России – считаются уголовными преступниками.
2. Всем, добровольно сложившим оружие, гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам и всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме [лиц] по пунктам 1 и 2 условий (пункт 2-й предварительных условий говорил: «искренне раскаявшимся в своем поступке и выразившим желание искупить вину перед революцией – поступление в ряды красной армии и принятие активного участия в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории». – Ф. Е.).
3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется. Они подлежат или привлечению в трудовые батальоны, или заключению в концентрационные лагеря до конца Гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды красной армии.
4. Все огнестрельное оружие подлежит к сдаче. Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что это оружие не будет обращено против советской России.
5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволят разрушенные войною пути.
6. Все собственные вещи, деньги офицеров-казаков не подлежат отобранию, кроме приобретенных нелегальным путем.
7. На ответ дается двенадцать часов, считая срок с момента получения настоящих условий, после чего, при неполучении удовлетворительного ответа – военные действия будут возобновлены с удвоенной энергией. Ни в какие мирные переговоры представители командования тогда вступать не будут.
8. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек, после получения условий перемирия, будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.
9. Срок ответа не может быть изменен, согласно условий военно-революционного совета 9-й армии. Срок мирных переговоров кончается 2-го мая (19 апреля по ст. ст.) сего года в 4 часа 15 минут. К означенному сроку Вам надлежит дать определенный ответ.
Подписали: Начдив Егоров. Военком дивизии Сутин. 1920 г. 00 часов 40 минут».
Члены комиссии – полковник Дрейлинг, генерал Голубинцев и председатель Кубанского правительства Иванис – отказались ехать в Сочи к красным для подписания этого ультиматума, и Атаман Букретов поручил все сделать генералу Морозову.
Не вдаваясь в обсуждение пунктов этого ультиматума, должен сказать, что он не был известен ни казакам, ни офицерам. Его нам прочитал на военном совете полковник Дрейлинг. Прочитал и вложил в свой портфель. Он не был распространен между полками и за неимением времени, и за сумбурностью общего состояния. Одно надо сказать, что и на заседании военного совета, и в разговорах понималось – лошади и седла останутся у казаков, как их имущество, гарантированное «неприкосновенным» по пункту 6-му.
Мы тогда наивно думали, что всех нас отпустят по домам «для мирного труда» прямо из Туапсе – в свои станицы, к своим семьям, в свой отчий дом, что так дорого каждому человеку, а трудолюбивому казачеству – в особенности.
Странно было то, что Крым, то есть главнокомандующий генерал Врангель, словно забыл о Кубанской армии, переживавшей свои трагические дни на Черноморском побережье, у Адлера. Шел уже третий день, как армия была покинута Атаманом Букретовым, Кубанским правительством и некоторыми высшими генералами. В армии было полное безвластие, если не считать власти генерала Морозова, находившегося на фронте и уже в послушании красного командования.
Казалось бы – подай пароходы из Крыма с отозванными генералами Улагаем, Шкуро, Науменко, Бабиевым и Муравьевым, и все устремились бы к посадке, и ушли бы в Крым, в Батум, «к турку», хоть «к черту на рога», но только не сдаваться красным.
И напрасно говорили некоторые кубанские политические деятели, что «Кубанские казаки не поедут в Крым». Это было заблуждение.
Никому не известны затаенные мысли генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть там красную власть, и думал об эвакуации Крыма как неизбежности. Поэтому и не было необходимости усиливать армию в Крыму еще многими десятками тысяч с их семьями, брать нравственную за них ответственность и потом все же эвакуировать из Крыма в общем исходе.
Все это только догадки. Но остается фактом, что Кубанской армии, в самые трагические дни ее гибели, рука помощи из Крыма не последовала. И единственный генерал Шкуро сумел с а м прибыть с английскими судами к хутору Веселому и подобрать остатки своих соратников, около полутора тысяч человек.
При оставлении Кубани не только что любой рядовой казак, но и любой офицер мог остаться в любой станице и не уходить к Туапсе. К этому не было тогда ни принуждения воинской дисциплины, ни контроля. Просто казак или офицер не выехал в строй, а полки продолжали отступать на юг.
Следовательно, на Черноморское побережье ушли все добровольно и как непримиримые враги красных. И вот – их бросили. Так погибли вся сила и цвет Кубанского Войска.
В Новороссийске погрузились лишь кадры полков – Уманского полковника Гамалия и Запорожского полковника Рудько. Всего, после гибели Кубанской армии, в Крыму сгруппировалось чуть свыше 2 тысяч строевого Кубанского Казачества. И как в том же «Кубанском Календаре» сказано, что, если «в моменты наивысшего напряжения конца 1918 года численность Кубанских воинов доходила до 110 тысяч», в Крым ушло только 3 процента их.
Пусть историк разберется – кто виноват в этом?
В заграничной казачьей печати появлялись разные небылицы о тех трагических днях Кубанской армии. Писали, что были расстрелы некоторых офицеров. Этого не было. Расстреляли офицеров в Екатеринодаре в дни десанта на Кубань из Крыма, о коих будет сказано.
Писали, что несколько тысяч казаков ушли в горы, в «зеленые». Голодные, обессиленные морально – могли ли «несколько тысяч» уйти в горы, во враждебные крестьянские села, в которых уже все было забрано войсками для еды и на корм лошадям? И зачем ушли? Неужели чтобы освобождать Кубань? Или идти на Москву? И если вся армия капитулировала без боя, то что могли сделать хотя бы и тысячи казаков, ушедших в горы? Это была фантазия писавших, не бывших там. Могли идти через перевалы «по козьим тропам» только небольшие группы казаков горных станиц Баталпашинского, Лабинского и Майкопского отделов, чтобы незаметно пройти в свои станицы. Только.