— Но это…
— Не будем тратить время на запирательства. У вас есть возможность встретить утреннюю зарю в тюремной камере.
Жрец окончательно сник.
— Что вы от меня хотите? — проговорил он.
— Только правду.
— Да какую же правду…
— Третьего дня вы увидели здесь Надиру Вольцеву.
— Откуда вы… — проговорил Душинцев.
— Иначе не устроили бы этот балаган. От кого она выходила?
— От сестры…
— В котором часу?
— Было уже темно, после девяти вечера.
— Как вы узнали ее?
— По походке, — ответил Душинцев. — Хоть она была в черном капюшоне, в накидке и старательно делала вид, что хромает, но педагог всегда узнает ученицу под любой маской.
— Что было дальше?
— Совершенно ничего. Она ушла, и больше я ее не видел.
— Рассказали новость Руковскому и Мамаевой по-соседски?
Душинцев тягостно вздохнул.
— Прямо не мог носить в себе… Руковский в тот же вечер побежал ее искать. Утром сказал, что не нашел. А Мамаева… Это она ритуал предложила провести.
— Почему среди адептов не было Гейнца? Не позвали?
— Людвиг Янович брезгует подобными развлечениями. Слишком сух и правилен.
— Не жалко котика? — спросил Ванзаров.
— Что, простите?
— У вас руки в невинной крови. Такую жертву Дионис не принимает, вы плохо изучали источники.
— Самому мерзко, — сказал Душинцев, отставляя от себя кровавые пальцы. — Что со мной теперь будет, господин Ванзаров?
— Отправляйтесь к полицмейстеру, дайте показания. А там видно будет…
— О, конечно…
— Похороните несчастное животное у себя в саду. Проверю лично…
Ванзаров бросил маску, которую до сих пор вертел в руках, и ушел в темноту сада.
Маски были сброшены. И маска ему больше не требовалась.
52. Неурочный час
Кажется, вот только ощутил мягкую спинку диванчика. И сразу очнулся. Вместо полицейского дома Павловска в сизой тьме виднелось могучее тело Царскосельского вокзала столицы. Время сжалось в точку. Ванзаров провалился в эту точку. Извозчик на козлах нетерпеливо бурчал и покашливал. Хотя ему-то торопиться некуда. Всяко до утра заночует у вокзала. Чтобы не пустым возвращаться. Вдруг кто из утренних пассажиров изволит прокатиться до Павловска с ветерком. Ванзаров сунул ему мелочи, сколько нашлось в кармане, и пожелал доброй ночи.
Привокзальная площадь была пустынна. Фонари более украшали, чем разгоняли мрак. Одинокая фигура городового маячила невдалеке. Ванзаров пошел мимо, приветливо помахал. Городовой узнал неурочного прохожего, заулыбался и отдал честь.
Вместо того чтобы свернуть налево к мосту, короткой дорогой к дому, Ванзаров двинулся по Загородному проспекту. От усталости не осталось и следа, заснуть нечего было и думать. Ему взбрела шальная мысль: прогуляться. Что было крайне эксцентрично. Гулять в Петербурге ночами, хоть белыми, хоть черными, мало кому пришло бы в голову. Делать в такой час на улицах нечего. Разве только крайняя нужда выгонит. Даже воровской мир предпочитает отложить промысел до утра. Только городовые вышагивают на своих постах. Фигура одинокого прохожего привлекала их внимание. Ванзарова узнавали, здоровались и предлагали помощь. Забота была приятна, но совершенно некстати. Ему нужно было уединение, чтобы разобраться с множеством логических цепочек, запутанных клубком. Но полицейский надзор не отпускал. Через квартал возникал новый городовой, которому надо было уделить внимание. Не оставалось ничего другого, как ускорить шаг и добраться до Офицерской улицы.
…Стопка бумаг наконец растаяла. Кунцевич взглянул на часы и обнаружил, что перевалило далеко за одиннадцать. Работа была сделана, но завтра из канцелярии принесут новую стопку. И так без конца. Кунцевич с тоской подумал, что жизнь чиновника сыска — сплошная скука. И нет ей конца. Он еще выбирал между тем, чтобы пойти домой, где было пусто и голодно по причине отъезда жены к родителям в Вильно, или остаться спать тут, на столе.
Дверь приемной части распахнулась столь резко, будто ее ударили ногой, и на пороге появился взъерошенный Ванзаров. Лицо его было усталым и непривычно мрачным.
— Мечислав Николаевич, вы-то что тут делаете? — спросил он, направляясь к столу.
— Отдавал долги канцелярской рутине, — ответил Кунцевич.
Ванзаров никак не отреагировал. Кунцевич догадался, что мысли Ванзарова были где-то далеко. Он принялся что-то быстро писать.
— К вам тут приходили, искали вас…
— Да-да, конечно, — не слушая, ответил Ванзаров.
— Какой-то доктор, сказал, что найдет вас в Павловске.
Ванзаров закончил, сложил записку вдвое и протянул Кунцевичу.
— Дело важное: надо разыскать фотографии бывшего доктора, служившего в Мариинской больнице, фамилия Горжевский…
— Завтра поищем, — кивнул Кунцевич.
— Мечислав Николаевич, вас утруждать совестно. Не затруднит передать нарочному, чтобы доставили Курочкину?
Кунцевич обещал организовать корреспонденцию.
— На словах передайте: выполнить как угодно, пусть землю носом роет.
— Передам, непременно… — Кунцевича аж подмывало взяться за это дело самому.
— Благодарю, — Ванзаров с хрустом размял шею.
— Как розыск, продвигается? Выглядите усталым, Родион Георгиевич.
— Побывал на дионисийской церемонии. Вакхические пляски и прочее.
— Неужели настоящие дионисии возродили? Как интересно. И как это выглядит?
— Незабываемо. Зарезали невинного кота. Беда с этими людьми искусства, жертвенного тельца найти не могут. Театральная мерзость, одним словом.
Было ужасно интересно узнать подробности, но Кунцевич не решился. Все-таки распоряжение начальника сыска никто не отменял: Ванзарову вопросы не задавать. Исполнять все, что поручит. Кунцевич пожелал спокойной ночи и отправился на первый этаж, в участок, искать полицейского курьера. Как он и предполагал, ни одного нарочного в участке не имелось. Не гнать же в такой час кого-то из спящих городовых. А потому с чистой совестью Кунцевич решил, что займется этим лично сразу поутру.
И не от служебного усердия. Если узнать, чем занимается Ванзаров, нельзя, то хоть бочком прикоснуться к его расследованию и принести пользу. Быть может, он будет единственный, кому Ванзаров намекнет на обстоятельства секретного дела. К тому же у Кунцевича теперь был веский аргумент для Чулицкого, что заниматься бумагами совсем нет возможности. Так что любопытство порой бывает чрезвычайно выгодным пороком. Для чиновника сыска.
53. Чудесная ночь
Крепкая натура брандмейстера осиливала любое затянувшее заседание Комитета. Когда другие непременные участники еле переставляли ноги, Булаковский только хмурился и крутил пожарный ус. Пересидеть его не удавалось никому. Даже Сыровяткину. Один-единственный спор закончился тем, что полицмейстер грянул оземь как сидел: одна рука сжимала бокал, другая эфес шашки. Тогда Булаковскому еще хватило духа поднять своего прямого начальника и отнести на квартиру. Впрочем, столь трудные заседания случались исключительно редко: на большой праздник или день рождения Управляющего. Сегодня было редкое исключение. Ограниченный состав участников заставил брандмейстера осилить двойную, если не тройную норму. Антонов старался не отставать.
Настроение Василия Ильича распласталось на таком глубоком дне, что поднять его мог только настоящий потоп. Чем Управляющий занялся со всем старанием. Вскоре от запасенных бутылок не осталось ни одной, каждая лежала на столе опустошенная. Рядом с ними, но чуть ниже, на полу, лежал сам Антонов. Василий Ильич добился, чего хотел: пришел в мертвое состояние. Такие усилия были чрезмерны для брандмейстера. Булаковский ощутил некоторую мягкость в ногах и легкий дым перед глазами. Что было равносильно сигналу пожарной тревоги. Поднявшись со стула, он обнаружил некоторую подвижность пола, чего раньше за полом замечено не было. Соображая достаточно, чтобы не попробовать плыть, брандмейстер подхватил Антонова под мышку. В его могучей руке Управляющий походил на коврик, который несут выбивать. Тяжести брандмейстер не ощущал.
Выйдя на улицу, он долго и мощно вдыхал свежий воздух. Тело его нашло голову на своем месте, и вместе они дружно понесли Антонова к его дому. Супруга Антонова не смогла выразить никаких других чувств, кроме нежной заботы о несчастном Василии Ильиче. Никаких других он все равно бы не понял. Брандмейстер отказался от благодарственного чая, какие чаи в полночь гонять, и нашел в себе достаточно сил, чтобы прогуляться по городу. Являться в родной дом с запашком, который Булаковский не чуял, но знал, что он есть, не хотелось. Тем более ночь стояла тихая, чудесная.
Пройдясь по главным улицам, Булаковский на всякий случай загнул в больницу, мало ли чего. Там было тихо и сонно. И он направился к пожарной части.
На смотровой вышке дежурного не было. А вот в дежурной комнатке теплился свет в окошке. Видно, собрались, негодники, за самоваром, вместо того чтобы всматриваться в ночь. Такое небрежение будет строго караться. Булаковский набрал в грудь побольше воздуха для выражения начальственного гнева и уже взялся за дверную ручку, когда шорох у ворот конюшен отвлек его. Может, конь молодой шалит. Брандмейстер всмотрелся, что там. Ему показалось, что у ворот стоит какая-то фигура или тень. Ничего хорошего от теней в такую пору ждать не приходится.
— Эй, кто там? — строжайшим тоном крикнул он.
Тень шевельнулась, но с места не двинулась. За воротами тревожно заржал конь, заметался в деннике.
Шалости у пожарной части недопустимы. Подхватив дежурный фонарь, который висел у двери, Булаковский отправился выяснить, кто там балует. Фонарь на вытянутой руке освещал брусчатку, но слепил глаза. Булаковский не видел, что перед ним. Наконец в прыгающем пятне света мелькнули доски ворот. Кони фыркали и волновались, как будто почуяли волка. Брандмейстер поднял фонарь повыше.
— Что такое? — спросил он.
Фонарь вырвал тень у тьмы. Булаковский решил, что хмель оказался сильнее и это ему все кажется. Не может такого быть, просто нельзя такому быть у пожарной части.