– Провожать меня не надо, – ехидно улыбнулся Владимир Владиславович и открыл дверь.
Елена тяжело вздохнула, бросилась к двери и начала торопливо запирать замки.
– Боже, что мне делать? – вздохнула она еще раз и расплакалась.
Слезы текли по ее красивому лицу. Она чувствовала себя разбитой, голова болела, ноги подкашивались.
У нее было такое ощущение, что ее очень сильно поколотили.
Елена вбежала в спальню, бросилась на постель, на то место, которое еще совсем недавно занимал Федор Зубов, и разрыдалась, кусая край подушки. Она колотила по" матрасу кулаками, выкрикивала грязные ругательства в адрес Савельева, шептала проклятия.
И постепенно ей стало легче.
Елена поджала ноги, свернулась калачиком, и сейчас она была похожа не на властную женщину, знающую себе цену, а на маленькую девочку-подростка, которую незаслуженно обидели.
Она еще долго вздрагивала, еще долго из ее глаз катились слезы. Но в конце концов усталость взяла свое, и Елена, вздрогнув всем телом, уснула. Правда, сон ее был беспокойным. Она видела во сне свою подругу, просила у нее прощения, целовала руки, гладила волосы. Но подруга ничего не говорила в ответ, а только смотрела печальным взглядом, в котором было столько тоски, что Елена продолжала плакать во сне, шепча:
– Таня… Танюша… Прости меня, прости… Я не виновата…
В полдень, когда часы пробили двенадцать раз, Елена Медведкова проснулась. Голова нестерпимо болела, пришлось принять сразу две таблетки.
И только потом Елена стала приводить себя в порядок, зная, что надо отправляться на работу, что у нее сегодня очень много дел, важных и неотложных. Она пыталась забыть визит Владимира Владиславовича Савельева, пыталась вычеркнуть этого человека из памяти, но его нагловатый специфический смех продолжал звучать в ее душе, заставляя сердце испуганно сжиматься и бешено колотиться в груди.
– Как? Как мне выбраться? – задавала уже в сотый раз один и тот же вопрос Елена. – Может, рассказать обо всем Зубову? Но тогда он меня бросит. Тогда я стану ему не нужна. Тогда вся моя жизнь разобьется вдребезги, и я окажусь нищей, абсолютно ни с чем. А ведь я так долго шла к этой жизни!
И Елена Медведкова, абсолютно того не желая, вспоминала и вспоминала свою жизнь и не находила в ней ничего радостного, ничего того, о чем когда-то в юности ей мечталось.
– Боже, как мне поступить? Кто мне поможет? Кто подскажет?
Елена прекрасно понимала, что ей некому помочь, что единственный, кому она нужна, – это Федор Зубов. Да и он может в любой момент ее оставить, бросить.
И тогда она, скорее всего, пропадет.
Ведь это Савельев заставил се познакомиться с Зубовым и затащить его в постель. Елена просто выполнила приказ, не подозревая, во что все это выльется.
Глава 5
Игорь Малышев сидел в ветхом кресле в углу своей полуподвальной мастерской. Ему было не по себе. Нестерпимо болела голова, он то и дело тер виски руками, затем, не выдержав, вскочил на ноги. Его повело в сторону.
– Дьявол! – громко, на всю мастерскую выругался художник, направляясь к грязному, заплеванному умывальнику. – Так плохо мне уже давно не было. Что-то надо предпринять.
Игорь уперся сильными волосатыми руками в раковину и стоял так несколько минут, опустив голову, бессмысленно моргая глазами, глядя в осколок зеркала, забрызганный краской. Из зеркала на него смотрело мрачное, землистого цвета небритое лицо. Зрачки глаз были расширены, на лбу сверкали капельки пота.
– А что было потом? – задал себе уже в который раз один и тот же в общем-то бессмысленный вопрос Игорь Малышев. – Ничего не могу вспомнить, ничего…
Он повернул ручку крана. В трубах зажурчало, но вода не полилась.
– Чертовщина какая-то! – сказал Игорь и повернул другую ручку.
Из крана упало в грязную раковину несколько капель, а затем вода полилась тугой струей. Брызги полетели в разные стороны, но Игорь даже не поморщился.
Он медленно наклонился, опустился на колени, сунул голову под холодную воду и держал ее под краном довольно долго. Затем тряхнул своими мокрыми, длинными черными волосами. Это движение было похоже на движение мокрой тряпки, а сам Игорь напоминал вымокшего в луже пса.
– Вот так немного легче…
Малышев взял полотенце и начал вытирать лицо и голову. Он занимался этим долго, постепенно приводя себя в порядок.
Расчесавшись, художник стал похож на Иисуса Христа, вернее, на изображение Иисуса Христа, нарисованное самодеятельным художником. Длинные пряди волнистых волос влажно поблескивали, свисая вдоль худых запавших щек. Огромные глаза смотрели измученно и безжизненно.
Игорь запрокинул голову и взглянул на низкий, нависающий потолок.
– О черт! Как болит шея!
Он повертел головой из стороны в сторону, затем добрел до полуразвалившегося кресла и буквально рухнул в него. Зазвенели, заскрипели и застонали пружины.
Казалось, кресло вот-вот развалится, но оно выдержало.
Игорь постучал кулаком по подлокотнику.
– Надо подремать, хотя бы минут тридцать…
Он скосил глаза в сторону – туда, где располагался большой топчан, застланный вместо простыни большим куском холста, на котором сверху лежал спальный мешок.
«Интересно, куда они делись? – подумал Игорь. – Ведь вчера со мной была женщина. Как же ее звали? То ли Катя, то ли Тома… А, в общем, черт с ней, черт с ними со всеми!»
Малышев сунул руку в нагрудный карман своей вельветовой рубашки, извлек оттуда блокнот и трясущимися пальцами раскрыл его. Между страничками лежало несколько зеленых двадцатидолларовых бумажек.
– Все нормально. Значит, я не все просадил. А ведь бывали случаи, когда у меня ничего не оставалось. Хорошо, что я остался у себя, а не поехал ни к Катушке, ни к Бычкову-Бочкареву. Все-таки в своей мастерской спокойнее.
Игорь Малышев приподнял голову и стал смотреть в узкую щель окна. По мутному, грязному стеклу, забранному решеткой, пробегали тени. Это говорило о том, что на улице утро и по мостовой спешат по своим делам люди.
Если подойти поближе и стать на испачканный краской табурет, то можно рассматривать ноги. Иногда Игорь так и делал. Он закуривал сигарету, забирался на табурет, облокачивался на широченный подоконник и смотрел в окно. Ему нравились женские ноги, нравились их очертания, нравилось, как звонко цокают по асфальту высокие каблучки. Эта картина мирной будничной жизни всегда приносила в его душу успокоение.
Но сейчас ему было так скверно, что вряд ли он смог бы забраться на табурет. В его организме, измученном и иссушенном наркотиками, почти не осталось сил.
Малышеву повезло: две недели назад какие-то три безумных англичанина, которых привел ему Альберт Прищепов, купили у него четыре картины и пять рисунков. Англичане сразу же согласились на его цену, вообще не торгуясь. И Игорь, когда гости покинули мастерскую, даже расстроился, пожалев о том, что назвал за свою работу слишком маленькую цену. Сейчас от денег, полученных за картины, осталось всего четыре двадцатидолларовые бумажки. Остальные ушли на наркотики и на девочек.
Помог Игорю в этом старый приятель, однокурсник по Суриковскому институту, Андрей Бычков-Бочкарев по кличке Петля. Дела у Андрея в последнее время шли все хуже и хуже. Вернее, топтались на месте. Просто не было никаких дел. А ведь Андрей – очень неплохой скульптор, и несколько его работ из бронзы и меди находились за океанов в престижной галерее. В последний год Бычков-Бочкарев вообще ничего не делал и жил за счет друзей. Жена его бросила, то есть, Андрей сам ушел из дому. Слава Богу, имелась мастерская, было где перекантоваться.
Андрей и приучил Малышева к наркотикам. Раньше Игорь только пил, а теперь кайф, полученный от алкоголя, его уже не устраивал.
Игорь медленно закатал рукава вельветовой рубахи и взглянул на свои сплошь исколотые руки. Затем начал сжимать пальцы, пытаясь увидеть вены. Но как он ни старался, вены не появлялись на его руках, покрытых темными волосами. Да и колоть, собственно говоря, было нечего.
Игорь Малышев и думать не думал, что так быстро пристрастится к наркотикам и они станут для него единственным смыслом жизни. Правда, время от времени, он брал еще в руки палитру и кисть, рисовал странные картины, навеянные наркотическими галлюцинациями. Может быть, именно поэтому их так охотно и покупали, если не заграничные туристы, то сам Альберт Прищепов, который, как правило, скопом забирал все рисунки и холсты, а рассчитывался с Игорем наркотиками и частично деньгами. Поначалу Малышев пробовал считать, на сколько обманул его Прищепов, а потом ему это стало абсолютно безразлично…
Уже вторую неделю Игорь не прикасался к кистям.
Он смотрел на палитру, на два мольберта с неоконченными картинами, на засохшие краски, на полувыдавленные тюбики. Палитра уже покрылась толстым слоем серой пыли, и краски утратили свою яркость.
– Черт, как плохо! – вновь прошептал Игорь и попытался подняться.
Все тело болело. Особенно нестерпимо боль донимала шею. Игорь повертел головой сначала в одну сторону, затем в другую.
«Который сейчас час?» – подумал он и принялся шарить глазами по стеллажам у дальней стены мастерской.
Где-то там должен был стоять будильник. Но как ни пытался Игорь найти его взглядом и увидеть черные стрелки, это ему не удалось. Затем он посмотрел на пол и увидел красный будильник рядом со старыми башмаками. Будильник был разбит.
Игорь превозмог себя, выбрался из кресла, подошел к будильнику и поднял. Странное дело – механизм продолжал работать, и из будильника слышалось однообразное тиканье.
– Любопытно.., любопытно…
Часы показывали половину двенадцатого.
– Скоро полдень, – сказал сам себе Игорь и поставил будильник на стеллаж.
Все тело ломало. Боль жила в каждой клетке, даже в кончиках пальцев, даже в ресницах и в завитках черных волос.
– Ой, как мне плохо! – снова простонал Игорь и тоскливым взглядом посмотрел на низкий столик, на котором в беспорядке валялись бутылки, пепельница, полная окурков, грязные стаканы, какие-то банки, кусочек засохшей ветчины, корки от бананов и прочая дрянь – даже смотреть противно.