Люди избегали приближаться к величественному дому колдуна, да и в самом императорском дворце мало кто отваживался подходить к балконам и окнам, которые смотрели на дом Намирры; император же предпочитал не упоминать о колдуне, словно не замечая незваного гостя; женщины в гареме, напротив, болтали без устали, злословя о Намирре и его предполагаемых любовницах. Самого колдуна люди ни разу не встречали, хотя некоторые верили, что иногда он невидимкой бродит по городу. Его слуги также не показывались, но иногда из дома доносился как будто вой проклятых душ; и слышно было дыхание камня, точно хохотали статуи; и раздавались смешки, словно лед крошился в аду. Смутные тени перемещались в портиках, хотя солнце не светило, а лампы не горели; по вечерам вспыхивали жуткие красные огни, будто за окнами моргали демоны. Медленно тлея, светила опускались за Ксилаком и гасли в далеких морях; пепельные луны, чернея, падали в скрытую бездну. Со временем, видя, что колдун не причиняет ощутимого вреда и никто пока явно не пострадал от его присутствия, люди воспряли духом; Зотулла ударился в пьянство, пируя, как и прежде, среди роскоши, приносящей забвение; и темный Тасайдон, господин всех подлостей и пороков, как и прежде, был истинным, хоть и непризнанным правителем Ксилака. И жители Уммаоса даже немного гордились Намиррой и его колдовскими деяниями, как привыкли хвастаться царственными пороками Зотуллы.
Тем временем Намирра, невидимый живыми мужчинами и живыми женщинами, сидел в стенах своего дома, который воздвигли для него демоны, сплетая черную паутину мести. И во всем Уммаосе, даже среди его собратьев-нищих, не было никого, кто вспомнил бы маленького попрошайку Нартоса. Да и зло, причиненное ему Зотуллой, было наименьшим из зол, о которых император давно и думать забыл.
Когда страхи Зотуллы улеглись, а его женщинам надоело сплетничать о живущем по соседству колдуне, случилось новое чудо и новый ужас. Однажды, сидя в пиршественной зале со своими придворными, Зотулла услышал в садах приближающийся топот, словно от мириад подкованных железом копыт. Его придворные тоже услышали и, несмотря ударившее в голову вино, были потрясены, а император рассердился и послал стражников выяснить, что происходит. Тщетно, однако, всматривались стражники в залитые лунным светом лужайки и цветники, а громкий топот меж тем не стихал. Подпрыгивая и галопируя, снова и снова проносились мимо фасада дворца призрачные дикие жеребцы. И страх охватил стражников, и они не посмели выйти из дворца, а вернулись к Зотулле. И, услышав их рассказ, император протрезвел и с громкими проклятиями выбежал из пиршественной залы, дабы узреть чудо. Всю ночь невидимые копыта звонко стучали по ониксовым мостовым и с глухим топотом мяли траву и цветы. Листья пальм колыхались в безветренном воздухе, как будто их раздвигали конские крупы, копыта зримо крушили лилии на высоких стеблях и экзотические цветы с широкими лепестками. А в сердце Зотуллы, который смотрел с балкона, слушая призрачный шум и видя, как вытаптываются самые редкие цветы на его клумбах, гнездились гнев и ужас. Его женщины, придворные и евнухи жались за спиной императора, и никто из обитателей дворца в ту ночь не сомкнул глаз, и только к рассвету топот стих, удалившись в сторону дома Намирры.
Когда полностью рассвело, император вышел из дворца вместе со стражниками и увидел, что там, где ночью стучали копыта, смятая трава и сломанные стебли почернели, как после пожара. Все лужайки и цветники были покрыты отчетливыми следами копыт лошадиного табуна, но за пределами садов следы прерывались. И хотя все винили в произошедшем Намирру, вокруг жилища колдуна не обнаруживалось никаких доказательств, и даже трава была не примята.
– Да поразит Намирру чума, если это его рук дело! – воскликнул Зотулла. – Чем я перед ним провинился? Я придушу этого пса; палач переломает ему кости, как его лошади раскрошили стебли моих кроваво-красных сотарских лилий, пестрых ирисов из Наата и сине-багровых орхидей с Уккастрога. И пусть он наместник Тасайдона на земле и повелитель десяти тысяч демонов, мое колесо сломает его; огонь раскалит колесо добела, пока Намирра сам не обуглится, как обуглились мои цветы!
Но сколько Зотулла ни бранился, приказа исполнить свои угрозы он не отдал, и ни один человек не осмелился выйти из дворца и приблизиться к жилищу Намирры. Оттуда тоже никто не выходил, – по крайней мере, люди ничего не видели и не слышали.
Так прошел день, и в небе повисла луна, слегка темнея по краям. Ночь выдалась тихой, и Зотулла засиделся за пиршественным столом, в гневе часто осушая свой кубок и бормоча новые угрозы Намирре. Ночь шла, и, казалось, нашествие призрачных жеребцов больше не повторится. Но в полночь, возлежа в своих покоях с Обексой в глубоком пьяном забытьи, Зотулла был разбужен чудовищным грохотом табуна, который несся под дворцовыми портиками и по длинным балконам. До самого утра грохотали копыта, ужасное эхо отражалось от каменных сводов, и Зотулла с Обексой, прижавшись друг к другу среди подушек и покрывал, молча слушали этот грохот; и все обитатели дворца, не смыкая глаз, слушали его, не выходя из покоев. Незадолго до рассвета грохот стих, но днем следы копыт были обнаружены на мраморных плитах веранд и балконов; следов было бесчисленное множество, глубоких и как будто выжженных пламенем.
Словно крапчатый мрамор стали щеки императора, когда он увидел на полу отпечатки; и с тех пор страх преследовал его, не оставляя даже во хмелю, ибо Зотулла не знал, когда прекратятся нашествия призрачных табунов. Его женщины роптали, некоторые хотели бежать из Уммаоса, и над дневными и вечерними царскими забавами будто нависла тень злобных крыльев, меняя вкус золотистого вина и затмевая желтоватый свет ламп. И в следующую ночь Зотуллу около полуночи разбудили копыта табуна, который несся галопом по крыше дворца, по коридорам и залам. И до рассвета копыта наполняли дворец железным грохотом, гулко отдаваясь в самых высоких куполах, словно боги шумной кавалькадой перескакивали с неба на небо.
За дверью спальни по коридору гремели копыта, а Зотулла и Обекса лежали в кровати, не желая и не смея предаваться греху и не испытывая утешения от близости друг друга. В серый предрассветный час они услышали грохот в зарешеченную медную дверь спальни, как будто могучий жеребец, встав на дыбы, забарабанил по ней передними копытами. Вскоре стук прекратился, и наступившая тишина напоминала интерлюдию в надвигающейся роковой буре. Позднее следы копыт, пятнавшие яркую мозаику, были найдены во всех дворцовых залах. В золототканых коврах и алых коврах, тканных серебром, зияли черные дыры; высокие белые купола темнели черными оспинами, а под притолокой медной двери императорской спальни глубоко отпечатались следы передних копыт.
Прослышав о призрачных нашествиях на дворец императора, в Уммаосе и Ксилаке сочли их зловещим колдовством, однако люди расходились в объяснениях их причины. Одни полагали, что это дело рук Намирры, решившего таким способом показать свое превосходство над земными царями и императорами. Другие считали, что это чары соперника Намирры, нового колдуна, вошедшего в силу в Тинарате, далеко на востоке. Жрецы в Ксилаке решили, что их разномастные божества наслали призрачных коней, дабы побудить людей усерднее совершать жертвоприношения в храмах.
После чего в зале для аудиенций, пол которого из сарда и яшмы был весь изрыт невидимыми копытами, Зотулла собрал жрецов, колдунов и предсказателей и повелел объяснить ему причину зловещего морока, а также найти способ изгнать нечистую силу. Поняв, что между мудрецами нет согласья, Зотулла, выдав пожертвования жреческим сектам, чтобы усерднее поклонялись своим разномастным богам, отправил жрецов по домам; колдунам же и предсказателям было велено под угрозой отсечения головы нанести визит Намирре в обители его колдовства и узнать, чего он добивается, если зловещий морок и впрямь дело его рук.
Как ни ненавистна была мысль о визите к Намирре колдунам и предсказателям, которые боялись его и старались держаться подальше от ужасных тайн его жилища, императорские стражники подталкивали их в спину огромными серповидными клинками, и один за другим колдуны скрылись за дверями дома, выстроенного самим дьяволом.
Бледные, бормочущие и смятенные, как те, кому довелось заглянуть в адскую бездну и узреть там свою погибель, вернулись они на закате к Зотулле и поведали ему, что Намирра любезно принял их и велел передать императору следующее послание:
– Да будет известно Зотулле, что морок есть напоминание о том, о чем он давно забыл. Смысл его откроется Зотулле в час, уготованный судьбой. И час этот близок, ибо завтра Намирра устраивает пир, куда приглашает императора со всем двором.
Доставив, к ужасу и изумлению Зотуллы, послание Намирры, делегация колдунов и предсказателей попросила разрешения удалиться. И сколько ни расспрашивал император о подробностях визита, они упрямо не желали отвечать; не желали они также описывать легендарный дом колдуна, а их расплывчатые замечания противоречили друг другу. Наконец отпустив их, император долго сидел в задумчивости, размышляя над приглашением, которое не хотел принимать, но боялся отклонить. Вечером, выпив больше обычного, он заснул мертвым сном, и в эту ночь его не будил грохот призрачных лошадиных копыт. А колдуны и предсказатели под покровом ночи, словно крадущиеся тени, оставили Уммаос, и никто не заметил их ухода; наутро они были далеко от Ксилака, чтобы никогда туда не вернуться.
А в тот же вечер Намирра сидел в одиночестве в огромном зале своего великолепного дома, отпустив всех мумий, чудищ, скелетов и фамильяров. Перед ним на алтаре из гагата возвышалась громадная черная статуя Тасайдона, которую в древности изваял для злого царя Тасууна по имени Фарнок скульптор, сам бывший дьявольским отродьем. Архидемон представал в обличье воина, закованного в доспехи и поднимающего шипастую булаву, как будто на поле великой битвы. Статуя долго пролежала в ушедшем в песок царском дворце Фарнока, и кочевники вечно спорили о местоположении того дворца; Намирра при помощи ворожбы нашел дьявольскую статую и больше никогда с ней не разлучался. И нередко Тасайдон устами статуи изрекал пророчества или отвечал на вопросы колдуна.