Иди, Мерседес. Он не может остановить тебя песней. Не может, но ведь нельзя вот так бросить девочку. Надо хотя бы попрощаться.
Когда Мерседес проскользнула в комнату на чердаке, Офелия крепко спала, хотя было не очень поздно. Только сегодня похоронили ее маму. Горе изматывает сердце. Музыка Видаля заглушила предательский скрип двери и шаги Мерседес. Обычно мельница как будто помогала солдатам, но иногда Мерседес казалось, что старый дом – ее друг.
– Офелия! Офелия, проснись!
Мерседес потрясла девочку за плечо, не отрывая взгляда от двери.
– Офелия!
Проснись, пожалуйста, проснись…
Сонные глаза девочки наконец открылись. Мерседес наклонилась и сжала ее руку:
– Я ухожу, Офелия.
Глаза раскрылись шире. Красивые, как и у мамы, но в нашем мире красота – опасный дар.
– Куда уходишь?
– Я не могу тебе сказать. Не могу.
Мерседес опять оглянулась. Из-за двери все еще доносилась музыка, словно Видаль плел паутину в ночи.
– Возьми меня с собой! – Офелия обхватила ее руку. – Пожалуйста!
– Нет, что ты! – Мерседес погладила испуганную девочку по щеке. – Я не могу!
Офелия обняла Мерседес за шею. Маленькая она еще, чтобы остаться совсем одной в этом мире. Слишком маленькая.
Мерседес поцеловала ее волосы – черные, как у нее самой, будто вороново крыло. Потом обняла, как мечтала когда-то обнимать собственную дочку.
– Нельзя, девочка моя! Я вернусь за тобой, обещаю!
Но Офелия не отпускала, прижавшись изо всех сил. Мерседес чувствовала, как стучит у нее сердце.
– Возьми меня с собой! – упрашивала она снова и снова.
Как можно отказать такому одиночеству?
Спотыкаясь в темноте, они шли по течению ручья и дрожали под ледяными струями очередного ливня. Мерседес прихватила с собой старый зонтик – он почти не спасал от дождя. Один раз ей послышались за спиной шаги Феррейро. Пришлось напомнить себе, что он умер, так же как Заика и многие другие. Умер. Становится это слово легче или тяжелее с каждым разом, как приходится добавлять его к именам любимых?
– Стой! – Мерседес замерла, придерживая Офелию за плечи.
Как будто лошадь фыркнула? Мерседес чутко прислушивалась, но слышала только, как капли барабанят по листьям.
– Там ничего нет, – шепнула она, прижимая к себе Офелию. – Не бойся. Идем!
Но игра уже закончилась.
Мерседес обернулась, приподняв зонт, и оказалось, что она смотрит прямо в лицо Видаля. За его плечом стоял Гарсес, а за ним – человек двадцать солдат. Как она их не услышала? Ночь всегда на стороне охотника.
– Мерседес. – Видаль сделал из ее имени цепь ей на шею.
Он прошелся взглядом по ее застывшему от ужаса лицу и посмотрел вниз, на девочку:
– Офелия.
Он даже не старался скрыть свою ненависть.
Схватив девочку за руку повыше локтя, он предоставил Гарсесу вести Мерседес.
Они ее убьют. Больше Офелия ни о чем не могла думать, пока Волк тащил ее назад, на мельницу – через лес, через лужи во дворе, в дом, где умерла мама. Они убьют Мерседес так же, как убили маму.
Волк держал ее железной хваткой, поднимаясь по лестнице. Крикнув солдату, чтобы охранял дверь, он втолкнул Офелию в комнату на чердаке.
– Давно ты о ней знаешь?
Он ударил Офелию по лицу, все еще мокрому от дождя. Или это у нее на щеках слезы? Не важно. Дождинки – тоже слезы. Весь мир плакал.
– Давно ты надо мной смеешься исподтишка, маленькая ведьма?
Волк встряхнул ее. Она чувствовала, что ему хочется большего. Ударить ее, сломать. Разрезать на куски, будто кроликов, которых кухарка готовила для него и его людей. Наконец он выругался и отпустил ее. Снял фуражку, тяжело дыша. Пригладил волосы. Его маска впервые дала трещину. Это напугало Офелию сильнее, чем ярость Фавна. Волк не простит ей, что она видела его слабость. И никогда не простит, что она не сказала ему про Мерседес.
– Карауль ее! – рявкнул он на солдата у двери. – А если кто сюда сунется – убей ее первой!
Он снова надел фуражку, поправил, закрывая трещину в маске.
Щека у Офелии горела, как будто пощечина рассекла кожу до крови. Как только за Волком закрылась дверь, Офелия заплакала обо всем сразу: о маме, о Мерседес, о себе.
33Всего лишь женщина
И вот она стоит, привязанная к столбу, который запятнан кровью Заики, а снаружи разгорается новый день. Мерседес не смотрела на Гарсеса, пока он затягивал веревки и связывал ей руки спереди – так же, как Заике.
Видаль между тем рылся у нее в сумке, сняв перчатки. Он часто их снимал на время допроса. Кожаные вещи тяжело отчистить от крови. Мерседес знала. Сколько раз ей приходилось этим заниматься.
– Чорисо… – Он бросил копченые колбаски на землю. – Это ведь не только для вас с девчонкой, верно? И уж конечно, это ты украла не для девчонки. – Он понюхал пакетик. – Мой лучший табак! Ты бы попросила, я бы тебе его и так дал, Мерседес.
Гарсес улыбнулся, завязывая следующий узел.
Капитан стал перебирать письма, которые она несла тем, кто скрывался в лесу.
– Мне нужны имена всех, кто писал эти письма. К завтрашнему утру.
Он передал пачку писем Гарсесу.
– Будет сделано, капитан!
Почему она не оставила письма в тайнике? Теперь за всеми близкими и родными придут… Для тех, в лесу, ничего не может быть хуже. Слова любви станут оружием против них.
Мерседес глотала слезы. В сердце, словно отрава, поднималось отчаяние. Любовь – беспощадная ловушка, а во время войны любить смертельно опасно. В этом самая жестокая правда о войне. «Мы убьем твою мать, изнасилуем твою сестру, переломаем кости брату…»
Мерседес прислонилась затылком к деревянному столбу. Что с того, что ее сейчас убьют? Она слишком долго боялась. Так измучилась от страха, что уже ничего не чувствует, разве только жаль писем и тех несчастных людей, к кому скоро постучатся в двери.
Видаль расстегнул рубашку, которую Мерседес для него выстирала и отгладила. Как часто она проклинала пятна чьей-то крови… А от ее крови останутся пятна на рукавах или он совсем снимет рубашку? Правильно, Мерседес, думай о стирке. Не позволяй себе думать о том, что сейчас будет.
– Гарсес, можешь идти.
Гарсес бросил на нее непонятный взгляд. Не всем солдатам нравится мучить женщин. Вот у капитана никаких сомнений на этот счет не было. Мерседес подозревала, что ему это доставляло даже больше удовольствия, чем ломать мужчин.
– Вы уверены, капитан?
Мерседес не помнила, чтобы Видаль до этого когда-нибудь смеялся.
– Черт возьми! Она всего лишь женщина.
Мерседес уставилась на деревянную стену амбара. Это и будет последним, что она увидит в жизни. Мертвые доски – а живой лес так близко. Гарсес закрыл за собой дверь.
– Вы всегда так обо мне думали. Потому я и смогла морочить вас так долго. Я была для вас невидимкой.
Мерседес упрямо смотрела в стену, чтобы мучитель не увидел страха в ее глазах. Но Видаль подошел к ней и схватил за подбородок, поворачивая ее лицо к себе:
– Проклятье! Ты нашла, в чем мое слабое место. Гордыня. – Он рассматривал ее лицо, словно это был кусок отменного мяса – бери и кромсай. – К счастью, это единственная моя слабость.
Лжец. Мерседес чувствовала, как его пальцы впиваются ей в щеки. Как он наслаждается ее беспомощностью, как ему будет приятно уничтожить ее красоту и тем подчинить себе.
– А теперь давай-ка выясним, в чем твоя слабость.
Видаль разжал пальцы и подошел к столу с инструментами.
– Все очень просто. – Повернувшись к ней спиной, капитан взял со стола молоток. – Ты, конечно, заговоришь…
Он вернул молоток на место и стал рассматривать другие орудия, как будто решая, какое выбрать.
– Но я должен быть уверен, – он взял железный крюк и посмотрел на него с нежностью, – что ты скажешь правду.
Говори, говори подольше, мысленно заклинала Мерседес, нащупывая кончиками пальцев спрятанный в фартуке нож. Достаточно ли он остер, чтобы разрезать веревку так же легко, как морковку и лук?
– Да, ты мне все скажешь. Для этого у меня тут кое-что припасено.
Он все еще стоял к ней спиной.
Наверняка Заика выслушал ту же самую речь. Видаль обожал хвастаться. В конце концов, чем и похвастаться капитану отряда, отправленного на заброшенную мельницу в глухих лесах Галисии, если не своей жестокостью. Гордыня? Неправда! Тщеславие – вот его слабость. Постоянный зуд доказывать себе и другим, что ему ничто и никто не сможет противостоять и что сердце его не ведает ни страха, ни жалости. Лжец. Он всего боится. Особенно себя.
Мерседес неотрывно смотрела ему в спину и резала веревку, волоконце за волоконцем.
– Ничего затейливого мы использовать не будем… В этом нет нужды. С опытом начинаешь разбираться в таких вещах.
О да, он любит слушать собственный голос. Гордится, что умеет говорить спокойно, даже если сердце бьется быстрее от азарта или злости. Наверняка сейчас оно бьется быстрее от предвкушения – как он обрушит молоток на ее лицо, которое видел так часто, на руки, которых касался так небрежно, когда она подходила близко. Невидимка. Да. Для него была невидимкой настоящая Мерседес – сестра Педро и еще одной сестры, умершей слишком рано, дочь давно покойных родителей… Видаль не видел ее суть, но всегда замечал телесную красоту.
Готово! Нож коснулся ее кожи. Руки были свободны. Но для ножа еще была работа.
– Для начала… – Видаль взял плоскогубцы. – Да, думаю, это сгодится.
Он до сих пор не обернулся.
Мерседес бесшумно распутала веревку на ногах. Ступая на цыпочках, стараясь не шуршать соломой, она приблизилась к палачу.
Собрав остатки сил, она воткнула нож сквозь белую рубашку ему в спину. Но лезвие было совсем коротким, а плоть и мышцы резать не так легко, как волокна веревки. Видаль со стоном схватился за рану – еле дотянулся рукой через плечо. Мерседес отшатнулась, тяжело переводя дух. Она впервые вонзила нож в человеческую плоть, и теперь оружие казалось ей таким же хрупким, как собственное тело.