Прабабушка Галя с дедушкой Валей и его няней попали в эвакуационный эшелон и уехали из Ленинграда на Урал. По дороге няня тоже записалась в добровольцы, и на берег Камы они приехали вдвоём. Там прабабушка пошла работать на военный завод в Мотовилихе, и дедушка теперь часто вспоминал, как за рекой, где собирали артиллерийские орудия, почему-то всегда стояло кровавое зарево, а он боялся зарева и плакал. Дедушка с прабабушкой жили в крохотной комнатке, и, когда кто-то включал плиту, розетка искрила и дедушка кричал: «Мама! Немцы стреляют!» – хотя не очень понимал, кто такие немцы и почему они стреляют. У него оставалась одна радость – получить в садике ложку рыбьего жира, выпить его и закусить хлебом с солью. Дедушка смеялся, вспоминая те дни, а хлеб с солью любил до сих пор, но обходился без рыбьего жира.
К сорок пятому году Пётр Иванович переводчиком попал в Смерш, то есть в контрразведку, и вслед за штурмовыми отрядами вошёл в Кёнигсберг. Ему, как и другим офицерам, позволили занять любую из брошенных вилл. Они все пустовали, хотя немцев в городе ещё жило много. Центр города был разрушен, а окраинные районы уцелели, и Пётр Иванович выбрал себе виллу в Южном Амалиенау. Заглянув в неё, увидел мебель из красного дерева, белоснежное бельё на кроватях, сатиновые шторы на окнах. Правда, окна были выбиты, и занавески хлопали на ветру. Пётр Иванович нашёл фотографии с женщинами и детьми – опрятными, ухоженными, как куколки. В ванной комнате на фарфоровой подставке лежали зубные щётки. На кухне стояла наполовину заполненная посудомоечная машина – Пётр Иванович о таких даже не слышал. Как не слышал про стиральную машину. В гостиной раскачивался маятник напольных часов. Гири, подтянутые прежними владельцами, ещё не опустились, и часы по-прежнему отсчитывали их время, хотя сами владельцы теперь были далеко: сбежали в несдавшиеся немецкие города или томились в безымянных могилах, вырытых по улочкам Кёнигсберга. Петру Ивановичу стало не по себе. Он метался по лестнице, врывался то в одну, то в другую комнату. Ему было невыносимо видеть следы сытой, счастливой жизни. Жизни, которой его самого лишили. Жизни, которой у него и быть не могло. Наконец Пётр Иванович схватил швейную машинку. Бросил её в окно второго этажа. Машинка разбилась, и Петру Ивановичу стало легче. Боль утихла, но не прекратилась. За всю войну ему не было так больно, как в тот день, когда он увидел фотографии улыбающихся немцев и услышал бой заведённых ими часов.
Стулья на «Побеге» Щербак-Пьянковой тоже выбросил кто-нибудь из новых жильцов нарисованной виллы. Тогда по всему побеждённому Кёнигсбергу били немецкую посуду, рвали немецкую одежду, отбивали головы немецким памятникам. Первые переселенцы взрывали остатки тевтонского замка, разбирали на кирпич старинные кирхи и жилые дома, выламывали из ниш гипсовые скульптуры. Дети искали в завалах пивные бутылки с фарфоровой пробкой на проволочном хомутике и били их о камни. В прошлом годуя нашла на верхнем чердаке такую бутылку с выпуклой надписью на зелёном стекле: «Brauerei Ostmark. Konigsberg рг.». Она теперь красовалась у меня в мансарде, и я иногда ставила в неё тоненький букет ромашек. Бутылку приберёг дедушка Валя. Тайком от своего папы. Когда я его спросила, зачем он это сделал, дедушка не смог объяснить. Наверное, утомился всё ломать.
Дом с деревянной чешуёй Пётр Иванович увидел лишь через месяц после того, как поселился в вилле с маятниковыми часами, и сразу в него влюбился. Мы бы сейчас жили неподалёку от библиотеки – уж не знаю, какую виллу Пётр Иванович выбрал изначально, – однако он променял аристократический Амалиенау на рабочий Ратсхоф. Хотя северную часть Ратсхофа нельзя было назвать рабочей, а в нашем доме до войны жил какой-то кёнигсбергский поэт. Пётр Иванович нашёл его книги и черновики. Сжёг их. Даже не стал читать, хотя до войны перевёл немало немецких стихов и неплохо в них разбирался.
Потом к нему с Урала приехали жена с сыном, и жизнь постепенно наладилась. Пётр Иванович пошёл преподавать в первую калининградскую школу для мальчиков, а прабабушка Галя устроилась на двадцать девятый почтовый ящик, то есть на судостроительный завод «Янтарь», бывший «Шихау». Тогда все военные заводы для секретности называли почтовыми ящиками. Прабабушка Галя, конечно, не догадывалась, что однажды пристройку к её собственному дому в Безымянном переулке назовут «Почтовой станцией».
Когда в Кёнигсберг перевели Бакинское военно-морское училище, прабабушка Галя перешла туда – преподавателем. С тех пор родители дедушки Вали так и преподавали всю жизнь, ничем военным больше не занимались, а дедушка Валя бегал по развалкам и собирал оружие. Ножовкой распиливал обезвреженные мины, доставал из них тол, который поджигал для забавы. Распиливал и снаряды для «Эрликонов» – у них пороховой заряд хранился в красивом шёлковом мешочке. В десять лет дедушка Валя нашёл гордость своей коллекции – никелированный смит-вессон. Пистолет был рабочий, но патронов дедушка не подобрал. Так ни разу и не выстрелил, лишь без толку вставлял обмотанные бумагой патроны от Макарова. У него в коллекции были и два парабеллума с действующим затвором, и автомат «Шмайсер» с уцелевшей пластмассовой рукояткой, и кавалерийский палаш. Дедушка хранил их в кровати, под матрасом, пока прабабушка Галя не нашла и не выбросила всю его коллекцию разом. Он с горечью вспоминал тот день, а потом принимался хохотать, вспоминая, как однажды перед началом урока бросил в печку горсть пистонов: класс заголосил от восторга, а учительница даже не дрогнула – пустые хлопки её не испугали.
Я любила дедушкины истории. Решила непременно привести его сюда, в овальный зал библиотеки. Взглянув на «Побег» Щербак-Пьянковой, он мог бы вспомнить о нашем доме что-нибудь новенькое. Тем временем пришли Настя и Гаммер. Они задержались в старшем отделе. Заказали там парочку не самых популярных книг. Подождали, пока их поднимут по лифту из книгохранения, в надежде проследить за библиотекарем. Кажется, больше дурачились, разыгрывая из себя детективов и прячась за стеллажами. В итоге признали, что вот так, с наскока, нам ничего не добиться, и мы договорились на следующей неделе после школы ходить в библиотеку: делать уроки, готовиться к летним экзаменам, а между тем украдкой изучать возможные подходы к лифту.
В марте прекратились дожди. Появились первые перелётные птицы. Они скользили по гладкому небу, нестройными криками оглашали своё возвращение к старым гнёздам. В пригороде зацвели ольха и орешник. Ещё изредка сыпал снег, однако он мгновенно стаивал. Полуденное солнце пригревало, с каждым днём становилось тяжелее, наливалось маслянистым жаром, и над крышами домов поднималась едва приметная пелена струящегося пара – Калининград изгонял зимнюю влагу и готовился встретить весну.
В такую погоду было невыносимо сидеть шесть или семь уроков в школе, а затем сразу идти в библиотеку. Игра в детективов оказалась не очень-то увлекательной, и Настя быстро взвыла от тоски, приходилось чуть ли не силой вести её на Бородинскую, но отступать от задуманного мы не собирались.
Настя, Гаммер и Глеб торчали на третьем этаже пристройки, изредка заглядывали в младший отдел и спускались в актовый зал. Отмечали перемещения библиотекарей, следили за тем, как они приносят и уносят книги. Наблюдать за отделом комплектования приходилось урывками, слишком уж неудобно он располагался – рядом не было ни столов, ни диванчиков, только подвесное кресло-гамак за углом, возле окна, и два кресла-мешка у турникета. Глеб и Гаммер усаживались в кресла-мешки, читали книги и следили за дверью, ведущей на лестницу пристройки.
Я же, как правило, сидела в старом здании библиотеки, в отделе искусств. Делала домашнюю работу, подписывала открытки и время от времени вставала прогуляться по вилле. На втором и третьем этажах в бывших хозяйских спальнях разместились всякие методические и хозяйственные отделы, бухгалтерия, «Фонд культуры», и делать там было нечего. Нет, я с радостью поднималась по узкой лестнице и любовалась потолком над верхним лестничным пролётом, рассматривала чугунную дверку зольника, теперь частично перегороженного ступенькой, и спускалась к укромному чёрному ходу, которым в кёнигсбергские годы пользовалась прислуга, и всё это было увлекательно, однако меня больше интересовал подвал. О его существовании я узнала от бабушки Нинель. Она задолго до появления пристройки ходила в библиотеку и раздеваться спускалась вниз. Я предположила, что бывшая раздевалка как-то связана с подвалом пристройки, а значит, выведет к книгохранению, и всю неделю рыскала в её поисках.
Библиотечная вилла оказалась настоящим ульем. Помимо обычных дворницких и подсобных помещений для садового инвентаря, тут было множество крохотных комнатушек неизвестного назначения. Возможно, Альберт Штински, построивший виллу, прятал в них запрещённую литературу, а в подвале у него работала подпольная типография или открывался ход в легендарные кёнигсбергские катакомбы – всё может быть! – но туда я в любом случае не проникла. Двери комнатушек были заперты. Я пожалела, что не живу в мире «Скайрима», где Гаммер так ловко вскрывал замки.
В субботу мы собрались в штаб-квартире, чтобы подвести итог прошедшей недели. Я коротенько рассказала о тщетных попытках найти спуск в подвал и уступила место Глебу. Глеб сказал, что из подвала лифтовая шахта поднимается в актовый зал на первом этаже, в младший отдел на втором и в старший отдел на третьем, где шахта граничит с иностранкой, то есть с отделом литературы на иностранных языках. Об актовом зале можно было забыть.
– Надо войти в зал. – Глеб провёл пальцем по чертежу. – Не доходя до стульев и сцены, свернуть налево. Там – серая коробка лифтовой комнаты.
– Зачем актовому залу лифт? – спросила Настя.
– Туда поднимают книги для мероприятий, а оттуда спускают обработанные книги из отдела комплектования. В актовом зале обычно никого нет, и это хорошо. Но дверь в лифтовую я ни разу не видел открытой.
– Ладно, – согласилась Настя. – Про актовый зал забываем.