– Подите к дьяволу! – рявкнул он. – Вы что, не видите, что я занят?
Похоже, поделать тут ничего было нельзя, и я предоставил его самому себе. Все происходящее было настолько диким и нереальным, что я против воли усомнился в собственной нормальности. Мои впечатления от луга – и от поведения Эмбервилля – были пронизаны нутряным ужасом, подобного которому я ни разу не испытывал, будучи в здравом уме и ясном сознании.
У подножия поросшего желтой сосной косогора я с болезненным любопытством обернулся, чтобы бросить на Эмбервилля прощальный взгляд. Художник не сдвинулся с места и по-прежнему не сводил глаз с сатанинского пейзажа, подобно кролику перед удавом. Я до сих пор не уверен, не был ли то обман зрения, но в этот миг я различил слабую зловещую ауру, которая не была ни светом, ни туманом и зыбко колыхалась над лугом, повторяя очертания ветлы, ольх, камышей и заводи. С каждой минутой она росла и удлинялась, словно тянула к Эмбервиллю призрачные руки. Видение было совсем смутным и вполне могло быть иллюзией, но от этого зрелища я содрогнулся и поспешил укрыться в тени высоких мирных сосен.
Остаток дня и весь вечер прошли под знаком того сумеречного ужаса, который я пережил на лугу Чапмена. Кажется, в основном я бессмысленно спорил сам с собой, пытаясь убедить рациональную часть своего сознания в том, что все увиденное и испытанное мной – полный бред. Однако ни к какому выводу я так и не пришел, если не считать убеждения, что непонятная потусторонняя сила, обитавшая на лугу, подвергает опасности душевное здоровье Эмбервилля. Пагубный дух этого места, его неосязаемый ужас, загадка и неодолимая притягательность точно паутиной опутали мой мозг, и, как я ни старался, у меня не выходило освободиться от их власти.
И тем не менее два решения я все же принял. Во-первых, следовало незамедлительно написать невесте Эмбервилля, мисс Эвис Олкотт, и пригласить ее составить жениху компанию у меня в гостях до конца срока его пребывания в Боумене. Не исключено, думалось мне, что ее влияние поможет противостоять той неведомой силе, под воздействием которой он находился. Поскольку я неплохо знал мисс Олкотт, приглашение не показалось бы предосудительным. Эмбервиллю я решил ничего не говорить: элемент неожиданности, надеялся я, окажется особенно благотворным.
Во-вторых, я решил по возможности ни в коем случае не ходить больше на луг. Кроме того, я намерен был исподволь – поскольку прекрасно отдавал себе отчет в том, что бороться с чужой одержимостью в открытую неосмотрительно, – заставить художника выкинуть это место из головы и переключить его внимание на другие темы. Допустим, организовать какие-нибудь увеселительные поездки и развлечения, пусть даже ради этого мне пришлось бы на некоторое время отложить работу над своим романом.
В размышлениях примерно такого свойства меня и застигли дымчатые осенние сумерки; Эмбервилль между тем все не возвращался и не возвращался. Меня уже начинали мучить самые чудовищные опасения, неясные и невыразимые. За окном совершенно стемнело; на столе стыл несъеденный ужин. Наконец часов около девяти, когда я уже собирался с духом, чтобы отправиться на поиски, Эмбервилль ворвался в дом. Он был бледен, всклокочен и совершенно запыхался, а в глазах его застыло затравленное выражение, как будто что-то до смерти его напугало.
Он не извинился за опоздание и вообще ни словом не упомянул о моем появлении на лугу. По всей видимости, весь этот эпизод попросту целиком изгладился у него из памяти – и собственная грубость тоже.
– С меня довольно! – закричал он. – Я туда больше не вернусь! Сколько можно! Ночью это еще более адское место, чем днем. Я не могу рассказать вам, что я видел и пережил, – я должен постараться забыть это, если смогу. Там обитает какая-то эманация – нечто такое, что открыто выходит наружу после захода солнца, а днем дремлет. Она навела на меня какой-то морок… заставила задержаться до темноты… и я едва не стал ее жертвой. Боже правый! Никогда не думал, что такое возможно… эта отвратительная мешанина из…
Он умолк, не договорив. Глаза его расширились, словно в памяти всплыло что-то слишком чудовищное и потому неописуемое. И тут мне вспомнился болезненный, затравленный взгляд старого Чапмена, которого я время от времени встречал в окрестностях деревушки. Он не особенно меня интересовал, поскольку я считал его самым обычным неотесанным деревенщиной со склонностью к каким-то темным нездоровым вывертам. Теперь, видя то же самое выражение в глазах тонкого и чувствительного художника, я с некоторым трепетом начал задаваться вопросом, не мог ли и Чапмен знать о странном зле, что обитало у него на лугу. Возможно, в каком-то смысле за гранью человеческого постижения он тоже был жертвой этого зла… Он там и умер, и в его смерти никто не усмотрел ровным счетом ничего загадочного. Но возможно, в свете всего, чему свидетелями стали мы с Эмбервиллем, случай этот был вовсе не столь банален, как все полагали?
– Расскажите мне, что вы видели, – отважился предложить я.
Стоило мне задать вопрос, как между нами словно опустилась какая-то завеса, неосязаемая, но отчетливо темная. Человеческий ужас, который, видимо, на некоторое время привел Эмбервилля в чувство и даже сделал почти разговорчивым, отступил, и тень темнее страха, непроницаемый потусторонний мрак вновь накрыли его. Меня внезапно пробил озноб, скорее психического, нежели телесного свойства, и у меня снова мелькнула безумная мысль о крепнущем сродстве художника с этим сатанинским лугом. Рядом со мной в ярко освещенной комнате в человеческом обличье сидело и ждало чего-то существо, которое было уже не вполне человеком.
Описывать последующие несколько дней в подробностях я не стану. Невозможно передать однообразный фантасмагорический ужас, в котором мы жили и передвигались.
Я немедля написал мисс Олкотт с настоятельной просьбой приехать ко мне на время пребывания Эмбервилля, а чтобы гарантированно заручиться ее согласием, в письме туманно намекнул, что меня беспокоит здоровье ее жениха и я рассчитываю на ее помощь. Между тем в ожидании ее ответа я пытался отвлечь моего друга, снова и снова предлагая ему вылазки в разнообразные живописные места, которыми изобиловали окрестности. Однако все мои предложения он неизменно с холодным безразличием отвергал, в чем мне виделась скорее отрешенная замкнутость, нежели сознательная грубость. Он буквально игнорировал мое существование и более чем недвусмысленно давал понять, что желает, чтобы я оставил его в покое, как я, отчаявшись, в конце концов и поступил в ожидании прибытия мисс Олкотт. Каждое утро Эмбервилль, по обыкновению, уходил из дома с красками и мольбертом и возвращался на закате или немного позднее. Куда он ходит, он мне не говорил, а я не спрашивал.
Мисс Олкотт приехала на третий день после моего письма, во второй половине дня. Юная, грациозная и ультраженственная, она была всецело предана Эмбервиллю. Пожалуй, она даже преклонялась перед ним. Я рассказал ей все, что осмелился, и предупредил о пугающей перемене, которая произошла с ее женихом, приписав эту перемену разыгравшимся нервам и переутомлению. Заставить себя упомянуть луг Чапмена и его пагубное влияние я попросту не смог: все это было слишком невероятным, слишком фантасмагорическим, современная девушка не поверит. При виде бессильной тревоги и замешательства, с которыми она слушала мое повествование, я подумал, что хорошо бы ей быть тверже и решительнее, не так безусловно подчиняться Эмбервиллю. Более сильная женщина могла бы спасти его, но уже тогда я усомнился, способна ли Эвис противопоставить что-то неведомому злу, которое затягивало в свои сети ее жениха.
Эмбервилль вернулся, когда в темном небе уже висел грузный месяц, похожий на набрякший кровью рожок. К невыразимому моему облегчению, присутствие Эвис, похоже, оказало на моего друга в высшей степени целительный эффект. Едва увидев ее, Эмбервилль вышел из своего странного помрачения, которое, как я опасался, завладело им бесповоротно, и стал почти прежним. Возможно, все это было лишь для отвода глаз, с целью скрыть свои истинные намерения, но я тогда ничего не заподозрил. Я уже хвалил себя за то, что применил верное средство. Мисс Олкотт, со своей стороны, испытывала явное облегчение, хотя я ловил ее устремленные на него слегка обиженные и озадаченные взгляды, когда порой он вдруг ни с того ни с сего вновь впадал в мрачную рассеянность, будто ненадолго забывая о невесте. Однако в общем и целом это было превращение, которое в свете его недавней хмурой отрешенности иначе как магическим назвать было нельзя. Посидев для приличия с ними еще некоторое время, я в конце концов пожелал им доброй ночи и удалился к себе.
На следующее утро я заспался и встал очень поздно. Эвис с Эмбервиллем, как выяснилось, уже ушли, захватив с собой ланч, который выдал им мой китайский повар. По всей очевидности, они отправились вместе на пленэр, и я понадеялся, что мой друг уверенно встал на путь выздоровления. Мне почему-то даже в голову не пришло, что он повел ее на луг Чапмена. Зловещая тень последних событий начинала рассеиваться; я порадовался, что теперь могу с чистой совестью снять с себя ответственность, и впервые за неделю смог наконец всецело сосредоточиться на работе над романом.
Вернулись эти двое в сумерках, и я немедленно понял, как жестоко ошибался. Эмбервилль снова замкнулся в угрюмом молчании. На фоне его, высокого и широкоплечего, его невеста выглядела совсем маленькой, несчастной и насмерть перепуганной. Такое впечатление, будто она столкнулась с тем, что было за пределами ее понимания, и справиться с этим ее человеческой психике оказалось не под силу.
Ни он, ни она за весь вечер толком не проронили ни слова. Они не рассказали мне, где были, – впрочем, если уж на то пошло, спрашивать было излишне. Молчаливость Эмбервилля, как обычно, проистекала, видимо, то ли из угрюмого настроения, то ли из мрачной задумчивости. А вот Эвис, на мой взгляд, находилась в двойном напряжении, как будто, помимо некоего ужаса, во власти которого она пребывала, ей воспрещено было говорить о событиях и переживаниях дня. Я знал, что они ходили на этот проклятый луг, но не понимал, ощущала ли сама Эвис присутствие странной потусторонней сущности или же была просто напугана нездоровой переменой, которая произошла там с ее возлюбленным. В любом случае теперь совершенно ясно было, что она целиком и полностью ему подчинена, и я корил себя за то, что вообще пригласил ее в Боумен, – хотя время самых горьких сожалений было для меня еще впереди.