Я понадеялся, что лучшей защитой в отсутствие тихой комнаты будет незнание французского языка. А потому стал говорить полушепотом, чтобы долетающие обрывки слов на чужом языке стали для подслушивающих полной бессмыслицей.
Оценив характер господина Веронина, я выбрал тактику прямоты. Моя мысль заключалась в том, что завтрашний турнир, вероятно, не состоится и тех целей, которые в нем преследовались, достичь не удастся. Однако среди узкого круга гостей находятся как минимум две персоны, которые имеют самое прямое отношение к секретной полиции империи и криминальной полиции. Что само по себе говорит об уровне интереса к этому захолустному местечку. Конкретную причину их интереса я обозначил достаточно недвусмысленно. Упомянув пропавшую вещь более чем ясным намеком, я дал понять, что к поискам ее могли быть привлечены любые силы. Что было чистой правдой. Моя заказчица хотела сохранить все в тайне. Но рядом с ней есть влиятельный муж, который мог быть осведомлен о пропаже и предпринять соответствующие меры. Не ставя в известность жену.
Я обещал Веронину, что, несмотря на имеющиеся у меня неопровержимые улики, я не дам им хода и дело может закончиться тихо и без последствий. Для чего и нужен частный сыщик. Вещь вернется так же загадочно, как и пропала. Не будет никакого скандала, а тем более судебного преследования. Ищейки, идущие по кровавому следу, останутся ни с чем. В такой ситуации это можно расценивать как очень щедрое предложение. Но его действие – только сейчас. На раздумья нет времени. Утром ситуация может решительно измениться, и тогда уже я ничего не смогу сделать. Принимать решение надо сейчас же, сию минуту. Иначе будет поздно.
Веронин смотрел на меня так, будто я сделан из венецианского стекла.
Проявив терпение и покладистость, какую не удавалось получить от меня ни одному преступнику, я рассчитывал на взаимность. А более всего, что мой психологический удар, позднее время суток, когда воля парализована, и общее настроение сломят волю к сопротивлению этого человека. Я приложил все усилия, я был красноречив и убедителен, как никогда раньше. Хотя и шел на сделку с совестью. Я считаю, что любой вор должен, несомненно, сидеть в тюрьме. Там ему самое место.
Итак, запас моего красноречия был израсходован целиком. Я ждал, что его сердце висит на тонкой ниточке страха. И она вот-вот оборвется. Дело было за малым.
«Что вы от меня хотите?» – последовал вопрос.
Я ответил, что он прекрасно понимает: надо вернуть пропавшую вещь. И в тот же миг мы расстанемся навсегда. Он больше никогда не узнает обо мне, а я забуду о его существовании. Все будет в рамках джентльменского договора.
«Какую вещь вы от меня хотите?» – спросил он.
Я откровенно назвал ту, что была украдена. Я ждал, что чаша весов качнется в мою сторону и я смогу наконец завершить этот труднейший розыск. Я так надеялся.
«Что же произошло?» – спросите вы меня, дорогая Агата. И я вам отвечу. У меня перед носом захлопнулась дверь. Без извинений и лишних слов. Меня выставили вон, как надоедливого коммивояжера. Такого оскорбления я не получал никогда. И он еще горько пожалеет, что связался с вашим Пью.
О, эта страна выпивает из меня все соки. Скорей бы домой.
Дорогая Агата, умоляю вас не заглядывать в конец моих записок, как бы ни подталкивало вас к тому любопытство. Пусть это будет маленькой платой за перенесенные вашим другом страдания.
32
Глаза его смотрели прямо и холодно. Не было в них ни тоски, ни печали, а только тишина, какая приходит в свой срок за каждым. Земной лабиринт был пройден до конца. И что будет и случится после него, что осталось после него, какая память и слава или бесславие, как другие, а не он, будут мучиться вопросами, что случится или не случится, не занимало ни мысли его, ни чувства. Не было ни мыслей, ни чувств больше, а только великий покой, в который ушел он своей тропкой. Ему не было нужно больше ничего.
Доктор подскочил с кресла так, что сбил стул. Он суетился, искал пульс, тормошил тело, давил на грудную клетку, кинулся за лекарством, чуть не расколошматив дверцу шкафчика, стал наливать в мензурку, пролил, пробовал лить в губы микстуру и даже тер ушные раковины. Ванзаров не мешал ему. Могилевский должен был израсходовать завод пружины.
Наконец он опустил руки и уселся на край стола.
– Если не заметили, он мертв с полчаса, – сказал Ванзаров. – Без господина Лебедева не рискну ставить более точный срок.
– Не может быть… – проговорил доктор, сокрушенно и бессмысленно покачивая головой.
– У вас пациенты не умирали?
– Всякое бывало, я врач. Но чтоб так…
– А что удивительного в этой смерти?
– Ее не могло быть! – закричал доктор. – Я все проверил. Да, он был без сознания, но обморок не сильный, зрачки нормальные. Сердцебиение усиленное, но допустимое. Горло свободно, трахеи чистые, реакции в норме…
– Кололи его?
– Тихонько… Странно, что в обмороке реагировал, это редкость, но такое возможно…
– Сердце могло не выдержать переживаний.
– Да он здоровее нас с вами… был, – добавил доктор. – Я же с ним сидел, чтобы исключить любую случайность. Почему, думаете, не пошел спать?
– Спирт с актером выпить, байки театральные послушать…
– Больно надо на этого шута время тратить!
– Зачем оставили его в коридоре?
– Чтобы обратно отвести больного! – Могилевский выразительно постучал по лбу. – Это же элементарно. Что тут делать на кушетке? Я полагал, что Маверик, или как его, отлежится, придет в себя, и мы вместе с актером проводим его назад в номер. У него большой вес, в одиночку мог не справиться. А этот провинциал – здоровый. Никаких тайн!
– Американец что-то говорил, пока его несли или уже здесь?
– Кажется, нет… – Доктор зло фыркнул. – Я делом занимался, а не болтовню слушал.
Доктор был в том состоянии, когда правда так и льется из уст. Этот момент нельзя было терять. Ванзаров предложил подробно описать, что происходило за последний час. Оказалось, что рассказывать особо нечего. Вместе с актером вынесли тело из пансиона, без приключений донесли до курзала. Тут пришлось повозиться, пока открыл дверь. Вошли в коридор, было темно. Чтобы зажечь свет, пришлось положить американца на паркет. Потом донесли до коридорчика. Тут опять была заминка, но класть не стали, кое-как удержали на весу. Внесли в кабинет, перекатили с одеяла на смотровую кушетку.
– А Меркумов долго был? – спросил Ванзаров.
– Сразу выставил, – ответил Могилевский. – Как только стал намеки делать на то самое, я и попросил его подождать.
– Он был уверен, что вы разделите с ним запас вашего шкафчика…
– Актер, что с него взять, – сказал доктор с брезгливостью римского патриция.
– К лежавшему подходил?
– Одеяло свернул, ему сунул и проводил до двери. Ему было некогда…
Доктора обладают своеобразным чувством юмора. Ванзаров его ценил. По-своему.
– Это вы расскажете завтра приставу, – сказал он.
Могилевский быстро прикинул: сунется завтра полиция, начнет выискивать, узнает про карточный турнир, а дальше может случиться все, что угодно. Прощай, теплое, насиженное место. Врачей в Сестрорецке своих хватает. Не говоря уже о ненужном пятнышке на чистом и здоровом лице санатория. Этого никак нельзя допустить.
– Зачем же пристав? – сердечно спросил доктор.
– Возвращаю вам пас: это элементарно, доктор, – сказал Ванзаров. – Здоровый мужчина, полный сил и мышечной массы, тихо и бесшумно уходит в мир иной у вас на глазах. Что это такое?
– Несчастный случай… – пробормотал Могилевский. – Медицина еще многого не знает.
Ванзаров нацелил указательный палец на холодное лицо.
– А про это она знает?
Палец указывался на зрачки. Они были расширены, как будто их растянули.
– Вы показали, что глаза проверили. Это – что?
Доктор опустился на колени перед американцем и принялся разглядывать глаз. Головы он не касался, брезговал трупом.
– Действительно… – пробормотал он… – расширены… Но даю вам слово, да что там слово, под присягой заявлю: они были нормальные.
– Сколько времени нужно, чтобы лекарство подействовало?
– Смотря какое?
– Которое приводит к подобному результату, – Ванзаров указал в то же место.
– Я не знаю, что он принял! – Доктор был доведен до отчаяния. – Говорю же вам: я сразу посмотрел на туалетный столик. Это строгое правило вообще: проверять, что пациент мог принять до приступа.
– По-моему, вы сразу занялись телом.
– Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что, кроме чая, там ничего не было…
– Мог чай привести к… – Ванзаров подбирал слова, – …поединку с самим собой и такому результату?
– Если только ему спорынью или белладонну не подмешали, – ответил доктор. – Но его камердинер не похож на убийцу.
– Это завтра пристав будет выяснять…
– А нельзя ли обойтись без пристава?
– Нельзя. Но вред санаторию от его визита можно уменьшить…
В глазах Могилевского произошло то, что в газетах называют «вспыхнул лучик надежды». Особенно когда дело касается разрешения очередного кризиса.
– Каким образом? – спросил он.
– Выясняете все, что сможете, о личности мистера Маверика Петра Ивановича. А также, что это за замечательный фонд взаимной помощи…
– Но я ничего не знаю ни про Маверика, ни про фонд! – Доктор плохо справлялся с паникой. – Мне пришло распоряжение от члена правления, вызвали из дома, прислали список гостей по почте, вот и все! А Маверика я сегодня увидел впервые в жизни!
– Тогда без пристава не обойтись…
Доктор натурально схватился за голову, охая и причитая. Страх его был неподдельным.
– …Но кое-что можно сделать, – закончил Ванзаров.
Его ладонь схватили и стали трясти со всей докторской мочи, умоляя спасти и выручить, а за это просить что угодно: хоть отдых на все следующее лето. Так не хотелось Могилевскому иметь дело с полицией.
– Сделать можно только одно, – сказал Ванзаров, выдергивая ладонь, липкую от чужого пота.