— И это все? — спросил я. — Больше тебе нечего сказать?
— Ну, еще только то, что автору — если это был не ты — мастерски удалось сымитировать твой стиль в период, когда ты творил, лишившись Орма, — захихикал Кибитцер. — Я так смеялся, что у меня из уха выпал слуховой аппарат.
— В адресе отправителя указан Кожаный грот. Не мог ли его написать какой-нибудь книжнец?
— Книжнецы не пишут. Тебе это известно лучше других; Они завзятые читатели, которые полностью посвятили свою жизнь чтению. Это последовательные потребители литературы, а не авторы. Такую полную пародию, которая представлена в письме, мог сочинить лишь кто-то, кто обладает большим писательским даром и богатым опытом. И в этой связи на ум опять приходит известное имя…
— Гомунколосс? — спросил я. — Призрачный Король?
— Да, он один обладает всеми вышеперечисленными качествами. И он единственное создание катакомб, которое знает тебя лично и у кого могла возникнуть идея написать письмо. Конечно, при условии, что он еще жив. Впрочем, это подозрения, а не доказательства. Но их нельзя просто так отбросить.
— Ведь я видел, как Призрачный Король горел! — воскликнул я. — Ярким пламенем! Сколько раз я еще должен это повторять? Никто бы не смог такое пережить! Даже он…
— Я тоже взвешиваю только факты, — сказал Кибитцер. — Я вовсе не утверждаю, что письмо написал Призрачный Король.
— Мы долго размышляли, следует ли посылать тебе это письмо или нет, — вмешалась ужаска. — Наконец, мы оба пришли к единому мнению, что это не требует никакого решения. Это было просто само собой разумеющимся фактом. Кибитцер настоял на том, чтобы мы послали его без какого-либо комментария, так как он был все еще зол на тебя.
Кибитцер кивнул.
— Я не верил, что ты действительно приедешь в Книгород. И не думал, что ты вообще прочтешь письмо. Я считал, что ты стал заносчивой задницей, хотя, может быть, это еще излечимо. Так что прошу прощения за свое поспешное мнение.
Все-таки друзья — это тонкая материя! Они прямо скажут тебе, что ты стал толстым или надменным. Они считают тебя задницей, нагоняют на тебя страх ужасными историями о болезнях и катакомбах, вынуждают тебя проехать пол-Цамонии из-за какого-то мистического письма! А потом просят у тебя прощения и надеются, что после этого все будет опять в порядке.
— Хорошо, — сказал я, вздохнув, — забудем об этом!
— Прекрасно! — вскричал Кибитцер, потирая руки. — Тогда перейдем к вскрытию завещания! Наконец-то! — Голос Кибитцера, который до сих пор дрожал и звучал как-то обреченно, стал более энергичным.
— Что? — удивился я.
— К вскрытию завещания! — повторила за Кибитцером ужаска измученным голосом. Она посмотрела на меня и закатила глаза.
— Речь идет о наследстве? — спросил я. — Кто-то умер?
— Еще нет! — ответил Кибитцер весело. — Еще нет!
В этой книжной лавке старческого слабоумия все напоминало сумасшедший дом для помешанных стариков! Вообще-то я надеялся вскоре исчезнуть, но теперь мне еще нужно было присутствовать при вскрытии завещания, хотя никто не умер! Эти двое, вероятно, были самые чудные букинисты во всем Книгороде, а на склоне лет они стали еще более странными, и это серьезнее, чем кажется на первый взгляд! Возможно, все связано с книжной пылью перевернутых фолиантов, с которыми они имеют дело. Пыль ведь наверняка попадает через дыхательные пути в мозг. Я тоже дышу сейчас более поверхностно. Или их странности объясняются исключительностью их редкого товара? Ужаскизмом и соловеймаристикой? Как можно оставаться душевно здоровым, если в течение всей жизни занимаешься сочинениями профессора доктора Абдула Соловеймара или радикальных ужасок? И почему, собственно говоря, я всегда был здесь единственным клиентом? Заходил ли вообще когда-нибудь в их далекие от реальной жизни лавки кто-то другой, кроме меня? Мне казалось, я не дождусь того момента, когда, наконец, покину этот подозрительный склеп и вдохну свежего воздуха.
Кибитцер подошел к конторке, сооруженной из одних книг, на которой стояли две горевшие свечи. Блуждающие огни кружили, жужжа, в восторженном танце вокруг его трясущейся головы и своим многокрасочным светом придавали зрелищу нереальную картину. Что это? Музыка? Да, действительно! Это Кибитцер, имевший три мозга, напевал мелодию, рождавшуюся в одном из них, и телепатически передавал в мое мышление.
Кажется, это… Голдвин? Да, точно: это была последняя и незаконченная симфония Евюбета ван Голдвина, которую он написал незадолго до своего окончательного помрачения рассудка. Да, я был абсолютно прав: нигде в этом городе нельзя было быть ближе к помешательству, чем здесь.
— Завещание! — крикнул Кибитцер полным драматизма голосом. — Я, доктор Хахмед бен Кибитцер, настоящим завещаю…
— Одну минуту, — вырвалось у меня. — Так ты вскрываешь свое завещание?
— А ты как думал? — спросил Кибитцер насмешливо. — Или ты видишь здесь еще кого-нибудь в том возрасте, когда пишут завещание?
— Но ты ведь еще не умер! — запротестовал я.
— А ты можешь подождать? Терпение, сын мой, — все будет как надо!
Я замолчал. Хотя я вполне одобряю черный юмор, сейчас меня это вовсе не забавляло. Старый эйдеит, похоже, уже распрощался с большей частью своего рассудка. Естественно, если клетки обретают состояние покоя, то и мозг наверняка не является исключением, возможно даже, что клетки мозга первыми покидают тонущий корабль разума. Вскрытие завещания до смерти! Куда я попал?
— …настоящим завещаю, — воскликнул Кибитцер торжественно, — все мое антикварное имущество, включая магазин и подвальные помещения, ужаске Инацее Анацаци, в том числе все первые издания произведений профессора доктора Абдула Соловеймара и соответствующую вторичную литературу, а также аналогичные, с точки зрения предмета и темы, произведения.
Я посмотрел на Инацею, из глаза которой вытекла слезинка. Очевидно, она была подготовлена к этому странному событию и без сопротивления приняла его. От нее нечего было ждать поддержки. Еще пару минут назад я считал все это умеренным старческим слабоумием, но сейчас это приобрело пугающий характер.
— Мои финансовые средства, которые хранятся на сберегательной книжке Банка антикваров в Книгороде с процентной ставкой 5,5 %, я также завещаю Инацее. Эта сумма должна быть достаточной для покрытия ее расходов на «Молот ужасок» и для новых инвестиций в области операций с антиквариатом.
Ужаска громко всхлипнула, и мне захотелось больше всего раствориться в воздухе, если бы это могло избавить меня от происходящего.
— Все результаты моих исследований в области соловеймаристики, которые хранятся в подвале моего магазина, я завещаю Книгородскому Университету, в том числе различные диссертации по ста сорока семи темам, все мои рабочие дневники, таблицу логарифмов с дополнениями Кибитцера, свыше четырех тысяч пробирок с содержимым и все принадлежности Соловеймара, которые я собирал в течение всей моей жизни, включая две оригинальные ресницы Соловеймара в янтаре с сертификатом соответствия. Все научные инструменты соловеймаристики переходят из моей собственности также во владение Университета. Соответствующие инструкции по применению находятся в моих дневниках.
Несколько летающих светлячков устремилось вниз и, врезавшись в конторку Кибитцера, замертво упало возле свечей. И я им позавидовал, так как счастливые насекомые уже это пережили, в то время как я вопреки своей воле вынужден был присутствовать на этой церемонии.
— Я завещаю Хильдегунсту Мифорезу все мои письма, которые я написал ему в течение последних ста лет, но не отправил их, — прочитал Кибитцер и так поразил меня этим, что даже звонкая пощечина не произвела бы такого эффекта.
Что? Письма? Мне? Я не ослышался? Что это за письма?
Кибитцер острыми ногтями стянул с высокой стопки, возвышавшейся рядом с конторкой, темную салфетку, и моему взору открылась связка подшитых многочисленных и отчасти сильно пожелтевших писем. Их было несколько сотен.
— Сначала я писал эти письма в надежде, что наша идиотская ссора в один прекрасный день закончится миром. Когда стало ясно, что в моей жизни это, вероятно, никогда не случится, мое занятие превратилось в приятную привычку, от которой я уже не хотел отказываться, вплоть до вчерашнего дня. Даже если Хильдегунста эти письма не заинтересуют, они все равно являются его законной собственностью, так как они все адресованы ему.
У меня навернулись на глаза слезы. Значит, все эти годы он постоянно писал мне. Но при этом ему не хватало мужества посылать мне эти письма, потому что я, как упрямый осел, не давал о себе знать.
— Кроме этого, я завещаю Хильдегунсту шедевр Вертикальной картографии лабиринта, который великий Канифолий Дождесвет начертил лично от руки. Я делаю это с искренней надеждой, что Хильдегунст никогда не применит эту карту в практических целях. — Кибитцер зашелся сухим кашлем, и я воспользовался возможностью, чтобы быстро вытереть рукавом слезы.
— Далее, согласно моему распоряжению, Инацея Анацаци получает от меня все полномочия по организации моего погребения и по управлению моим наследством. Настоящим я хотел бы выразить надежду на то, что она при этом не будет подвергнута какому либо произволу со стороны властей, который в Книгороде, к сожалению, все еще является привычным делом по отношению к ужаскам. Кроме этого, мое тело должно быть кремировано, и на похоронах не должен присутствовать никто, кроме самой Инацеи. Я хотел бы быть захороненным на книгородском кладбище для антикваров. Подпись: Хахмед бен Кибитцер.
Кибитцер свернул документ.
— Так, — сказал он. — Это все.
Бессмертная мелодия Гольдвайна стихла в моей голове.
— Что здесь, собственно, происходит? — возмутился я наконец. — Может быть, ты болен, но ведь не мертв! Почему же ты уже сейчас распределяешь свое имущество? Или ты не в своем уме? Ты меня пугаешь, Хахмед!
Кибитцер лишь усмехнулся и поплелся к большой стопке книг, которые были уложены в форме плоского стола. При более тщательном рассмотрении я увидел, что это были не напечатанные книги, а кожаные черновики, которые используют для записей или для бухгалтерии.