Слева от моста лежала железнодорожная ветка, за которой стояли заводские домики Вагонки, а справа отходила тропинка, поначалу забетонированная, а потом грунтовая. Тропинка шла через лесок, ныряла под теплотрассу, следом ныряла под два заброшенных моста, один – полностью металлический, а второй – железобетонный, и постепенно выводила к детской областной больнице на Дмитрия Донского. От Рельсов было минут пятнадцать до Южного Амалиенау и нашей детской библиотеки, хотя казалось, что они принадлежат разным мирам и разделены по крайней мере долгими часами дороги.
Вдоль тропинки тянулся заиленный канал. Не все догадывались, что это Парковый ручей, бывший Хуфенфрайграбен. Он тут выглядел неказистым, а его выложенное бетонными плитами русло – грязным и унылым, но парочки любили прогуливаться у канала и наверняка считали свою прогулку романтичной. Вообще, Парковый ручей вытекал из Верхнего пруда в центре Калининграда – там, где городская застройка старого Кёнигсберга больше века назад прорвалась за внутреннее кольцо крепостной стены и породила колонии вилл вроде Марауненхофа и Амалиенау. Кёнигсберг перестал называться городом-крепостью, а ручей весело тёк под современной улицей Профессора Баранова, которая тогда ещё была частью оборонительного вала. В советское время её хотели сделать калининградским Арбатом, но что-то явно пошло не так. Сама я на Арбате не была, но по фотографиям знала, что выглядит он иначе. Ручей огибал собор Христа Спасителя, опускался под Советский проспект и вновь показывался под мостом на Брамса. Там в ручей падали дубовые и липовые листья, а под зоопарком в него сливали грязную воду из вольеров, и ручей отчасти становился сточным. Он тёк дальше, прятался под проспектом Мира неподалёку от любимого Настей Треугольника с дорогими кафешками и вновь появлялся в Центральном парке культуры и отдыха – пересекал его и этим оправдывал своё название.
Сам парк раньше был лесом с вековыми липами, цветущими кустами жасмина. В нём устраивались королевские пикники и королевская охота, а теперь из него в ручей сливалось бог знает что. Ручей окончательно делался сточным, нырял под мост на Дмитрия Донского и выныривал здесь, у тропинки, ведущей к Рельсам. Его забетонированное русло проходило под железнодорожным полотном мимо Боярского и терялось в заводских районах Вагонки, откуда ручей, едва ли став хоть чуточку чище, впадал в Преголю.
Я как-то рассказала Насте, какой путь проходил бывший Хуфенфрайграбен, прежде чем оказаться здесь. Настя ответила, что мне нужно меньше читать книг и уж точно не стоит портить другим людям настроение. Правда, после этого она держалась от ручья подальше и уже не вставала на протянутых поперёк русла ржавых рельсинах – раньше любила на них балансировать и шутить о возможном падении в воду, а теперь поглядывала на неё с брезгливостью и опаской.
Я села под арку центральной опоры так, чтобы не видеть Боярского, и достала «Потерянный горизонт». Напротив меня горел вонючий костёр, разведённый парнями из пятьдесят шестой школы – они ходили сюда аж из Балтрайона, хотя там было своё костровое местечко. К ним присоединились Глеб, Настя и Настины подруги, и было смешно наблюдать, как Глеб сторонится дыма, явно не желая, чтобы его пальто пропахло. За моей спиной горел костёр поменьше, разведённый ребятами из четырнадцатой школы. Они жили здесь неподалёку. И пусть Настя называла их школу «самой отбитой школой Калининграда», они вели себя тихо, а одну из девочек я прежде видела у нас в библиотеке, и в этой девочке ничего отбитого точно не было.
Гаммер тем временем отошёл в сторонку, чтобы опробовать костровое снаряжение. Почему-то не позвал меня посмотреть, как он добывает огонь. Наверное, побоялся, что огниво не сработает. Долго высекал искры, дул под сухие ветки. Корпел так сосредоточенно, что я рассмеялась. Всё-таки развёл отдельный костерок и в самом деле обошёлся без зажигалки. Гаммер выглядел довольным, но одиноким. Я подумала перебраться к нему и позвать Настю с Глебом, однако Гаммер раскидал свои горевшие ветки и сам присоединился к остальным. Я минутку послушала общий разговор и возвратилась к истории Конвэя Великолепного, чей самолёт разбился в заснеженных горах неподалёку от Тибета.
Монахи привели Конвэя и других пассажиров к горе Каракал. На её склоне они увидели прекрасный монастырь Шангри-ла и поразились его богатству, ведь считали, что в лучшем случае набредут на снежную пещеру с обезумевшими и вынужденными сражаться за свою жизнь отшельниками. Под монастырём, укрытая со всех сторон отвесными скалами, пряталась плодородная долина – цветущий оазис посреди ледяной пустыни. Монахи поселили измученных гостей в тёплых домиках и напоили зельем, от которого у них разом прекратилась горная болезнь. Они отдохнули, приняли горячие ванны и отправились на экскурсию по монастырю – обнаружили «культуру, не испорченную никакими внешними воздействиями, кроме водопровода и канализации». А ещё в монастыре были центральное отопление, богатейшая библиотека с редкими изданиями, настоящий музей с китайскими сокровищами эпохи Сун, пруд с лотосами и даже фортепиано. Конвэй восхитился увиденным и подумал, что уже не согласится покинуть пределы Шангри-ла. Другие пассажиры, напротив, хотели скорее вернуться домой.
В монастыре жила горстка начинающих чудаковатых монахов вроде Чанга, а где-то в закрытых помещениях прятались ещё более чудаковатые монахи, «достигшие полного статуса ламы». Чанг про них ничего толком не рассказывал – Конвэй лишь узнал, что ламы любят Моцарта и годы напролёт «предаются созерцанию и впитывают мудрость». Так хорошо впитывают, что научились управлять собственным телом: «Ламы сидели на берегу замёрзшего озера, совершенно голые, на морозе и жестоком ветру, а их слуги делали проруби и потом укутывали простынями лам, окунувшихся в воду Окунались они раз по десять и простыни высушивали собственными телами». Мне стало зябко от одной мысли о подобных упражнениях. Нет уж, всяким простыням из проруби я бы всегда предпочла своё электроодеяло – под ним как-то проще и «предаваться созерцанию», и «впитывать мудрость».
К ламам Конвэя не пустили, однако он выведал, что в долине под монастырём живут несколько тысяч обычных людей. Они трудились на полях и плантациях, обеспечивали самих себя и заодно монахов. И они добывали золото. Золота у них скопилось столько, что его хватило бы на целую страну. Постоянной связи с внешним миром у Шангри-ла не было, но монахи заверили гостей, что месяца через два те смогут присоединиться к каравану, который доставит в монастырь новые предметы искусства, и так вернуться домой. За предметы искусства и другие радости в Шангри-ла расплачивались золотом, и путь каравана держался в строжайшем секрете, чтобы в Запределье, то есть во внешнем мире, никто не проведал о существовании богатого монастыря.
Конвэй с каждым днём всё больше узнавал о жизни монахов. В основе их веры лежала умеренность, они признавали все религии, ни с кем не враждовали, никого не отталкивали. В их до приторности доброжелательном и благопристойном мирке не было ни полиции, ни преступников. Настя взвыла бы там от тоски, а вот Конвэю монастырь понравился, и однажды его позвали на приём к Верховному Ламе, пообещав, что тот раскроет ему секреты Шангри-ла.
Побывать вместе с Конвэем на приёме я не сумела – ко мне подсела Таня в надежде поболтать о новом парне Насти, то есть о Глебе, и я отложила книгу. Отвечала нехотя, отшучивалась. Парочки потянулись по тропинке к двум мостам, и Таню увёл какой-то парень, наверное, года на два старше неё, если не на три. Мосты давно никуда не вели и ничего не соединяли, торчали посреди леса обглоданными хребтами допотопных гигантов, но парочки любили забираться на них, чтобы с высоты наблюдать закат и целоваться. Настя потащила туда Глеба, а меня неожиданно позвал Гаммер – не целоваться, конечно, а просто проводить солнце и вспомнить, как мы ещё в младшей школе впервые вскарабкались на металлический мост и как нам тогда было страшно. Я надеялась всё-таки попасть к Верховному Ламе и отправила Гаммера одного. Прочитала, что Верховный Лама был меленьким сухоньким старичком – встретил Конвэя в своих покоях, и у него оказалось жарко, как в турецкой бане.
На этот раз от «Потерянного горизонта» меня отвлекла Настя.
«Ты где?» – написала она в «Вотсапе».
«Читаю».
«Давай к нам!»
«Я сейчас на приёме у Верховного Ламы».
«Где?»
«У него жарко, как в турецкой бане, и он откроет нам с конвоем все тайны Шарнир-ла. Не отвлекай».
Конвоя и Шарнир-ла, разумеется, сочинил «Вотсап».
«Если не заметила, Гаммер за вечер полпачки ментолок сгрыз», – написала Настя.
«И что?»
«А то! Иди к нам!»
Я убрала смартфон и уткнулась в книгу. Когда стемнело, оба костра под мостом загорелись ярче, и какое-то время я читала Хилтона при их свете, а потом спрятала книгу в рюкзачок. Вернулись Глеб с Настей, и Глеб выглядел непривычно довольным. Он уже не казался первокурсником. Обычный девятиклассник, только одетый и причёсанный по-взрослому. Постепенно из тёмного леса к нам под мост вернулись и другие парочки. Гаммер откуда-то привёл Славу. Оставил его у костра, подошёл ко мне и принялся с преувеличенным жаром рассказывать, каким красивым был закат. Я видела, что Гаммеру неловко, мне и самой стало неловко, и я вздохнула с облегчением, когда он закончил говорить про свой распрекрасный закат и заговорил про старые кёнигсбергские кладбища.
У костров все разбились на группки, и самая большая группка собралась возле нас с Гаммером, потому что Гаммер занялся любимым делом – сочинял нелепые ночные страшилки, и было скорее весело, чем страшно. Гаммер заявил, что в лесу у двух мостов раньше находилось кладбище, а значит, парочки ходят гулять по костям так и не выкопанных покойников. Я не стала ему мешать, хотя могла бы поспорить, а вот про кладбища Лёбенихтского, Закхаймского и других приходов, на которых высились жилые многоэтажки Калининграда, Гаммер сказал правду. Собственно, он узнал о них от меня и лишь повторял