одил по залам, и, хотя Ульдулла приказал мертвецам мести полы каждый день, казалось, полностью вымести этот пепел не удастся никогда…
Что касается Ульдуллы, не так много осталось о нем рассказать, ибо власть его над мертвыми была недолговечна. Постоянно один, если не считать мертвых прислужников, он стал одержим злой меланхолией, быстро переросшей в безумие. Он не видел в жизни больше ни цели, ни смысла; его объяла смертельная усталость, подобная коварным водам темного моря, полного тихого шепота и призрачных рук, тянувших его ко дну. Скоро он стал завидовать мертвым и считать их судьбу желанной превыше всех прочих. И тогда, сжимая в руке меч, которым убивал своего отца, Ульдулла вошел в его покои, куда нога его не ступала со дня воскрешения принца Ядара. Там, перед ярким, как солнце, колдовским зеркалом, он выпустил себе кишки и рухнул в пыль и паутину, что толстым слоем покрывали все вокруг. И поскольку не было другого некроманта, который мог бы вернуть Ульдуллу к подобию жизни, он обратился в тлен и остался лежать в отцовских покоях навеки, не тревожимый никем.
Но в садах Вакарна мертвецы продолжали работать, безразличные к исчезновению Ульдуллы; как и прежде, они разводили коз и коров и ныряли за жемчугом в бушующее темное море.
И Ядар, которого вызвали из небытия в темное, полуосмысленное бытие, жил и трудился бок о бок с другими покойниками. События, предшествовавшие его смерти, он помнил совсем смутно, а огненные дни его юности в Зире теперь подернулись пеплом. Обещание, данное ему сыновьями Вакарна, и надежда бежать с этого жуткого острова вместе с Далили утратили теперь всякое значение, а смерть Ульдуллы вспоминалась лишь как исчезновение тени. Однако же призрачная тоска по-прежнему влекла его к Далили; днем он повсюду ходил за ней следом, в ее близости обретая подобие утешения, а ночью лежал подле нее, и сны его были полны ее смутной сладости. Мимолетное отчаяние, что накатывало на него прежде, и долгая жестокая пытка страстью и разлукой канули в прошлое и были забыты, и он делил с Далили темную любовь и сумрачное наслаждение.
Попирающий прах
Знавшие его древние маги дали ему имя Куачиль Уттаус. Редко являет он свой облик, ибо обитает за пределами внешнего круга, в темной бездне, где нет ни пространства, ни времени. Слово, что его призывает, внушает ужас, хотя произнести его можно лишь в мыслях, ибо Куачиль Уттаус – порождение крайнего зла, и миг его явления подобен прошествию многих эпох; ни плоть, ни камень не в силах вынести его поступи, ибо все сущее распадается под нею на атомы. И потому некоторые назвали его Попирающим прах.
Лишь после бесконечных споров с самим собой, после многих попыток изгнать темный бесплотный легион собственных страхов Джон Себастьян вернулся в дом, который столь поспешно покинул. Он отсутствовал всего три дня, но даже они стали беспрецедентной паузой в его уединенной жизни ученого, которой он всецело отдался после того, как унаследовал старый особняк и большое состояние. Он так и не смог до конца понять, что вынудило его к побегу, но другого выхода из положения не видел. Его словно подгоняло некое чувство крайней опасности, но теперь, решив наконец вернуться, он списал случившееся на нервное перенапряжение, вызванное слишком долгим сидением за книгами. Да, ему кое-что привиделось, но видения эти были абсурдны и ничем не обоснованы.
Даже если тревожные феномены и не были всего лишь игрой воображения, наверняка у них имелся некий естественный резон, в свое время не пришедший в разгоряченную голову. Вдруг пожелтевший только что купленный блокнот, осыпающиеся по краям листы – наверняка виной тому попросту низкое качество бумаги; записи, всего за одну ночь уподобившиеся древним письменам, выцвели из-за дешевых химикалий в чернилах. Неожиданная, хрупкая, источенная червями древность некоторых предметов мебели и комнат особняка могла объясняться внезапно проявившимся, а до того скрытым разрушением, которого он не замечал, погруженный в свои мрачные исследования. Проведенные в уединении годы трудов могли стать и причиной его преждевременного старения – потому утром того дня, когда он бежал из дома, его и потрясло собственное отражение в зеркале, где он увидел как будто сморщенную мумию. Что касается слуги Тиммерса… что ж, сколько он себя помнил, Тиммерс всегда был стариком, так что, скорее всего, лишь из-за расстроенных нервов тот показался ему полной развалиной, которая вот-вот, даже не дожидаясь смерти, падет жертвой смертного распада.
Да, Себастьян мог объяснить все случившееся, не прибегая к древним познаниям, забытым демонологиям и прочим магическим системам, которые он изучал. Строки из «Заветов Карнамагоса», над которыми он в странном смятении размышлял, были из области ужасов, какие вызывали безумные чародеи в давно минувшие эпохи.
Набравшись уверенности, Себастьян на закате вернулся в свой дом. Не дрожа, не спотыкаясь, он пересек поросший соснами участок и быстро взбежал на крыльцо. Ему показалось, будто за это время на ступенях появились новые следы разрушения, а сам дом слегка накренился, словно у него начал крошиться фундамент; впрочем, Себастьян сказал себе, что это всего лишь иллюзия, вызванная сгущающимися сумерками.
Свет не горел, но Себастьяна это нисколько не удивило, ибо он знал, что Тиммерс, предоставленный самому себе, склонен бродить в полумраке, точно дряхлый филин, еще долго после того, как следовало бы зажечь свет. Себастьян, напротив, никогда не любил темноту или даже глубокую тень, а в последнее время эта нелюбовь лишь возросла. Он обязательно зажигал в доме все лампы до единой, едва начинало смеркаться. Раздраженно бормоча ругательства в адрес Тиммерса, он распахнул дверь и поспешно потянулся к выключателю в коридоре.
Вероятно, из-за волнения, в котором он никогда бы себе не признался, нашарить выключатель удалось не сразу. В прихожей царила темнота, и последние лучи солнца, падавшие между высоких сосен в дверной проем за его спиной, словно не могли преодолеть порог. Себастьян ничего не видел, будто прихожую затянула тьма древних эпох, а в ноздри ему ударил сухой едкий запах застарелой пыли – запах трупов и гробов, давно превратившихся в прах.
Наконец он нашел выключатель, но вспыхнувший свет отчего-то оказался слишком тусклым, и Себастьяну почудилось, будто лампа слегка мерцает, словно из-за какого-то дефекта в проводке. Тем не менее он обрадовался, что дом во всех отношениях выглядит точно так же, как в тот день, когда он отсюда ушел. Возможно, Себастьян подсознательно опасался обнаружить прогнившие дубовые панели и изъеденные молью клочья ковра, ощутить под ногами с треском ломающиеся половицы.
«Где же Тиммерс?» – подумал Себастьян. Старый слуга, несмотря на всю свою немощь, всегда появлялся быстро, и, даже если он не слышал, как Себастьян вошел, включенный свет сразу же должен был сообщить ему о возвращении хозяина. Но, как Себастьян ни вслушивался, ему не удалось различить знакомых семенящих шагов. Тишина занавесила все, точно недвижный похоронный гобелен.
Наверняка, решил Себастьян, все объясняется просто. Тиммерс отправился в близлежащую деревню – пополнить запасы провизии или в надежде получить письмо от хозяина, – а он, Себастьян, разминулся с ним по пути со станции. Или, может, старик заболел и теперь беспомощно лежит в своей комнате. С этой мыслью Себастьян зашагал прямо в спальню Тиммерса, находившуюся на первом этаже в задней части дома. Там никого не оказалось, а постель была аккуратно заправлена, – очевидно, ею не пользовались с прошлой ночи. Себастьян облегченно вздохнул, чувствуя, как спадает с души тяжкий камень, и решил, что его первое предположение было верно.
Ожидая возвращения Тиммерса, он набрался храбрости и направился в свой кабинет. Он не готов был честно сказать себе, что опасается там увидеть, но на первый взгляд ничего не изменилось: все стояло на своих местах точно так же, как и в момент его поспешного бегства. К высоченной груде рукописей, томов и блокнотов на письменном столе, похоже, никто, кроме него самого, не прикасался; столь же нетронутыми выглядели и книжные полки с причудливым набором трудов по черной магии, некромантии и прочим подвергаемым осмеянию или объявленным вне закона наукам. На старой конторке, которой Себастьян пользовался для чтения тяжелых томов, лежали «Заветы Карнамагоса» в переплете из шагреневой кожи с застежками из человеческих костей, раскрытые на той самой странице, что так напугала его своими сверхъестественными откровениями.
Затем, шагнув между конторкой и столом, он вдруг заметил, что все вокруг усыпано пылью. Пыль лежала повсюду – тончайший порошок из мертвых атомов. Пыль тонкой пленкой покрывала рукописи, толстым слоем осела на креслах, абажурах, книгах, омрачила даже красно-желтые узоры на восточных коврах. Как будто многие годы прошли через кабинет с ухода Себастьяна, стряхнув прах столетий со своих саванов. Себастьяна пробрал холод, ибо он знал, что комнату прибирали дочиста всего три дня назад, а в его отсутствие Тиммерс тщательно вытирал бы пыль каждое утро.
Пыль поднялась вокруг легким клубящимся облаком, заполняя ноздри тем же сухим запахом древнего распада, что встретил Себастьяна в прихожей. В то же мгновение Себастьян почувствовал ворвавшийся в комнату порыв холодного ветра. Он подумал было, что осталось открытым окно, однако хватило одного взгляда, дабы убедиться, что окна плотно затворены ставнями, а дверь за его спиной закрыта. Ветерок был легок, как дыхание призрака, но повсюду на его пути вздымалась тончайшая невесомая пыль, что крайне медленно оседала затем на пол. Себастьян ощутил странную тревогу, будто ветер этот подул откуда-то из неведомых измерений или загадочной бездны, и вдобавок его тотчас скрутил приступ долгого и жестокого кашля.
Источника, откуда дул ветер, он определить не мог, но, беспокойно перемещаясь по комнате, заметил возле кресла, где обычно сидел, делая записи, невысокую длинную горку серой пыли, прежде скрытую из виду столом. Рядом лежала метелка из перьев, которой Тиммерс ежедневно смахивал пыль во время уборки.