научно-исследовательских судов. В «Варяге» работали двести пятьдесят шесть сотрудников, его совокупные активы составляли миллиард рублей, а выручка за прошлый год превысила полтора миллиарда.
– Это много? – уточнила я. – Ну, для судоремонтной компании.
– Не знаю, – признался Гаммер. – Наверное, много.
В общем, про «Варягъ» мы нашли достаточно, чтобы представить суть и размеры компании, а вот Смирнов почти нигде не упоминался. Мы только выяснили, что он был одним из пятерых учредителей «Варяга» и ему принадлежало шестьдесят три процента компании. Смирнов не давал интервью, на публичных мероприятиях не светился. Вместо него всегда и везде выступал тот самый генеральный директор Власенко.
Гаммеру потребовалось не меньше часа, чтобы откопать пэдээфку рекламного журнала, когда-то выходившего при «Варяге» и рассказывавшего про его успехи. Там в основном были фотографии отремонтированных судов, списки всяких технических характеристик, какие-то схемки, графики, но в конце приводилась кратенькая биография и портретные снимки каждого владельца и руководителя компании. Мы впервые увидели Смирнова. Он был сухим, аккуратным мужчиной. Я придвинулась поближе к экрану, чтобы рассмотреть его гладковыбритое лицо, внушительный нос и округлый подбородок, чуть прищуренные серые глаза, гладкую лысину на голове и забавные полоски белоснежных волос над ушами. Изначально я представляла Смирнова другим – с запавшими щеками, в потёртом сером костюмчике и в очках с толстыми линзами. В общем, представляла его старичком вроде тех, кто приносил на Бородинскую свои растрёпанные книги. Реальный Смирнов, как ни странно, показался мне знакомым. Я будто видела его раньше, только не могла вспомнить, где именно. В какой-нибудь из бабушкиных газет, которые брала на растопку. Или по телевизору – «Варягъ» наверняка мелькал в новостях. Или просто однажды увидела его в машине, когда он выезжал из своего офиса на Причальной, ая с девочками гуляла по Портовой. Впрочем, лицо у Смирнова было самое обычное. Я слишком часто думала о таинственном владельце личной библиотеки и сейчас могла нафантазировать что угодно.
Судя по биографической справке из рекламного журнала, Смирнов родился в Сумской области и подростком вместе с родителями переехал к нам в Калининградскую область. Окончив институт, он работал механиком в порту, затем попал в команду, которая ездила за границу, чаще всего в Польшу, осматривала там построенные для Советского Союза суда и перегоняла их в Калининград. Вот, собственно, и всё. Гаммер ещё отыскал в интернете несколько упоминаний о том, что Смирнов в начале девяностых занимался игорным бизнесом и был как-то связан с Табором. О цыганском посёлке на окраине Калининграда я знала немного – его давно снесли, – но поняла, что Смирнов не такой уж честный и благородный, каким выглядел на фотографии в журнале.
Чем дольше Гаммер искал старика Смирнова, тем чаще ему выпадали польские сайты, и вскоре мы узнали, что Смирнов лет десять назад перебрался в Польшу, вёл там отдельный бизнес, не связанный с ремонтом рыболовецких судов, и поддерживал местные благотворительные организации. «Варягъ», кстати, тоже активно участвовал в благотворительности и помогал восстанавливать немецкие здания в Калининградской области: виллы, кирхи, маяки. ((Варягъ» даже придумал «стену благотворителей» – приглашал другие компании оплачивать реставрационные работы и закладывать в одну из стен восстановленного здания свой именной кирпич.
– Смирнов умер в Польше девятого ноября, – прочитал Гаммер на очередном польском сайте. – Состояние завещал благотворительным организациям. И похоронен он в Кракове.
– Девятого ноября… – прошептала я.
– Да, полгода назад.
– Что у нас в итоге? «Я таджиком» был Смирнов…
– Или любой другой сотрудник «Варяга», – возразил Гаммер.
– Ну, читательский билет выдали на имя Смирнова. Значит, он сам приходил подписывать договор с библиотекой.
– Тогда непонятно, зачем он в открытке подписался «я таджиком».
– Да тут вообще ничего не понятно! – воскликнула я.
– А что? – оживилась Настя. – Смирнов всучил библиотеке свои детские книги и сам же пришёл за ними. Увидел, что их никто не читает. Расстроился и отправил тебе открытку, чтобы хоть кто-то взял его любимого «Оцеолу». А пока ты соображала, что к чему, он окончательно раскис и помер от горя.
– Звучит логично, – рассмеялся Гаммер.
– Звучит ужасно! – Я совсем не обрадовалась, узнав, что старик Смирнов отправил мне болгарскую карточку перед смертью. Получилось как в случае с французскими открытками на тот свет, только наоборот. Бр-р… Всё-таки хорошо, что я продала открытку. Мысль о том, что она лежит рядом, не давала бы мне покоя.
Я откинулась на подлокотник и подняла взгляд на Глеба, неизменно стоявшего за спинкой дивана. Глеб почти всё время молчал и явно скучал. То, что наш Смирнов оказался богачом, да и ещё и мёртвым, его не слишком удивило.
Мы просидели на верхнем чердаке до вечера, а потом распрощались. Следующая неделя выдалась тяжёлой. До экзаменов осталось чуть больше месяца, и перед майскими праздниками учителя завалили нас тестами и домашними заданиями. Родители Гаммера готовились к собачьей выставке в Каунасе и переживали из-за коронавирусных ограничений, мешавших им спокойно приехать в Литву, – целыми днями оформляли какие-то бумажки, а мопсов доверили Гаммеру. Он выгуливал их по несколько раз в день и дальше Поплавка, конечно, не ходил. Тётя Вика затеяла ремонт на лестнице и ездила с Настей смотреть всякие выкрасы, планки, ковролины. А Глеб опять улетел в Петербург – мы с Настей недоумевали, как школа прощает ему прогулы. Мои же родители готовились к летнему сезону, к новым туристам, и я старалась помогать им в торговом зале. Мне, Насте, Гаммеру и Глебу было не до Смирнова. К тому же мы не понимали, как дальше решать его головоломку.
Мама ещё в марте отказалась от идеи вырастить домашние огурцы, и огурцами заинтересовалась бабушка. Она забрала у мамы семена, оборудовала для них нечто вроде теплицы в своей спальне на втором этаже и всё крутилась вокруг них с пульверизатором. Дедушка чуть с ума не сошёл и ночевал на кушетке в папином кабинете. К счастью для него, бабушка посадила огурцы в тяжеленные вёдра, заполненные компостом и листовым перегноем, а вёдра поставила на балкон. Подруга посоветовала бабушке запустить в них парочку-другую дождевых червяков – сказала, что они будут рыхлить почву лучше любой лопатки и при этом не повредят корни. Накопать червяков бабушка не сумела и отправила меня искать их в магазине. На такое ответственное задание я не могла не позвать Настю. Она только обрадовалась шансу отвлечься от дизайнеров тёти Вики. Настя вообще не понимала, зачем им переделывать домашнюю лестницу, однако предпочла лишний раз с мамой не ругаться.
После школы мы заглянули, наверное, во все сельскохозяйственные магазины Калининграда. В каждом нам попытались всучить маточное поголовье, то есть громадную упаковку на пару тысяч червей, а продать пять-шесть штучек отказались. Наконец мы купили их в рыболовном магазине. Настя пришла в восторг от идеи выращивать огурцы на балконе и с разрешения бабушки Нинель сама положила в ведро первого червяка – затаившись, наблюдала, как он оживает и начинает вгрызаться в затвердевшую почву.
На следующий день я выполняла уже папино поручение. Он торопился закончить статью для немецкого журнала и не успевал зайти к своему знакомому, художнику Карпушину. «Ратсхоф» выпускал серию открыток с репродукциями калининградских художников, и папа давно хотел включить в неё какую-нибудь работу Карпушина, но тот всегда отказывался, а вчера вдруг позвонил папе и сказал, что разрешает сфотографировать своё новое полотно. Нужно было зайти к нему, пока он не передумал. Папа доверил мне зеркальный «Никон», штатив и осветительный набор. Я пользовалась ими в прошлом году, когда папа поручил мне съёмку старенькой виллы на Чапаева, правда, фотоаппарат и прочее оборудование за меня носил Гаммер. Сегодня Гаммер занимался мопсами, и я опять позвала Настю. Нет, я бы сама всё утащила, но с детства боялась Карпушина и понимала, что без Насти не решусь подняться к нему в комнату. Не сказать, что он был страшный или какой-то слишком уж неприятный, однако меня маленькую пугали его острый взгляд и манера посмеиваться себе под нос.
– Серьёзно? – спросила Настя, когда я призналась ей, что до сих пор боюсь Карпушина. – Пусть попробует посмеяться себе под нос! Пока я рядом, его острый взгляд притупится, поверь. И не таких притупляли.
Мы встретились на Кирова и вместе пошли к Верхнему пруду, бывшему озеру Обертайх, где восемь веков назад тевтонские рыцари разводили своих рыбок. Я любила и само озеро, и лежавший к северу от него район Марауненхоф – там на улице Лермонтова жил Карпушин. В Марауненхофе, застроившемся примерно в одно время с Амалиенау, и сейчас угадывалась старая планировка с центральной улицей, двумя площадями и множеством маленьких улочек с виллами. Виллы там ещё встречались немецкие, но за последние годы появилось и немало современных домов – хозяева отгородили их высокими заборами, а на заборах повесили таблички охранных предприятий. Попадались в нынешнем Марауненхофе и развалки вроде горевшей, лишившейся крыши и окон виллы на Тельмана у круглой площади. На самой улице Тельмана, как и на большинстве других улочек района, уцелела брусчатка. В Марауненхофе её было особенно много, и машины задорно громыхали по волнистым брусчатым перекрёсткам. Раньше я гуляла тут и с грустью думала, что однажды брусчатку в Марауненхофе заменят асфальтом, как это случилось на улице Тысяча восемьсот двенадцатого года – там она сохранилась лишь на крохотном пятачке у пожарной части. Хорошо хоть, улицу Грига пока не тронули, но из года в год булыжные мостовые Кёнигсберга покрывались асфальтом Калининграда, и туристам всё сложнее было узнавать городские улицы на папиных открытках.
Словно угадав мои мысли, Карпушин встретил меня жалобами на участь местных реставраторов, которым негде купить известь – такую, чтобы три года пролежала в ямах под трёхсантиметровым слоем воды. Только такая известь, по словам Карпушина, была густой, как сметана, и хорошо ложилась на стены домов. Ездить за ней приходилось в Польшу.