Я поднял голову и почувствовал запах. Именно так пахло тогда в городе книг, когда я впервые бродил по его улицам. Пахло только что обжаренными зернами кофе из пакета, которые многие жители Книгорода так любили погрызть во время чтения. Испеченным на противне, дымящимся пирогом с лимонным творогом. Подгоревшим тостом и ванильным чаем. Свежей типографской краской. Ничто не обладает такой памятью, как нос! Аромата мелиссы или смолы, запаха клубники или скошенной травы может быть достаточно, чтобы через десятки лет вернуть меня в прошлое. Но здесь в воздухе было еще больше запахов, значительно больше! Если бы меня спросили, видел ли я на сцене кожевенное производство, оптовый магазин клея или столярную мастерскую, то я бы без колебаний утвердительно ответил на этот вопрос. Кроме того, я был убежден, что на декорациях изображены магазины мыловара, вафельщика и парикмахера, хотя эти изображения отсутствовали. Аромаорган ввел меня в заблуждение запахами дубленой кожи, книжного клея и только что снятой стружки, а также ароматом мыла, испеченных вафель и туалетной воды. Этого было достаточно моему мозгу, чтобы нафантазировать себе целые улицы с витринами и рекламными щитами, которых вовсе не было. Ольфакторное оформление помещения! Архитектура для носа! Теперь я понял, что имела в виду ужаска.
Я видел, как нибелунг обратил свой долгий выразительный взгляд на публику, чтобы потом опять вернуться к своей мудреной аппаратуре и с максимальным хладнокровием вытягивать один за другим регистры на пульте управления. Я задавался вопросом: что за странное смешение запахов я ощутил, когда на зал накатила аромоволна. Это было грандиозно! Мы почувствовали запах каминного дыма и туалетной воды, яичницы и пота подмышек, «убежавшего» молока и машинного масла, кошачьей мочи и лошадиного навоза, ромашкового чая, сгоревшего жира и пленительный аромат срезанных роз из цветочного магазина. Мы ощутили запах остатков пива из пивных погребков, камфары и испарений эфира из аптек, чая «Шляпа колдуньи», супа из черной белены из ужаскомистических травяных лавок, свиной крови из мясной лавки, свежих газет, горячих булочек. Мы вдыхали все те запахи, которые можно ощутить каждое утро в пробуждающемся городе. Но потом появился этот, который нельзя было спутать ни с чем и которого не было ни в одном другом городе Цамонии: запах Мечтающих Книг, который поднимался из «хоботов» Книгорода. Ужаска ткнула меня локтем в бок и ухмыльнулась. Я онемел.
Потом послышались всякие звуки! Я ни в коем случае не намерен оставить без внимания то звукоподражание, которое обеспечили квалифицированные звукооформители театра для сопровождения представления, мои дорогие друзья! Я сознательно говорю «звукоподражание», а не какое-нибудь «скопище звуков» или «шумовой фон», чтобы указать на художественный уровень, которого достигло это ремесло в Кукольном Цирке «Максимус». Каждый удар молота и каждый звук колокола, пение петуха и лай собаки, скрип колес автомобиля на щебне или его стук по булыжной мостовой, щебетанье птиц, детский крик и гул голосов – все это соединялось в отдельные мелодии и ритмы, которые по своей точности и гармонии едва ли уступали музыкальному сопровождению оркестра. Я находился в гигантской, хорошо смазанной, прекрасно работающей театральной машине, в которой все – от мельчайшей детали реквизита до последней трели флейты – было на своем нужном месте.
– В действительности то, что ты видишь, – объяснила мне ужаска насколько можно тихо, – всего лишь небольшая часть инструмента! Вершина айсберга, так сказать. На самом деле связанная с органом система труб проходит через весь театр подобно кровообращению или нервной системе. В полу, в стенах и даже здесь, в ложе, скрываются мельчайшие форсунки, которые орошают нас невидимыми ароматическими веществами. Кибитцер считал, что они, скорее всего, работают на дополнительном газе, который может мгновенно нейтрализовывать и сепарировать запахи. Иначе вся органная система производила бы единый смешанный и, вероятно, невыносимый запах.
– В этом есть доля правды! – прошептал я в ответ. – Кибитцер – это… – Я запнулся. – Я хотел сказать, что у Кибитцера была светлая голова.
– Ходят даже слухи, – проворчала ужаска, – что вообще-то тот инструмент на сцене не настоящий орган, а всего лишь муляж, гламурная машина обмана, а настоящий орган находится где-то в другом месте и выглядит совсем непрезентабельно, и что этот органист вовсе не нибелунг, а мастерски изготовленная кукла.
– Я ведь говорил! – вскричал я торжествующе.
– Но это не так! – ответила Инацея, отмахнувшись. – Это глупости.
– Откуда ты знаешь?
– Ужаски чувствуют это.
Убийственный аргумент ужасок! Когда у них заканчиваются рациональные аргументы, они подключают свои таинственные ощущения! Свои чувства и представления! Свои тайные познания! Дискусии в этом случае бесполезны, потому что оппонент все равно останется в проигрыше. Меня же отчасти беспокоила мысль о том, что органист, возможно, не являлся туманградцем.
Между тем действие на сцене развивалось. Мое первое пребывание в Книгороде было представлено в драматургически сокращенном виде. Целая глава моих описаний была ужата до небольших диалоговых сцен. Например, моя встреча с Овидосом на Кладбище забытых писателей, которая в сценическом варианте продолжалась всего несколько секунд. Или чтение книги Канифолия Дождесвета, которое в действительности продолжалось целую ночь. К тому же показали куклу Мифореза, которая, стоя на улице, изучала описание катакомб, взяв книгу у разносчика, в то время как я честно приобрел ее и читал в кафе. Эта сцена разыгрывалась на фоне огромного, уходящего вниз проспекта размером со стену дома. Его изображение чем-то напоминало карту сокровищ, завещанную мне Кибитцером. Схожесть заключалась главным образом в вертикальном расположении катакомб, но в отличие от точной картографии Дождесвета лабиринты здесь были изображены в соответствии с требованиями средневековья. Здесь можно было увидеть пещеры и туннели в разрезе, в которых на книжных сокровищах располагались такие жуткие чудовища, как драконы, гигантские пауки и тролли, пожирающие охотников за книгами. Или мотивы, напоминающие страшные сказки, в наивной манере ранних книжных иллюстраций с фальшивой перспективой и большим количеством сусального золота. Очень мило! При этом заиграла монотонная музыка, и какой-то голос (возможно, он принадлежал Канифолию Дождесвету) тоном, характерным для баллады, запел о подземных приключениях, в рифмованной и сокращенной форме вспоминая их историю:
«И потом неведомо откуда,
Из далекой, призрачной земли,
Книжники явились, но – о чудо! —
Свои книги спрятали они.
В ящиках без воздуха и света
Те томятся в темной глубине,
Где поныне скрыты, и приметы
Того места сгинули во тьме.
Бесконечен поиск фолиантов,
Бесконечен, неизвестен путь.
Спят они, и свет настольной лампы
Не проникнет в тайную их суть».
Припев был все время один и тот же:
«Лабиринт прекрасен и опасен,
Радость книг в элизиуме. Хлам,
Пыль и переплеты старых басен —
Вниз спускайся и погибни там!»
Это был, конечно, намек на последнюю бессмертную симфонию Евюбета ван Голдвина, из которой была позаимствована и мелодия для баллады. Это, правда, был дерзкий, но все-таки удачный плагиат! Если уж воровать, то только лучшее – таков и мой девиз!
Потом кукла на большой сцене наконец дошла до букинистической лавки Кибитцера. Музыка стала затихать. Большой занавес опустился, а на малой сцене почти одновременно поднялся. И на сцене опять появился я – или мой кукольный двойник. На сей раз в полном одиночестве, при скудном освещении, окруженный темнотой. Но из пола сразу выросли стопки книг, вперед выдвинулись стеллажи, полные фолиантов. Стало немного светлее. Легкая дымка сгустилась в желтые облака, и тогда я ощутил ее запах – уникальный аромат эйдеитической книжной пыли, которую могут порождать только произведения доктора Абдула Соловеймара, профессора.
– Это невероятно! – проговорил я, жадно глотая воздух. – Запах как в букинистической лавке Кибитцера!
Ужаска безмолвно тронула рукой мое плечо. Неожиданно вспыхнула свеча, как будто ее зажгла рука демона, и затем из темноты появился странный образ с огромными светящимися глазами. Хахмед бен Кибитцер, почти как в реальной жизни! Если бы его дух появился в нашей ложе, он вряд ли теперь меня напугал бы. У меня чуть было не вырвался пронзительный крик, и я вдруг снова осознал, на чьем стуле сижу! В глазах моих закипели слезы. Я хотел вскочить, но Инацея остановила меня, успокаивающим жестом взяв меня за руку.
Кукла Кибитцера была действительно призрачной, прежде всего, если знать, что она воплощала умершее существо. Ею управляли с помощью тростей облаченные в черные костюмы кукловоды, которых едва ли можно было разглядеть в сумеречном свете и о которых тотчас забывали, как только кукла начинала исполнять роль. Для меня было загадкой, как они подсвечивали изнутри глаза куклы и так блестяще имитировали дрожащий голос Кибитцера, который был отчетливо слышен в каждом уголке театра, как будто он шептал каждому прямо в ухо! Казалось, что он явился с того света, чтобы самому исполнить свою роль. Послышались потрескивание древоточцев в древесине книжных стеллажей и гудение из тройного мозга Кибитцера. Я почувствовал запах заплесневелой бумаги и старой кожи. В зале стояла полная тишина.
Но потом вместо драматической сцены последовал остроумный юмористический диалог между мной и эйдеитом, которого в действительности не было ни в настоящей жизни, ни в моей книге. Но это вообще не играло никакой роли, так как он не только точно отражал суть наших с Кибитцером воинствующих отношений, но и веселил публику. Диалог завершился тем, что Кибитцер выставил меня за дверь своей лавки, что даже у меня вызвало улыбку.