«Иди направо! Нет, иди налево!
Ступай лишь прямо! Или лучше вниз,
В расщелины, без промедленья, смело
Вглубь, вглубь ты устремись!
Тогда из лабиринта выйдешь скоро,
И кровь твою не высосет гарпир
[8],
Лишь черви, прогрызая в теле норы,
Вместо тебя заселят этот мир».
Говорящие книги продолжали декламировать стихи в той же словоохотливой манере. И мне пришло в голову, что я тут и там слышу стиль и лексику того или иного мэтра высокой цамонийской поэзии: например, Аиганна Гольго фон Фентвега с его самоуверенными сентенциями и крылатыми словами или стихи Делриха Хирнфидлера. Возможно, сочинение страдающего манией величия Идриха Фишнерца. Или назидательный тон Акуда Эдриёмера. Иногда вынужденно комичное монотонное пение Али Ария Экмирнера. Все они в самых мрачных красках рисовали мое предстоящее пребывание в катакомбах, не скупясь на советы и мудрости, достойные школьных учебников. Для поддержания внимания зрителей при этом от книги к книге перебегал мерцающий блуждающий свет, освещая декламирующие фолианты, и каждый раз меняя при этом цвет. Как они это делали, было для меня загадкой. Затем говорящие классики перешли на советы, чуть ли не на приказания, которые касались моего писательского ремесла. При этом они все больше раздражались и наконец, перебивая друг друга, стали отдавать команды:
«Пиши романы! Множатся пусть там
Герои – золотом сусальным
Распишем славу мы большим томам!
Романы ведь универсальны!»
«Нет! Лирику пиши! Внимай, внимай —
Где в слове застывает смысл,
Там в вечность обратится мысль!»
«Пиши новеллы, краткие и емкие —
Пусть твои книги будут только тонкими,
Ведь времени на них так мало надо,
И велика будет в конце награда!»
«Вот глупости! Пиши лишь драмы!
Их любят молодые дамы!»
«Прослыть ты хочешь гением? Тогда
Пиши эссе, где слово – не вода,
Где остроумием блестят всегда
И фраза каждая, и каждая строка!»
«Нет! Афоризмы пусть из-под пера
Рождаются – и станешь ты тогда
Самым великим из великих, но
Глубоких смыслов в них не сочтено
Должно быть. Выгоду тогда из слов
Извлечь сумеешь ты без лишних слов!»
«Нет, чепуха, ты смейся – только чудно
Шутя и изъясняясь остроумно!
Сатире, юмору – гип-гип ура!»
«Пиши лишь манифесты – лихо, смело
И горестно взывая в них к борьбе!
Но выдумать ты не забудь умело
Заумный псевдоним себе.
К любой значительной или не очень дате
Строчи их, но скрывайся сам в тени,
Тогда ты скажешь – это будет кстати! –
Что сочиненья не твои».
«Только гекзаметром словоохотливо строчки калякай,
Ведь обожают агенты сей сложенный в древности ритм!»
«Эпос пиши, где герои на каждой странице
Или с драконом желают геройски сразиться,
Или на деве прекрасной геройски жениться,
Им и на флейте играть – лишь геройски годится,
И, наконец, героически с жизнью проститься!»
«Нет! Ты пиши лишь о смерти и крахе!
О ранах, что долго еще нарывают!
У нищеты есть всегда конъюнктура,
И в этом вся соль литературы!»
Когда умные не по годам фолианты привели наконец сценического Мифореза в полное замешательство – он только театрально пошатывался и восклицал «Ах!» или «Ох!», – поднялся другой занавес, чтобы увеличить панораму сталактитовой пещеры. И взору открылось еще больше сталагмитов, еще больше стеллажей с живописно истлевшими фолиантами, а в середине – книга высотой с человеческий рост, которая, казалось, была сделана полностью из металла! Она стояла прямо, у нее была серебристая суперобложка с отделкой и орнаментом из золота и латуни, сверкавшая в искусственном свете, как въездные ворота в сокровищницу. На суперобложке, где у обычных книг написано название, красовалась золотая рамка с занавесом из кованой меди. Он выглядел как панорама кукольного театра.
– Книга-ловушка[9]! – проговорил я, задыхаясь. – Она выглядит действительно так, как я описывал. Только эта размером с гроб!
«Не слушайся ты старых пухлых книг! –
приказала неожиданно металлическая книга механическим голосом.
– Старье и классику я чую за версту!
Иди ко мне – во мне найдешь родник
Искусства книжного – вершину, высоту!
Я сделана не из бумаги, нет,
Мой механизм из золота, и нить
Времен не перервется. Сонмы бед
Не для меня – я буду вечно жить!»
Пока она говорила, фрагменты орнамента начали поворачиваться и цепляться один за другой, сталкиваясь и звеня, как детали часового механизма.
«Я старость не познаю никогда,
Ведь мое сердце из алмаза, и
Ни черви, ни земля и ни вода
Не сократят стальные дни мои!
Из лабиринта хочешь ты домой
Попасть? Тогда я провожу тебя —
Для этого меня ты лишь открой!
И вновь узреешь свет земного дня!»
«Нет, не ходи за книгой из металла! –
запротестовали хором в ответ на это старые книги.
– С ней ждут тебя страдания и страх!
Бездушная, она еще не знала
Сочувствия ни разу! Только крах
Последует за этим предложеньем!
Без сердца книга принесет лишь тленье!»
Но книга из металла заглушила предостережения своим жестяным голосом:
«Не слушай ты стареющих томов,
Что лишь загробной жизни ожидают.
Иди ко мне! Смотри – театр готов
Танцуют куклы, борются, бросают
Друг в друга копья. Слышишь? В глубине
Играет музыка, словно бы во сне…»
Зазвучала чистая, как серебро, чарующая колокольная мелодия, которая вновь напомнила мне одно из бессмертных произведений Евюбета ван Голдвина, а именно его знаменитую фортепьянную пьесу ля минор с названием в виде прекрасного женского имени. Открылся медный занавес. И перед публикой предстали охотники за книгами в виде выкованных из серебра плоских кукол театра теней. Они двигались, танцевали и даже кололи друг друга своими копьями. Одновременно поднялась обложка огромной книги, и кукла Мифореза медленно вошла вовнутрь, как безвольная жертва ярмарочного гипнотизера.
Стоп, стоп, тогда этого ничего не было, насколько вам известно, мои верные друзья! Я не входил в гигантскую книгу, она никогда не обращалась ко мне и меня не проглатывала. Книга-ловушка Гульденбарта, которую я тогда обнаружил в лабиринте, действительно была сделана из благородного металла и заключала в себе таинственный механизм, но она не превышала средней величины. Ловушка запустила сложный процесс, который вызвал настоящую лавину книг, смывшую меня прямо на свалку Негорода. Но то, как было представлено все действие на сцене – в виде борьбы между хорошей цамонийской литературой и вероломными охотниками за книгами, расставляющими ловушки, – было, конечно, с драматургической точки зрения намного интереснее. Так что меня это здорово развлекло.
Едва за куклой закрылась обложка, как книга начала опускаться в пол, и сцена погрузилась во тьму. Раздались стук, грохот и шуршание, для которых звукооформители наверняка использовали всю имеющуюся в распоряжении жесть и весь инструмент для создания шума. А что случилось с моим стулом? Внезапно мне потребовались все мои усилия, чтобы удержаться в театральном кресле. Оно стало безумно раскачиваться.