Следующей моей мыслью было предположение, что я мгновенно потерял зрение. Я где-то читал, что такое случается. Но почти в тот же момент мое зрение вновь восстановилось каким-то удивительным образом: мне почудилось, что я, как червь, ползу в рыхлой земле на свет. Надо мной простирается лазурное небо, по которому плывут белые облака. Но если я не потерял сознание и не ослеп, то, наверное, по меньшей мере, потерял рассудок. Только что я сидел в шумной распивочной, полной народа, и вдруг неожиданно оказался один-одинешенек – а, собственно говоря, где? Очевидно в лесу, так как вокруг меня росли молодые деревья. Но это еще не все. Похоже, я сам был деревом! Иначе что же еще растет в лесу из земли и выбрасывает маленькие чувствительные волоски? Если это не симптомы начавшейся душевной болезни, то что тогда?
Итак, я стал деревом. Хорошо. Очень маленьким деревом, побегом, который только что робко пробился из-под лесной земли. Но я рос, рос очень быстро. Я поднимался все выше и выше в диком вихре сменяющихся дней и ночей. Солнце за секунды преодолевало надо мной свой традиционный путь – то всходило, то заходило. Оно сменялось луной, которая в темпе, от которого захватывало дыхание, то нарастала, то убывала. Месяцы пролетали за несколько мгновений. На мне появились небольшие ветви, выросли листья, я пустил корни. Я разрастался во все стороны, пока в мгновение ока не оказался окруженным густым сплетением из веток и листьев – я стал внушительным тополем, на ветвях которого птицы вили гнезда и по которому лазали белки. Меня окружала темная лесная почва, потом – пестрая листва и наконец – ослепительно-белый снег. Времена года сменялись быстро и регулярно, как удары метронома. Я уже почти смирился с моим долгим и мирным существованием в обличье тополя, как неожиданно упал.
Бум!
И я на земле.
Меня унесли, бросили в воду, и я вместе с другими бревнами поплыл вниз по реке, сначала медленно, потом все быстрее. Вода вокруг меня вспенилась и забурлила, и я сразу перестал быть бревном в воде, а стал мыслью! Точнее – цепочкой мыслей, вереницей слов, короче – целой фразой, которая, соединяясь с множеством других фраз, превратилась в поток мыслей, струящийся через мозг писателя, в котором складывался целый роман. В этом потоке, как утопающие, барахтались протагонисты романа, которые при этом выкрикивали такие готовые к печати фразы, как: «О, Гектор, моя любовь к тебе так же безнадежна, как тоска по горячим ледникам!» Да, мои дорогие друзья, очевидно, я сошел с ума.
Или нет? В следующее мгновение меня вновь накрыла бурлящая пена, и я снова стал бревном в реке, и движение замедлилось. Вместе с другими бревнами я подплыл к огромному зданию с высокими вытяжными трубами, из которого доносился визг циркулярных пил. Это была бумажная фабрика! И настал конец моему существованию в качестве тополя, так как в одно мгновенье я был распилен на мелкие части, сначала – на толстые диски, потом – на более тонкие фрагменты, затем – разрублен на маленькие кубики, измельчен в стружку и, в конце концов, расщеплен на мельчайшие волокна. Затем меня опять залили водой, размешали в кашу, пропустили через мелкое сито, высушили на воздухе, и я превратился в бумагу!
Но ненадолго, мои друзья! Так как опять стало темно, и я разом превратился в заботу! Да, я стал терзающей заботой, а именно – в измученном мозгу издателя, который отчаянно ломал себе голову над тем, как ему привести в порядок свое почти обанкротившееся издательство. Он беспокойно ходил по своей конторе, орал на мебель, опрокидывал груды книг и проклинал изменчивый и непредсказуемый вкус читателей. И тогда из терзающей заботы я внезапно превратился в спасительную идею! Да, я стал внезапной блестящей мыслью – заполучить у какого-нибудь избалованного успехом автора роман, который благодаря меткому названию мог бы – нет, должен был – стать бестселлером! И издатель тут же начал составлять письмо. Он взял перо, бумагу… Да, я уже вновь стал бумагой! Меня заправили в пресс, расправили гладилкой, смочили, и потом на меня безжалостно опустился намазанный печатной типографской краской литерный блок и нанес на меня свой текст. Я прочувствовал это состояние, когда на тебя нанесена печать! Когда после этого опять стало светло, меня вместе с другой бумагой зажали в тиски, как преступника, подвергнутого инквизиторской пытке. Нас прошили нитками, основательно промазали клеем и, наконец, одели в красивую кожаную обложку. Теперь я стал книгой!
Но едва лишь я свыкся с этой мыслью, как я опять стал заботой! Но на сей раз не в мозгу издателя, а в голове писателя, сочинявшего роман. И я был лишь одной заботой из множества: как будет продаваться роман; как к нему отнесутся и что о нем напишут друзья и критики; правильно ли выбрано название романа («Тоска по горячим ледникам»); не лучше ли было выбрать для обложки зеленый, а не желтый цвет; не покажется ли чрезмерным использование в тексте скобок; удастся ли ему после этого шедевра когда-нибудь создать нечто столь же совершенное, а также множество других опасений. Потом писатель напился, начал рыдать, перспектива расплылась, и я вновь стал книгой! Книгой, которая лежала в книжной лавке. Ее брали в руки, оплачивали в кассе, приносили домой и открывали. И тогда я вновь оказывался в потоке мыслей, безупречных, блестяще отредактированных фраз, которые переходили из книги в мозг читателя, – меня читали!
И – бум! – неожиданно вновь стало светло. Я в распивочной с пустым бокалом в руке. Люди и шум в одно мгновенье вернулись. Я не потерял сознание, не ослеп и не сошел с ума. Я всего лишь испытал дурман книжного вина.
Орм! Это был действительно дурман! Я не только внушил себе, что побывал в образе книги во всех фазах ее жизни, но также испытал на себе ее сочинение, печатание и издание! И кроме того, испытал еще уникальное чувство – быть прочтенным! Теперь я знал, что такое быть книгой! Невероятно!
Сколько прошло времени? Час, три часа, год? Не имею понятия! Вполне вероятно, что дурман продолжался не более минуты, потому что вокруг меня ничего не изменилось. Те же люди сидели на тех же местах, и штатный музыкант, который играл в пивной на лютне, все еще исполнял ту же самую песню.
Я сразу налил себе второй бокал и выпил его залпом. И после этого точь-в-точь все повторилось: наступила темнота, я превратился сначала в дерево, потом в бумагу, писателя, издателя, книгу и читателя. Все происходило с захватывающей и головокружительной быстротой. Потом опять стало светло, и опять все завершилось. Я повторил процесс еще трижды, пока кувшин не опустел, но еще в предпоследний раз возникло некое отвращение и даже тошнота, как будто я слишком долго катался на карусели. Поэтому я ограничился одним кувшином, махнул официанту, расплатился и вышел из заведения, широко расставляя ноги.
Но, мои дорогие друзья, это книжное вино, похоже, содержало в себе силу не только в смысле смены образов, но и с точки зрения алкоголя. Или это было отравление дымом после посещения дымительной? Наверное, все же и то, и другое. К тому же я весь день ничего не ел и из-за этого плохо держался на ногах. Мне непременно следовало основательно подкрепиться.
Всего в нескольких шагах от меня располагалась кофейня, которая мне сразу показалась знакомой, как только я переступил порог.
Ну, конечно, это была та маленькая безымянная кофейня, в которой я тогда в первый (и в последний) раз ел бутерброд с пчелами[4]! Здесь я познакомился с коварным литагентом Клавдио Гарфенштоком, который самым изощренным образом свел меня с Фистомефелем Смейком и в некоторой степени способствовал тому, что меня бросили в лабиринт Книгорода.
Я невольно сделал шаг назад, но потом все же вошел в кофейню. Запахи еды были слишком заманчивы, а мое чувство голода – слишком велико! Вообще-то это было самое обычное заведение, такое же, как и множество других, несмотря на то что именно отсюда в прошлый раз начались все мои беды. Казалось, время здесь остановилось. Кофейня выглядела точно так же, как две сотни лет тому назад: неоштукатуренные стены из кирпича, полки с дешевыми книгами из современного раритета, которые можно было читать за простыми деревянными столами во время еды. Та же самая старая стойка с висящей над ней большой грифельной доской, на которой цветным мелом было написано меню. Здесь по-прежнему предлагались все те же простые, но традиционные для Книгорода блюда и напитки, как и в прежние времена: «Чтивный кофе» и кекс «Пэрла да Гано», паштет «Принц Хладнокров» или купаты «Кайномац». Ах, да, и конечно, бутерброд с пчелами! Это было трогательно! Я был готов поспорить, что даже надпись мелом за две сотни лет не изменилась.
Я опасался, что мои намерения придерживаться последовательной диеты были похоронены еще в дымительной вместе с моим рассудком, так как сейчас дамбу прорвало. Я съел три порции купатов, две порции паштета «Принц Хладнокров», хлеб с тимьяном и плавленым сыром «Мидгард», четыре куска разного рода пирогов со сливками, каждый из которых был назван именем какого-либо литератора. От бутерброда с пчелами я на этот раз отказался по вполне понятным причинам, о мои понятливые друзья! Кроме того, я взял большой пакет печенья «Локон поэта» с собой в дорогу и вышел на улицу. Ведь вечер, решил я, хорошо подкрепившись, вообще-то только начался! Теперь я опять хотел пить.
Свидание с Кибитцером
Проснувшись на следующее утро, я долго не мог понять, где нахожусь и кто я, собственно говоря, такой.
Потом я вспомнил и то, и другое: я, Хильдегунст Мифорез, нахожусь в своем гостиничном номере в Книгороде. С одной стороны, это было так, с другой – абсолютно нет. Это был совершенно не мой гостиничный номер.
Я понял это по трем вещам: во-первых, по обоям. Во-вторых, по четырем чемоданам, которые стояли рядом с кроватью (у меня еще ни разу в жизни не было чемодана). И в-третьих, по старику-квакше, который, дрожа от страха, стоял за занавеской у окна и в упор смотрел на меня.