,
Книгой станешь ты тогда!
Книгой станешь ты тогда!
Это, разумеется, имело метафорический смысл, но звучало как приглашение зайти и чего-нибудь выпить. Наконец-то! Я протиснулся в помещение, которое было забито туристами, насколько я мог понять по разноязычному гулу голосов. Я слышал глухие звуки языка гномов с Сумрачных гор, лягушачье кваканье болотных троллей, ртутные звонки слогов в речи камомиллов и таинственные трели жителей ущелья Демоновой Устрицы. Случайно я нашел одно свободное место, недолго думая, плюхнулся на стул и подозвал официанта. Ко мне сразу подошел напоминающий лешего чудик с пышной шевелюрой и меланхоличным взглядом, который, не церемонясь и не выслушав заказ, сразу поставил на стол полный кувшин вина и бокал.
— Одно книжное вино, господин! — крикнул он, не поднимая на меня глаз, и сразу исчез. Меня это, пожалуй, устраивало. Такая простая форма обслуживания была мне больше по душе, нежели заносчивость сомелье. Прежде чем налить себе вина, я заметил, что повсюду на столах лежат какие-то листки бумаги. Сначала я подумал, что это подставки под бокалы, но потом увидел, что на них было что-то напечатано. Я взял один из них и прочел:
Я рассмеялся. Замечательно! Я угодил в ловушку для туристов! Только сейчас я заметил сутулого шлифовальщика стекла в углу заведения, который гравировал имена клиентов на дешевых бокалах. Безвкусные картины маслом, висящие на стенах, с которых, наверняка в соответствии с канонами, на посетителей смотрели надменные лица классиков цамонийской литературы — от Аиганна Гольго фон Фентвега до Делриха Хирнфидлера. Вино здесь наверняка стоило втридорога, и я готов был держать пари, что это был самый ужасный напиток во всем Книгороде. Книжное вино, что за бред! Но я сделал заказ, меня обслужили, и я мучился страшной жаждой. Итак, я налил себе вина.
Первое, что мне бросилось в глаза, это его необычный цвет. Оно было зеленым. Орм! Я поднес бокал к свету свечи. Оно стало ядовито-зеленым, как лимонад из душистого ясменника, и слегка светилось. Или я до сих пор находился под действием дурмана после посещения дымительной? Во мне все протестовало. «Ничего не поделаешь, — подумал я потом. — Я должен что-то выпить». Итак, за мое здоровье! Мы справимся! Всего лишь один бокал, оплатить и потом поискать другую закусочную, в которой более привычно и спокойно и в которой подают обычное местное вино без алхимических добавок. И я залпом выпил зеленое варево.
Вкус вина, мои дорогие друзья, был просто отвратительным! Я бы даже сказал — оно было омерзительно до отвращения. Только собрав все свое самообладание, можно было подавить импульс и не исторгнуть выпитое на пол. Вероятно, это был вкус, которого достигают, если древнюю книгу в течение дня вываривают в дешевом виноградном соке и затем охлаждают до температуры подвала. Или если губку отжимают в ведре с водой. Нечто подобное было в бокале!
Я взял себя в руки и с трудом удержался от того, чтобы не швырнуть деньги на стол, выскочить из забегаловки и с облегчением вдохнуть свежего воздуха. Я продолжал сидеть, чтобы дать возможность моим внутренним органам успокоиться. Тошнота сначала превратилась в неопределенное чувство страха, которое потом сменилось ощущением тепла, заполнившего мой желудок. Мне стало лучше! Но у меня все пересохло в горле и ужасно хотелось пить. Я мог бы утолить жажду бесплатно в любом городском фонтане, к тому же вода там была более приятной на вкус. Надо скорее уйти отсюда! Я хотел позвать официанта, чтобы расплатиться, и стал искать его глазами. Здесь я заметил, что некоторые из посетителей сидели как окаменевшие, пребывая в полном экстазе. Глаза их были закрыты, а в руках они держали пустые бокалы. Не знаю, из каких отсталых провинций они прибыли, но складывалось впечатление, что это был первый бокал вина в их жизни. Возможно, они просто переборщили с количеством.
Неожиданно наступила полная темнота.
На какое-то мгновенье мне показалось, что я потерял сознание. И это неудивительно при таком количестве токсических веществ, которыми я невольно надышался в дымительной! Но потом до меня дошло, что я не задумался бы об этом, если бы действительно потерял сознание.
Следующей моей мыслью было предположение, что я мгновенно потерял зрение. Я где-то читал, что такое случается. Но почти в тот же момент мое зрение вновь восстановилось каким-то удивительным образом: мне почудилось, что я, как червь, ползу в рыхлой земле на свет. Надо мной простирается лазурное небо, по которому плывут белые облака. Но если я не потерял сознание и не ослеп, то, наверное, по меньшей мере, потерял рассудок. Только что я сидел в шумной распивочной, полной народа, и вдруг неожиданно оказался один-одинешенек — а, собственно говоря, где? Очевидно в лесу, так как во-круг меня росли молодые деревья. Но это еще не все. Похоже, я сам был деревом! Иначе что же еще растет в лесу из земли и выбрасывает маленькие чувствительные волоски? Если это не симптомы начавшейся душевной болезни, то что тогда?
Итак, я стал деревом. Хорошо. Очень маленьким деревом, побегом, который только что робко пробился из-под лесной земли. Но я рос, рос очень быстро. Я поднимался все выше и выше в диком вихре сменяющихся дней и ночей. Солнце за секунды преодолевало надо мной свой традиционный путь — то всходило, то заходило. Оно сменялось луной, которая в темпе, от которого захватывало дыхание, то нарастала, то убывала. Месяцы пролетали за несколько мгновений. На мне появились небольшие ветви, выросли листья, я пустил корни. Я разрастался во все стороны, пока в мгновение ока не оказался окруженным густым сплетением из веток и листьев — я стал внушительным тополем, на ветвях которого птицы вили гнезда и по которому лазали белки. Меня окружала темная лесная почва, потом — пестрая листва и наконец — ослепительно-белый снег. Времена года сменялись быстро и регулярно, как удары метронома. Я уже почти смирился с моим долгим и мирным существованием в обличье тополя, как неожиданно упал.
Бум!
И я на земле.
Меня унесли, бросили в воду, и я вместе с другими бревнами поплыл вниз по реке, сначала медленно, потом все быстрее. Вода вокруг меня вспенилась и забурлила, и я сразу перестал быть бревном в воде, а стал мыслью! Точнее — цепочкой мыслей, вереницей слов, короче — целой фразой, которая, соединяясь с множеством других фраз, превратилась в поток мыслей, струящийся через мозг писателя, в котором складывался целый роман. В этом потоке, как утопающие, барахтались протагонисты романа, которые при этом выкрикивали такие готовые к печати фразы, как: «О, Гектор, моя любовь к тебе так же безнадежна, как тоска по горячим ледникам!» Да, мои дорогие друзья, очевидно, я сошел с ума.
Или нет? В следующее мгновение меня вновь накрыла бурлящая пена, и я снова стал бревном в реке, и движение замедлилось. Вместе с другими бревнами я подплыл к огромному зданию с высокими вытяжными трубами, из которого доносился визг циркулярных пил. Это была бумажная фабрика! И настал конец моему существованию в качестве тополя, так как в одно мгновенье я был распилен на мелкие части, сначала — на толстые диски, потом — на более тонкие фрагменты, затем — разрублен на маленькие кубики, измельчен в стружку и, в конце концов, расщеплен на мельчайшие волокна. Затем меня опять залили водой, размешали в кашу, пропустили через мелкое сито, высушили на воздухе, и я превратился в бумагу!
Но ненадолго, мои друзья! Так как опять стало темно, и я разом превратился в заботу! Да, я стал терзающей заботой, а именно — в измученном мозгу издателя, который отчаянно ломал себе голову над тем, как ему привести в порядок свое почти обанкротившееся издательство. Он беспокойно ходил по своей конторе, орал на мебель, опрокидывал груды книг и проклинал изменчивый и непредсказуемый вкус читателей. И тогда из терзающей заботы я внезапно превратился в спасительную идею! Да, я стал внезапной блестящей мыслью — заполучить у какого-нибудь избалованного успехом автора роман, который благодаря меткому названию мог бы — нет, должен был — стать бестселлером! И издатель тут же начал составлять письмо. Он взял перо, бумагу… Да, я уже вновь стал бумагой! Меня заправили в пресс, расправили гладилкой, смочили, и потом на меня безжалостно опустился намазанный печатной типографской краской литерный блок и нанес на меня свой текст. Я прочувствовал это состояние, когда на тебя нанесена печать! Когда после этого опять стало светло, меня вместе с другой бумагой зажали в тиски, как преступника, подвергнутого инквизиторской пытке. Нас прошили нитками, основательно промазали клеем и, наконец, одели в красивую кожаную обложку. Теперь я стал книгой!
Но едва лишь я свыкся с этой мыслью, как я опять стал заботой! Но на сей раз не в мозгу издателя, а в голове писателя, сочинявшего роман. И я был лишь одной заботой из множества: как будет продаваться роман; как к нему отнесутся и что о нем напишут друзья и критики; правильно ли выбрано название романа («Тоска по горячим ледникам»); не лучше ли было выбрать для обложки зеленый, а не желтый цвет; не покажется ли чрезмерным использование в тексте скобок; удастся ли ему после этого шедевра когда-нибудь создать нечто столь же совершенное, а также множество других опасений. Потом писатель напился, начал рыдать, перспектива расплылась, и я вновь стал книгой! Книгой, которая лежала в книжной лавке. Ее брали в руки, оплачивали в кассе, приносили домой и открывали. И тогда я вновь оказывался в потоке мыслей, безупречных, блестяще отредактированных фраз, которые переходили из книги в мозг читателя, — меня читали!
И — бум! — неожиданно вновь стало светло. Я в распивочной с пустым бокалом в руке. Люди и шум в одно мгновенье вернулись. Я не потерял сознание, не ослеп и не сошел с ума. Я всего лишь испытал дурман книжного вина.
Орм! Это был действительно дурман! Я не только внушил себе, что побывал в образе книги во всех фазах ее жизни, но также испытал на себе ее сочинение, печатание и издание! И кроме того, испытал еще уникальное чувство —