– Ошибку? – Офелия сама едва расслышала свой голос.
– Вы нас подвели! – зарычал Фавн, грозно возвышаясь над нею. – Вы не сможете вернуться!
Офелии показалось, что ночь разинула пасть и проглотила ее.
– Я же нечаянно!
– Нет! – вновь прогремел Фавн, прищурив глаза от ярости и презрения. – Вы… не… сможете… вернуться! Никогда!
Каждое слово тяжелым камнем падало на Офелию.
– Полнолуние через три дня! Ваш дух навеки останется среди людей.
Он склонился над Офелией, почти касаясь лицом ее лица.
– Вы состаритесь, как они. И умрете, как они! И даже память о вас… – Он отступил и воздел руку, словно произнося пророчество. – Вы исчезнете без следа. А мы… – Он указал обвиняющим перстом на фею, а затем себе в грудь. – Мы исчезнем вместе с вами. Больше мы не увидимся!
И он растворился в ночи, как будто проступок Офелии превратил и его, и фею в бесплотные тени, которые развеял свет прибывающей луны. Офелия осталась сидеть в постели, и тишину, что наступила после их ухода, наполняли только ее безутешные всхлипы.
27Сломленный
Как только доктор Феррейро услышал стук в дверь, он сразу понял, зачем его вызывает Видаль. На мгновение ему даже захотелось притвориться, будто не слышит. Что привело его на эту проклятую мельницу – судьба или собственное решение, спрашивал себя Феррейро, шагая вслед за Гарсесом под дождь. Всю ночь лило, и весь день, судя по всему, небо будет плакать.
Очень к месту.
У входа в амбар Видаль мыл руки в тазу с водой. Феррейро не удивился, увидев у него на пальцах кровь. Именно этого он и ожидал. Еще одного сломали.
– Добрый день, доктор! – Видаль снова был бодр и мужественен.
Иногда трудно было не засмеяться, глядя на него, но никто себе такого не позволял – слишком страшным человеком был Видаль.
– Простите, что разбудили с утра пораньше, – сказал он, поправляя рукава. – Но я думаю, нам понадобится ваша помощь.
Рубашка у него была чистая – Видаль всегда об этом заботился. Для тех, кто почти никогда не снимает маску, внешность очень важна, а Феррейро ни разу не видел Видаля без маски. Какой он был в детстве? Неужели и тогда у него был такой пустой взгляд? Были у него друзья? Маска не расскажет.
Идя за Гарсесом, Феррейро старался хоть немного приготовиться, представляя себе, что сделали с пленником. Воображение подкачало. Доктор с трудом узнал мальчика, который не сумел прочитать вслух газету в пещере.
Феррейро едва справился с собой, чтобы руки не тряслись, открывая чемоданчик. Доктора переполняли горе, гнев и бессильное омерзение. Он достал из чемоданчика бинты и антисептик – очистить раны пленника. Мальчик сидел на полу, привалившись спиной к столбу, и баюкал свою руку – если это еще можно назвать рукой. Изо рта у него текла кровь, один глаз так заплыл, что не разберешь – есть ли еще там глаз или уже нет.
Заика… Да, так его называли другие. Он застонал, когда Феррейро стал бережно осматривать его руку. Все пальцы были раздроблены. От одного остался только кровавый обрубок.
– Господи, что вы с ним сделали? – Слова сами вырвались, хотя Феррейро понимал, что умнее было бы промолчать.
Но после того, что он увидел, ум казался величайшей глупостью. Просто бесполезная уловка, чтобы не замечать человеческой жестокости.
– Что мы с ним сделали? Не так уж и много, – ответил Видаль не без гордости. – Но дальше будет лучше.
Видаль подошел к докторскому чемоданчику и вынул оттуда ампулу – точно такие же нашлись около партизанского костра. Феррейро ничего не заметил. Он видел только опухшее лицо мальчика и затуманенный страхом и болью глаз.
– Хорошо, что вы, доктор, всегда под рукой, – промолвил Видаль, стоя у него за спиной. – Это очень удобно.
Феррейро не обратил внимания на его насмешливый тон. У Заики были сломаны четыре ребра – вероятно, от ударов ногами. Доктор слышал, как Видаль приказал Гарсесу вернуться вместе с ним в дом.
«Хорошо! Уходите! – подумал Феррейро, оставшись наедине с несчастным мальчиком. – Пока я вам не сказал, кто вы такие. Найти бы еще название для этого».
– Я рассказал, – прошептал Заика. – Н-не очень много. Н-но рассказал.
Еще способный раскрываться глаз мальчика умолял о прощении. От этого взгляда сердце Феррейро разорвалось на тысячу клочков, как старая тряпка. Сколько тьмы… Это слишком.
– Прости, сынок, – прошептал доктор. – Прости…
Окровавленные губы снова зашевелились, старательно складывая слова. После пыток это стало еще труднее, но в конце концов звуки сложились вместе.
– Убейте меня! – попросил Заика. – Сейчас убейте. Пожалуйста.
Слишком много тьмы.
28Волшебства не бывает
Найденные в лесу ампулы Видаль хранил у себя в ящике стола. Он сравнил их с той, что взял в чемоданчике доктора Феррейро, и совсем не удивился, когда ампулы оказались абсолютно одинаковыми.
– Сукин сын! – прошипел Видаль.
Он позволил доброму лицу доктора ввести себя в обман. Еще одна ошибка, но уж эту он исправит.
Видаль снова убрал ампулы в стол. Феррейро в это время все еще был в амбаре.
Доктор стоял на коленях возле измученного мальчика, не зная, что его предательство обнаружено. В руках он держал шприц с жидкостью золотистого цвета – такого же, как ключ, который Офелия отняла у Жабы. Заика закрыл глаз – единственный, который пощадил Видаль, – но рот у него был приоткрыт. Каждый вздох давался как подвиг, так больно было дышать. И когда Феррейро заколебался в нерешительности, Заика схватил его за руку неизувеченной рукой и направил шприц, вонзив иглу в свое тело. Приподняв голову, он последним взглядом поблагодарил доктора – безмолвное «спасибо» от мальчика, чьим проклятием была неспособность правильно выговаривать слова. В конце концов она заставила его предать единственных в жизни друзей.
– Вот увидишь, сейчас боль пройдет. – Феррейро говорил с мальчиком, как с обычным пациентом, это немного успокаивало.
Глаза мальчика были закрыты. Из-под черных волос на лицо стекала кровь.
– Да, уже почти все, – тихо сказал доктор.
Он говорил с самим собой. Милосердная смерть уже набросила свой плащ на плечи Заики.
Видаль не понимал таких людей, как Феррейро. Доктор помогает партизанам – разумеется, он убьет его еще не рожденного ребенка.
Офелия забралась под мамину кровать – проверить, как там мандрагора, и в это же самое время Видаль взбежал по лестнице убедиться, что его сын еще жив. Торопливые шаги испуганным эхом разнеслись по мельнице, но Офелия не услышала. Она слишком беспокоилась о мандрагоре. Корень больше не двигался, хоть она и напоила его молоком и дала несколько капель крови.
– Ты что, больная?
Склонившись над миской, Офелия вдруг почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за лодыжки. Руки в перчатках. Офелии не за что было уцепиться. Волк грубо вытащил ее за ноги из-под кровати.
– Это еще что за чертовщина?
Офелия молча помотала головой. Он все равно не поймет.
Когда он выхватил мандрагору из миски, Офелия закричала и бросилась отнимать у него корень, но Волк высоко поднял мандрагору – молоко потекло у него по руке, – а другой рукой оттолкнул Офелию.
От криков проснулась мама.
– Что вы делаете? Эрнесто, оставь ее! – через силу воскликнула мама, откидывая одеяло. – Пожалуйста, не трогай ее!
Волк сунул ей в руки мокрую мандрагору:
– Посмотри!
Молоко закапало всю мамину ночную рубашку.
– Что это, по-твоему? А? Она эту гадость прятала у тебя под кроватью!
Офелия не могла смотреть маме в лицо, бледное от отвращения.
– Офелия? – Мама взглядом умоляла объяснить. – Что эта… вещь делала у меня под кроватью?
Волк в гневе шагнул к двери.
– Это волшебный корень! – прорыдала Офелия. – Мне Фавн его дал!
– Все из-за того, что ты позволяешь ей читать всякую ерунду. – Волк стоял на пороге, а Офелия все еще чувствовала, как его пальцы впиваются ей в руку.
– Пожалуйста, оставь нас! Я с ней поговорю, любовь моя!
Офелия ненавидела эту нежность в мамином голосе. Мама изо всех сил старается угождать человеку, который на нее и смотреть не хочет.
Дети всегда замечают такие вещи. Они же ничего больше не могут, только наблюдать за взрослыми – и прятаться от бурь, которые те поднимают. От бурь и от ледяной зимы.
– Как пожелаешь, – ответил Видаль и ушел туда, где его ждали более важные дела, чем одинокая вдова и ее избалованная дочь.
Все это изменится, когда родится его сын.
Офелия с мамой остались вдвоем. Офелия дрожала. Столько злости – сперва от Фавна, теперь от Волка. И неизвестно, что страшнее.
– Он сказал, что тебе станет лучше! – крикнула Офелия. – И тебе стало лучше!
– Офелия! – Мама уронила мандрагору на кровать и погладила дочку по лицу. – Отца надо слушаться! Пора прекращать это все.
Отца! Ох, как трудно не ненавидеть маму за то, что называет его так, – и за то, что слишком слабая, не может защитить. Офелия обняла маму и уткнулась лицом ей в плечо. От маминой рубашки пахло их прежним домом, где Офелия жила счастливо и ничего не боялась.
– Пожалуйста, забери меня отсюда! – взмолилась она. – Давай уедем, а? Пожалуйста!
Зря она это сказала.
Мама отцепила от себя ее руки.
– Офелия, это не так просто. – В мамином голосе больше не было нежности, он звучал резко и нетерпеливо. – Скоро ты повзрослеешь и поймешь, что в жизни все не так, как в твоих сказках.
Мама схватила мандрагору и медленно, неумолимо двинулась к очагу.
– Мир жесток, Офелия. Ты должна это усвоить, пусть даже будет больно.
И она швырнула мандрагору в огонь.
– Нет! – Офелия кинулась вытаскивать извивающийся в огне корень.
Мама схватила ее за плечи:
– Офелия! Волшебства не бывает! – Мамин голос охрип от усталости и злости из-за того, что ее мечты не сбылись. – Ни для тебя, ни для меня, ни для кого!
В очаге раздался пронзительный тонкий крик. Мандрагора горела, корчилась от боли и кричала, как новорожденный младенец, а огонь пожирал ее бледные ручки и ножки.