В суетливой толпе, заполнявшей комнату, как мясные мухи – скотобойню, Джонс разглядел двух полицейских и врача. От одной группы к Джонсу метнулась все так же лопочущая мисс Ламонт, машинистка из фирмы по торговле недвижимостью, занимавшей помещение за стенкой. Джонс мало что расслышал и еще меньше понял из того, что она пыталась сказать.
Мисс Оуэнс обмякла в кресле, а ее стоны и всхлипы повторялись с цикличностью заевшей грампластинки. Казалось, у нее случился внезапный удар, о чем говорили пустой взгляд, осунувшееся и перекошенное лицо. Рядом стоял с озабоченным видом знакомый Джонсу врач, практиковавший в этом районе. Судя по шприцу в руке, он только что ввел ей успокоительное: истерический припадок уже ослабевал, интервалы сонного отупения удлинялись.
Впрочем, Джонс уделил ей внимание лишь мимоходом. Стоявшие перед большим сейфом люди взглянули на него и разом, как по команде, подались в стороны. А он был вмиг прикован к месту, охваченный смесью ужаса и отвращения при виде открывшейся картины.
Нижняя часть мужского тела во франтоватом клетчатом костюме, каковым с недавних пор щеголял Джонсон, под неестественно острым углом торчала из сейфа, дверца которого сдавила жертву, как гигантский капкан. Тело было практически рассечено надвое: массивная дверца закрылась с такой непостижимой силой, что почти полностью вошла в раму из стали и бетона. Полы пиджака и брюки Джонсона залила темная кровь, образуя большую лужу вокруг его ног в модных ботинках. Судя по всему, смерть наступила несколько часов назад.
Люди заговорили все разом, стараясь убедительно перекричать друг друга. При всей жуткой нереальности случившегося Джонс все же смог из общего гвалта по крупицам собрать информацию, которую до него пытались донести.
Уборщик, утром явившийся на работу позже обычного, услышал женские вопли и рыдания в конторе Джонса. Войдя в незапертую дверь, он обнаружил, что Джонсон раздавлен сейфовой дверцей, подобно крысе в ловушке, а мисс Оуэнс пребывает в состоянии то ли аффекта, то ли умопомешательства. Уборщик не смог отворить тяжелую дверцу и, ничего не уяснив из лепета обезумевшей женщины, поспешил вызвать полицию и врача. Оповещен был и местный коронер, но он все еще где-то задерживался.
Подходили все новые люди из соседних контор, к этому часу уже заполнявшихся посетителями. Было предпринято много попыток высвободить почти располовиненное тело Джонсона, которого теперь уже точно опознали по бумагам в одном из его боковых карманов. Принесли ломы, но ничто не могло ослабить хватку металлических челюстей, столь мощно сомкнувшихся на добыче. Все безуспешно пытались вообразить природу той силы, что эти челюсти сжала. Одно было ясно: человек бы тут не справился. Равно загадочным было и упорное нежелание дверцы открываться.
Слушая эти разговоры, Джонс вспомнил зловещий ночной диалог, в котором он вроде как участвовал. Неужели этот свистящий шепоток был не сонным наваждением или горячечным бредом? Что, если некто (или нечто) действительно предлагал ему предотвратить кражу, якобы предсказанную пантомимой теней? Что, если невыносимая тяжесть в груди была не просто адским приступом удушья во сне под влиянием алкоголя?
Теперь уже не оставалось сомнений в том, что Джонсон сговорился с мисс Оуэнс и запланировал обчистить сейф, комбинация замка которого была известна только ему и Джонсу. Не было никакой уважительной причины, по которой эти двое вдруг посетили бы контору в неурочное время – скорее всего, поздно ночью или очень рано утром. Что за чудовищная тварь их здесь настигла, прикончив Джонсона столь зверским образом в самый момент хищения и доведя его сообщницу до помешательства? Джонс в ужасе застыл перед бездной, которую разверзли перед ним подобные вопросы и догадки.
И в этот миг он услышал знакомый шепот:
– Только ты сможешь открыть то, что было закрыто мной.
Джонс просунул пальцы в дюймовую щель между краем дверцы и рамой. Масса металла с наборным замком подалась наружу легко и беззвучно, а тело Джонсона, безобразно зауженное в талии на манер песочных часов, осело вглубь сейфа и уткнулось лицом в пачки банкнот и облигаций. Перетянутый резинкой рулон двадцатидолларовых купюр был все еще зажат в правой руке, которую уже сковывало трупное окоченение.
Час спустя Джонс запер опустевшую контору, где ничто не заставило бы его задержаться на лишний миг. Он чувствовал себя так, словно только что избежал инквизиторских пыток, однако не избавился от преследования кое-чего пострашнее инквизиции. Дознание превратилось в тягостный кошмар наяву и не привело ни к каким значимым результатам, помимо констатации бесспорного факта смерти Джонсона. Не удалось выявить – или хотя бы заподозрить – кого-либо причастного к этой смерти. Машину Джонсона нашли в переулке на задах здания. В багажнике лежали чемоданы – его и мисс Оуэнс. Все указывало на то, что парочка планировала ограбить контору и тотчас пуститься в бега.
Мисс Оуэнс увезли в местную больницу и передали под наблюдение врачей. Репортеры приставали к Джонсу с вопросами, на большинство которых он не смог бы ответить даже при всем желании. Так что им, как и коронеру с полицейскими, пришлось удовлетвориться тем, что все это дело представляет не меньшую загадку для Джонса, чем для остальных. Но теперь его терзали мрачные предчувствия, а к сильнейшему потрясению и сверхъестественному ужасу добавилось еще и подобие чувства вины. Когда Джонс, ни на чем не фокусируя внимания, брел по залитой солнцем улице, он ощущал совсем рядом неотступное чужое присутствие.
То была тень. За ночь эта тварь изменилась, обретя новые свойства. Плотная и трехмерная, она шагала между Джонсом и солнцем, как темное четвероногое чудище, приподнявшись над тротуаром почти вровень с талией Джонса. Она уже не зависела ни от него, ни от света – теперь это было нечто самосущее, черный звероподобный двойник.
[На этом месте рукопись рассказа «Я твоя тень» обрывается.]
Чародейка из Силера
– Нет уж, простофиля несчастный! Я ни за что не выйду за тебя, – объявила Ансельму девица Доротея, единственная дочь сира де Флеше, надув вишневые, как спелые ягоды, губки. Ее голос был словно мед, но за его притворной сладостью скрывались острые пчелиные жала. – Не так уж ты и уродлив. И манеры у тебя хорошие. Но очень жаль, что у меня нет зеркала, которое показало бы тебе, какой ты болван!
– Но почему? – озадаченно вопросил Ансельм, уязвленный до глубины души.
– Потому что ты всего лишь безмозглый мечтатель, начитавшийся книг, точно монах. Ты любишь только свои глупые рыцарские романы и легенды. Говорят, ты даже пишешь стихи. Большая удача, что ты второй сын графа де Фрамбуазье, – больше тебе никогда никем не стать.
– Но вчера мне казалось, что вы меня чуть-чуть любите, – произнес Ансельм с горечью. – Женщина не видит ничего хорошего в мужчине, которого больше не любит.
– Олух! Осел! – вскричала Доротея, заносчиво тряхнув белокурыми локонами. – Будь ты не таким, как я тебя назвала, ты никогда не напомнил бы мне о вчерашнем. Убирайся, и чтобы я больше тебя не видела.
Ансельм, отшельник, немного вздремнул, беспокойно ворочаясь на своем узком и жестком ложе. Видимо, духота летней ночи будоражила его кровь.
И естественный пыл юности тоже подогревал его волнение. Ансельм не хотел думать о женщинах – в особенности об одной из них. Но, проведя тринадцать месяцев в полном одиночестве, в сердце дикого Аверуанского леса, он все еще не мог выкинуть ее из головы. Насмешки, которыми осыпала его Доротея де Флеше, были жестокими, но еще мучительнее были воспоминания о ее красоте: пухлых губках, округлых руках и тонкой талии, а также о груди и бедрах, которые не приобрели еще зрелой пышности форм.
Когда удавалось задремать, Ансельма одолевали многочисленные сновидения, принося с собой и другие образы, прекрасные, но безымянные.
Юный отшельник поднялся на рассвете, утомленный, но не нашедший успокоения. Он решил, что, как это частенько бывало, купание в заводи, питаемой рекой Исуаль и скрытой в ивовых и ольховых зарослях, поможет ему освежить голову. Вода, восхитительно прохладная в этот утренний час, успокоит его лихорадку.
Глаза защипало, когда из темной хижины, сплетенной из ивовых прутьев, он вышел в золотистую утреннюю дымку. Мысли его витали где-то далеко, все еще исполненные ночного волнения. Все-таки не ошибся ли он, когда удалился от мира, покинув друзей и семью и став отшельником, и все из-за немилости какой-то девчонки? Он не пытался лгать себе, что стал затворником из стремления к святости, которая поддерживала в испытаниях анахоретов прежних времен. Не усугублял ли он, живя так долго в одиночестве, свой недуг, который надеялся тем самым исцелить?
Возможно, пришла к нему запоздалая мысль, он выставил себя бесплодным мечтателем и праздным глупцом, в чем и обвиняла его Доротея. Непростительной слабостью было так поддаться разочарованию.
Бредя с потупленным взором, он незаметно дошел до зарослей, окаймлявших заводь. Не поднимая глаз, он раздвинул молодые ивовые кусты и чуть было не сбросил с себя одежду. Но в тот же миг раздавшийся поблизости плеск воды пробудил его от задумчивости.
С некоторым испугом Ансельм осознал, что в заводи уже кто-то купается, и, что напугало его еще больше, это была женщина. Стоя почти в середине, там, где дно уходило в глубь, она плескалась до тех пор, пока по воде не пошли волны, доходящие ей до груди. Бледная влажная кожа поблескивала на солнце, как лепестки белой розы в капельках росы.
Испуг юноши сменился любопытством, а затем и невольным восхищением. Он твердил себе, что предпочел бы уйти, но опасается испугать купальщицу внезапным движением. Склонившись так, что ему видны были ее четкий профиль и прелестное левое плечо, она не замечала его присутствия.
Женщина, тем более молодая и красивая, была тем зрелищем, которое он хотел бы видеть в последнюю очередь. И все же он не мог отвести от нее глаз. Она была ему незнакома и явно не из окрестных деревенских девушек. Она была прекрасна, как хозяйка какого-нибудь роскошного аверуанского замка. Но несомненно, ни одна дама или девица благородного происхождения не стала бы в одиночестве купаться в лесном пруду.