– Смотри хорошенько, о Зотулла, – сказал некромант, – смотри на империю, которая была когда-то твоей, но больше твоей не будет. – Намирра простер руки к закату и притаившимся за ним безднам и произнес двенадцать погибельных имен, после чего воззвал: – Гна падамбис девомпра тунгис фуридор аворагомон.
Черные громовые тучи немедленно закрыли солнце. Облака на горизонте приняли форму громадных монстров, чьи головы и ноги отчасти напоминали головы и ноги жеребцов. Встав на дыбы, те затоптали солнце, как потухший уголек; во весь опор, словно на ипподроме Титанов, кони понеслись к Уммаосу. Приближению их предшествовал низкий смертоносный грохот, земля содрогалась под их копытами, и Зотулла понял, что это не облачные кони, но кони из плоти и крови, необъятные, как космос, готовые скакать по земным просторам. Отбрасывая тени на много лиг впереди себя, кони летели в Ксилак, будто одержимые дьяволом, а их ноги, словно горные утесы, обрушивались на дальние оазисы и пограничные города.
Подобные многобашенному шторму, нависли кони над миром, и мир проваливался в бездну, кренясь под их тяжестью. Неподвижный, словно обращенный в мрамор, Зотулла наблюдал за разрушением своей империи. И все ближе были гигантские жеребцы, мчавшиеся с немыслимой скоростью, и все громче грохотали их копыта, стиравшие с лица земли зеленые поля и плодоносящие сады, что раскинулись на много миль к западу от Уммаоса. И вставала их тень, мрачная тень затмения, пока не накрыла город; и, взглянув вверх, император узрел их глаза между землей и зенитом, зловещие светила, что сияли из кучевых облаков.
В сгущающемся мраке император услышал голос Намирры, который, перекрикивая грохот, возопил с безумным торжеством:
– Знай, Зотулла, что я призвал боевых коней Тамогоргоса, повелителя бездны! И они растопчут твою империю, как некогда твой жеребец растоптал нищего мальчишку по имени Нартос. Знай, этим мальчишкой был я! – И глаза Намирры, наполненные хвастливым безумием и ненавистью, горели, как зловещие звезды в роковой час.
Для охваченного ужасом Зотуллы слова колдуна были не больше, чем визгливые вопли, обертоны тлетворной бури; он их даже не расслышал. Разнося на куски прочные крыши, сокрушая в пыль могучую каменную кладку, копыта жеребцов обрушились на Уммаос. Прекрасные купола храмов были разбиты, как ракушки галиотисов, надменные особняки втоптаны в грязь, словно тыквы; и дом за домом жеребцы расплющили город в лепешку со звуком, напоминающим грохот молотов по наковальням циклопов и гул рушащихся миров. Внизу, на темных улицах, люди и верблюды носились, как обезумевшие муравьи, но спасения не было. Неумолимо опускались и поднимались копыта, пока половина Уммаоса не превратилась в руины и на город не опустилась ночная тьма. Дворец Зотуллы лежал в развалинах. Между тем передние ноги скакунов очутились на уровне балкона Намирры, а их морды зависли в вышине над балюстрадой. Казалось, кони вот-вот встанут на дыбы и растопчут дом некроманта, но неожиданно они расступились; на западе разлилось печальное сияние, и жеребцы пронеслись мимо, топча ту часть города, что лежала к востоку. А Зотулла с Обексой и Намирра остались разглядывать руины, напоминавшие усеянную обломками мусорную кучу, и слушать грохот копыт, удалявшийся на восток.
– Что за дивное зрелище, – промолвил Намирра. Затем, повернувшись к императору, со злобой добавил: – Впрочем, не воображай, будто я с тобой расквитался и погибель обошла тебя стороной.
Балкон опустился на прежнюю высоту, но все еще возвышался над руинами. Намирра схватил императора за локоть и повел во внутренние покои, а Обекса молча последовала за ними. Сердце Зотуллы было сокрушено бедствиями, а отчаяние, словно инкуб, давило на плечи, как давит оно на плечи того, кто блуждает в краю проклятой ночи. Он и не заметил, что на пороге его разлучили с Обексой и подручные Намирры, призраками возникшие из пустоты, потащили девушку вниз по лестнице, заткнув ей рот своими истлевшими одеяниями.
Эту комнату Намирра использовал для самых нечестивых обрядов и алхимических превращений. От ламп падали шафранно-алые, как демонский ихор, лучи, освещая алудели и тигли, черные атаноры и перегонные кубы, о назначении которых не догадывался никто из смертных. Колдун нагревал в перегонном кубе темную жидкость, отливающую холодным звездным светом, пока Зотулла оглядывался, толком ничего не видя вокруг. Когда жидкость забурлила и от нее, закручиваясь в спираль, начал подниматься пар, Намирра отцедил ее в железные кубки с золотой оправой и один протянул императору, другой оставил себе. Затем строго обратился к Зотулле:
– Я повелеваю тебе выпить эту жидкость.
Зотулла, опасаясь, что в кубке яд, медлил. Колдун, смерив его убийственным взглядом, воскликнул:
– Боишься последовать за мной?! – и поднес кубок к губам.
Император выпил, словно принуждаемый ангелом смерти, и тьма окутала его чувства. Но прежде, чем тьма стала непроглядной, он успел заметить, что свой кубок осушил и Намирра. Казалось, что после невыразимой агонии император умер, душа его воспарила, и он снова увидел комнату, но бестелесными глазами. Развоплощенный, он стоял в шафранно-малиновом свете, а его мертвое тело лежало рядом; неподалеку на полу распростерся Намирра и валялись кубки.
Император наблюдал странные вещи: его тело шевельнулось и поднялось с пола, в то время как тело некроманта осталось лежать недвижимо. Зотулла смотрел на свое лицо и фигуру в коротком плаще из лазурной парчи, расшитой черными жемчужинами и бледными рубинами; его собственное тело двигалось, и только в глазах горел чужой темный огонь и сверкала злоба. И хотя у Зотуллы не было ушей, он услышал, как устами его тела злобный голос Намирры промолвил:
– Ступай за мной, бездомный призрак, и делай так, как я тебе велю.
Невидимой тенью Зотулла последовал за колдуном; вдвоем они спустились в пиршественную залу, подошли к алтарю и закованной в доспехи статуе Тасайдона, перед которой, как и прежде, горели семь светильников в виде лошадиных черепов. На алтаре у ног Тасайдона, связанная ремнями, лежала Обекса, любимая одалиска Зотуллы, которая единственная из всех женщин имела власть над его пресыщенным сердцем. Зал был пуст, и от роковой сатурналии не осталось ничего, кроме телесных соков, что собирались в темные лужи между колоннами.
Намирра, овладевший телом императора, остановился перед черным идолом и обратился к неприкаянному духу Зотуллы:
– Да будешь ты заключен в эту статую, скованный и недвижимый.
Послушная воле некроманта, душа Зотуллы воплотилась в статуе, и император ощутил, как огромная холодная кольчуга сковала его члены, будто тесный саркофаг, а глаза неподвижно взирают из-под шлема с гребнем.
Глазами статуи Зотулла наблюдал перемену, которая произошла с его телом, пребывающим под властью Намирры: под коротким лазурным плащом его ноги обратились задними ногами жеребца с алеющими, будто подогреваемыми адским пламенем копытами. И пока Зотулла глядел на это чудо, копыта раскалились добела, а пол под ними задымился.
Затем омерзительный мутант, оставляя на полу дымящиеся следы, с надменным видом подошел к Обексе. Остановившись перед лежащей навзничь на алтаре одалиской, чьи глаза были словно озера застывшего ужаса, он поднял светящееся копыто и поставил на ее обнаженную грудь между чашечками из золотой филиграни, украшенными рубинами. И под этим чудовищным копытом девушка возопила, как проклятая душа, едва угодившая в ад; и копыто просияло, словно его только что извлекли из горна, где ковалось оружие демонов.
И в это мгновение в объятой страхом, смущенной и сокрушенной душе Зотуллы, запертой в непроницаемой статуе, проснулось мужество, спавшее беспробудным сном, пока его империя рушилась, а его свиту давили дьявольские танцоры. В тот же миг великая ненависть и праведный гнев вспыхнули в душе императора, и он возжелал, чтобы правая рука и меч в ней могли служить ему.
И внутри него раздался голос – холодный, ужасный и суровый, словно говорила сама статуя. И голос молвил:
– Я Тасайдон, правитель семи подземных преисподних и преисподних человеческих сердец над землей, коих количество семь раз по семь. На краткий миг, о Зотулла, моя сила станет твоей, дабы мы осуществили нашу месть. Стань един со статуей, являющей собой мое подобие, как душа едина с телом. В моей правой руке – булава, что тверже алмаза. Так размахнись и рази!
Зотулла ощутил внутри великую силу, и мощные мускулы идола затрепетали, послушные его воле. В правой руке, закованной в кольчужную перчатку, он почувствовал рукоять огромной булавы с шипастым навершием, и, хотя поднять ее не смог бы ни один смертный, Зотулле это оказалось сейчас вполне по силам. Размахнувшись булавой, точно воин в бою, император одним сокрушительным ударом сразил нечестивую тварь, присвоившую себе его плоть, ныне соединенную с ногами и копытами демонического скакуна. И тварь рухнула на пол, а ее мозг потек из раздробленного черепа. Ноги твари дернулись и замерли; копыта же, медленно остывая, меняли цвет, и ослепительная белизна обратилась алым оттенком раскаленного железа.
Некоторое время не было слышно ничего, кроме пронзительных воплей Обексы, изнывающей от боли и пребывающей в ужасе от созерцания этих жутких чудес. Затем в душе Зотуллы, удрученной ее воплями, снова раздался ужасный холодный голос Тасайдона:
– Ты свободен, и здесь тебе больше делать нечего.
И дух Зотуллы оставил статую Тасайдона и обрел на вольном воздухе свободу небытия и забвения.
Однако для Намирры, чья обезумевшая надменная душа была вырвана из тела Зотуллы ударом булавы и темным путем – не так, как было задумано колдуном изначально, – вернулась в свое тело, лежавшее в комнате, где он вершил нечестивые обряды и занимался недозволительным переселением душ, ничего еще не закончилось. Намирра очнулся в ужасном смятении разума, частично утратив память, ибо оскорбленный Тасайдон наложил на него проклятие.
В голове колдуна не осталось ничего, кроме непомерной жажды мести, но он забыл, кому и за что хотел отомстить. Все еще побуждаемой этой смутной злобой, он встал; препоясавшись перевязью с заколдованным мечом, рукоять которого украшали руны, выложенные сапфирами и опалами, Намирра спустился в пиршественную залу и снова подошел к алтарю Тасайдона, где статуя в кольчуге все так же бес