ась в сомнениях и, чтобы отвлечься от них, вновь открыла Хилтона.
«Потерянный горизонт» немножко напоминал «Лорда Джима». По крайней мере, в обеих книгах повествование шло от лица рассказчика, который в затяжном путешествии решил поведать случайному попутчику удивительную историю своего невероятного героя. Невероятным героем у Хилтона был Конвэй Великолепный – красавчик с сероголубыми глазами, нервным тиком и любовью к спорту. Конвэй занимался альпинизмом, воевал во Франции, преподавал в Оксфорде и вообще был очаровашкой. Настя, встретив Конвэя, пришла бы в восторг. Я вполне представляла, как они путешествуют где-нибудь вместе и хорошо смотрятся хоть на пике горы, хоть на палубе дорогущей яхты. Меня же Конвэй привлёк взглядами на жизнь. К примеру, он «был из тех людей, которые готовы переносить серьёзные трудности, но за это стремятся вознаграждать себя маленькими удобствами. С лёгким сердцем он претерпел бы все суровые невзгоды на пути в Самарканд, но из Лондона в Париж мог ехать только „Золотой стрелой” – и на это не жалел никаких денег». О да! После бессонной ночи в библиотечном подвале и двух дней истерики я часа полтора млела в горяченной ванне! Своей ванны у нас не было, и я напросилась к Насте. Настя даже бросила мне бомбочку с иланг-илангом. Ради его аромата я согласилась бы ещё раз прогуляться по какому-нибудь подземелью!
Итак, Конвэй. Однажды он вылетел на частном самолёте из жаркого Баскула, и всё было прекрасно, пока самолёт не захватил террорист, переодетый в лейтенанта британских ВВС. Террорист не предъявил никаких требований. Пассажиры поняли, что он уводит их в сторону Тибета. Самолёт сломался и сел где-то в заснеженных горах. Террорист, так и непонятно чего добивавшийся, умер от сердечного приступа. Благодаря «я таджику» я привыкла к приключенческой литературе и не удивлялась подобным поворотам. Ну умер, и ладно. Главное, что Конвэй и его вынужденные спутники оказались затерянными среди снегов, без еды и тёплой одежды, с поломанным самолётом, которым всё равно не знали, как управлять. Они готовились умереть, однако к ним спустилась делегация из ламаистского монастыря во главе с улыбчивым монахом Чангом. Да, вот такой поворот.
Чанг накормил Конвэя и прочих бедолаг спелыми плодами манго, напоил виноградным соком и сказал, что живёт тут неподалёку, под великой горой Каракал, в монастыре Шангри-ла, спрятанном от глаз современной цивилизации, и наслаждается уединением с другими отшельниками. Я полезла в интернет, не слишком надеясь отыскать фотографии Каракала, и действительно обнаружила, что такой горы не существует. Очередная выдумка. Но главное, что Конвэй не замёрз насмерть. Монахи повели пассажиров к себе в монастырь. Подъём был долгим, пассажиры шептались и боялись, что их ведут на убой. И вот на склоне белоснежной горы… Тут меня прервала Настя – ворвалась ко мне в комнату и заявила, что книжки подождут: пора идти на Рельсы. Весной на Рельсах мне не очень-то нравится, но в комнату вошёл Глеб, и всё стало ясно.
Глеб вернулся из Петербурга и выглядел здоровым. Не сказал, болел ли коронавирусом, да и мы с Настей его особо не расспрашивали. На Рельсы Настя, конечно, собралась, чтобы целоваться с ним, любуясь закатом. Она водила туда всех своих парней. И не только она. Я накинула лёгкую ветровку, бросила в рюкзачок Хилтона и пошла за Настей. У почтовой станции нас поджидали Гаммер и три Настины подружки, из которых я знала только Таню. Вместе мы двинулись к проспекту Мира – решили прогуляться и подойти к Рельсам со стороны парка Победы. В пути к нам присоединились трое наших с Настей одноклассников, и нам было весело.
Гаммер на ходу похвастался новеньким костровым набором и пообещал развести костёр при помощи огнива, даже провёл по серому стерженьку металлической полоской и показал, как от него отлетают яркие искры.
В апреле зацвела омела. Прежде она висела на голых деревьях и напоминала покинутые птичьи гнезда, а теперь распушилась и превратилась в настоящие зелёные кусты, по какой-то нелепой прихоти заброшенные под самые макушки клёнов и тополей. Цвела она неброско, покрываясь желтовато-зелёными цветочками, но её было так много – на какое дерево ни посмотри, обязательно увидишь омелу, – что весна в Калининграде казалась праздничной, будто нарочно украшенной этими лохматыми кустиками-шарами. Я не понимала тех, кто ворчит и называет омелу паразитом. Вот дядя Витя однажды вышел к старенькой яблоне у себя во дворе с бензопилой. Спилил первые ветки с омелой, однако она разрослась на вторых, которые, в свою очередь, тоже попали под пилу. Дядя Витя не успокоился, пока не обкорнал всю яблоню, оставил её стоять грустным столбиком. Он бы и другие деревья «очистил от паразитов», но ему не позволила жена, тётя Света.
Я слушала болтовню Настиных подруг и любовалась омелой на проспекте Мира, потом – зазеленевшими деревьями Гвардейского проспекта. Крюкастые ивы просыпались после холодов и выглядели уже не такими зловещими. Когда мы шли по Железнодорожным воротам, давно превратившимся в обычный автомобильный мост, ветер принёс от действующей железной дороги запах креозота, и я на секундочку представила себя в старом районе Нойроссгартен, услышала гудок проезжающего подо мной поезда на Пиллау.
Гаммер перемахнул через ограждение проспекта, чтобы спуститься в парк напрямик по склону. Остальные парни, смеясь и крича, последовали за ним. Глеб в лёгком сером пальто, чёрных брюках, начищенных ботинках и с неизменным зонтиком предпочёл с нами, девочками, идти по лестнице у стелы гвардейцам.
Парк пустовал. В тишине я слышала, как в овраге кричат обеспокоенные нашим появлением утки. С парнями мы встретились под бочарным сводом моста, и я помогла Гаммеру отряхнуть куртку. Когда-то здесь тянулись рельсы, а теперь лежала обычная тротуарная плитка. Гвардейский проспект, откуда мы спустились, проходил по мосту сверху, у нас над головами. Гаммер предложил вскарабкаться на кирпичную башенку бывших крепостных ворот, которые ещё в прошлом веке по необходимости преграждали путь поездам, но, к счастью, на его предложение никто не откликнулся.
Мы немножко прогулялись по заросшему пустырю, где торчало нелепо много фонарей. Забавно, я никогда не видела их включёнными – вечером в парке всегда было темно и редкие собачники следили за своими собаками по светящимся в ночи ошейникам. Мы ещё постояли у фонарей и двинулись к видневшейся вдали трубе ТЭЦ.
Добрались до металлической изгороди на западной окраине парка, прошли в проём выломанной калитки. Устремились под простенький современный железнодорожный мост, потом обогнули плешивый лесок и вышли на действующее железнодорожное полотно. Дальше зашагали по рельсам, и было смешно смотреть, как осторожно, стараясь не угодить в грязь, переступает Глеб. Он едва поспевал за неугомонной Настей. Она была в кожаных хайкерах, на вид будто вырезанных из дерева и покрытых лаком, – не «Рэд Винг», конечно, но тоже дорогие, – однако ни грязь, ни лужи её не смущали.
Мы шли вдоль серых апокалиптичных коробок ТЭЦ, через очередной железнодорожный мост, под которым не было и следа от некогда протекавшей тут речки, мимо жутковатых кирпичных зданий с заложенными кирпичом окнами и заборов со спутанными мотками колючей проволоки. Миновали место схождения двух железнодорожных веток, и весь унылый апокалипсис по обе стороны от нас спрятался за цветущими кустами и деревьями. Мы оказались в замкнутом, вырванном из привычного Калининграда мирке, и не верилось, что неподалёку слева протекает Преголя, а справа шумит улица Дмитрия Донского. Вскоре мы добрались до последнего железнодорожного моста и спустились под него.
Бетонная опора делила пространство под мостом пополам, и там не было ничего, кроме мусора, камней и двух костровищ, но мы здесь собирались и называли это место Рельсами. Сама центральная опора с тремя арочными проёмами и боковые сплошные опоры были изрисованы граффити, по большей части нелепыми, однако слева открывалась главная достопримечательность Рельсов – громадный чёрно-белый портрет мушкетёра Боярского с завитыми волосами, ошалелым взглядом и открытым в безумной улыбке ртом. На верхнем ряду зубов у Боярского красовались брекеты, что придавало его облику дополнительный оттенок безумия.
В прошлом году я здесь поцеловалась с Егором Нечаевым из восемнадцатого лицея. Была ночь, и мы стояли напротив высвеченного кострами портрета. Ужасный поцелуй! Егор обхватил меня руками, уткнулся носом мне в щёку и буквально пересчитал языком мои зубы. Я терпела, потому что Егор мне вроде бы нравился, и стояла с открытыми глазами, смотрела на ухо и волосы Егора. Встретилась взглядом с Боярским. Отблески огня сделали его инфернальным, довлеющим. Мне представилось, что он жрец древних пруссов и с насмешкой взирает на подготовленную его богам жертву. Я не могла пошевелиться и только поджимала язык, чтобы ненароком не коснуться им блуждавшего по моему рту языка Егора. Наконец закрыла глаза, но стало хуже – мне представилось, что я целуюсь с Боярским, и в голове против воли прозвучало его «тысяча чертей» из всяких дурацких мемов.
Настя потом хохотала до слёз, правда, сказала, что со стороны мы с Егором смотрелись хорошей парочкой. Я поверила и согласилась ещё раз пойти с ним на свидание. Мы отправились на Верхний пруд, и Егор держал меня за руку, но больше я с ним не встречалась. Даже на Верхнем пруду мне показалось, что я целуюсь с окровавленным, поднявшимся из преисподней Боярским, и Настя сказала, что это превращается в какую-то совершенно дикую фантазию. К тому же она заверила меня, что Егор целуется неправильно и блуждания его языка по моим зубам – тоже довольно дико и нелепо.
Сейчас, спустившись под мост, Настя послала Боярскому воздушный поцелуй и, рассмеявшись, подмигнула мне. Я скривилась в ответ и пошла за Гаммером к костру. На Рельсах уже собрались человек десять. Многих я видела и раньше. Тут тусовались самые разные люди, в основном старшеклассники. Некоторые знали друг друга лишь по Рельсам. Встречались, здоровались и расходились по сторонам, сбивались в отдельные кучки у костров. Иногда включали музыку, но обычно старались не шуметь и обходились без музыки. От костров время от времени отделялись парочки – уходили гулять где-нибудь в тёмном лесу.