Человек на черной лошади издает странный звук, обращенный к филину. Тот сразу же возвращается к хозяину на плечо.
— Я должен ехать. Мне не разрешено слишком отдаляться от цирка и забирать лошадь надолго.
Я протягиваю ему руку в знак благодарности.
— Удачи. Ты уже близка к истине, хотя кажется, что вокруг туман. Но то, что предначертано, сбудется. Жером этого не понял. Своим самоубийством он хотел остановить необратимый процесс, в котором тебе отведена главная роль.
— Если ты все знаешь, почему бы тебе не сказать мне правду? Почему ты уходишь, не объяснив мне, что происходит?
— Мне неизвестна вся правда. Ты ее знаешь лучше меня, хоть тебе пока и не ясно, как ее открыть. Я всего лишь циркач. Простой наездник, который был знаком с твоим отцом. В первый раз он пришел ко мне, потому что так было предначертано. Во второй — чтобы доверить на сохранение одну книгу. Но я отказался. В цирке книга не была бы в безопасности.
— Книгу написал он? Ты знаешь, где она сейчас?
— Это была очень старая книга, он привез ее из Нового Орлеана. Ему дала ее твоя мать. Но больше я ничего не знаю. Было слишком туманно в тот день.
— А при чем здесь туман?
— Когда приходит туман, мысли теряются, уносимые страхом. Джим боялся умереть. Боялся, что его поэзия умрет.
— Джим? Моего отца звали Джимом?
— Конечно.
— Как Джима Моррисона?
— Джим Моррисон был твоим отцом.
— Что за глупая шутка. Джим Моррисон умер! Как же я могла его видеть?
— Это тайна, которую я не могу открыть тебе. Знаю только, что твой отец вернулся из-за тебя.
— Хочешь сказать, он что-то вроде призрака?
— Да, вроде… Какая разница?
— Но я дотрагивалась до него, разговаривала с ним…
— Не спрашивай меня больше, Жаклин. Я не знаю, что тебе ответить. Опять много тумана… И сейчас я должен уйти.
Я вижу, как он исчезает.
Это невероятно. Я — дочь Джима Моррисона? Человека, воплотившегося в клошара, чтобы спасти меня? Или может, вполне живого, постаревшего и прожившего жизнь втайне от всех? Нелегко поверить ни в ту, ни в другую гипотезу, но многие вещи в рассказе всадника кажутся верными. Например, то, что сказала моя бабушка, или то, что я прочла о матери, о ее занятиях спиритизмом, и ее фото рядом с Джимом Моррисоном.
Мой отец — Джим Моррисон… На его могиле я нарисовала собственное лицо вместо его облика. Но правда ли, что тот клошар — Джим Моррисон? Да, Марсель говорил мне — многие считают, что Моррисон еще жив и разыграл всю эту сцену со своей смертью, чтобы затеряться в мире. Исчезнуть, не отчитываясь ни перед кем и ни за что. Как Рембо, поэт, перед которым он преклонялся. Который тоже в двадцать семь лет уехал в дальние земли и не написал больше ни одной строчки…
Я должна найти этого человека. Он один сможет открыть мне правду.
36 сентября 2001 года. Париж, галерея «Золотой век»Мне бы не хотелось прибыть на встречу неподготовленным
— Она приходила к тебе? — Раймон набрасывается на Марселя, едва видит его.
— Да, она приходила вчера утром и просила снова рассказать эту историю о мнимой смерти Джима Моррисона.
— Скажи ей, она может не беспокоиться. Моррисон точно умер, об этом говорил мне отец.
— Еще она спросила меня, знаю ли я что-нибудь о клошаре, который бродит по Парижу и который, возможно, и есть живой Джим Моррисон.
— Да, мне она тоже говорила об этом странном типе. Ты не знаешь, кто это?
— Понятия не имею. И я не мог ей ничем помочь. Но потом я проследил за ней и понял… вернее, увидел.
— Что?
— Что этот клошар — просто ее фантазия. Я видел, как она остановилась и разговаривала сама с собой посреди Вогезской площади. Потом начала плакать и бросилась бежать. Я, конечно, пошел за ней. Она снова вернулась на кладбище и там направилась прямым ходом к крематорию. Совершенно ясно, она знала, куда идет.
— Значит, дело не только в фантазии Жаклин…
— В каком смысле?
— В таком, что на Вогезской площади она каким-то образом узнала, куда ей нужно идти.
— Пожалуй, да. Я об этом не подумал. Во всяком случае, она искала именно ту комнату, где находится скульптура ящерицы.
— Видишь? Откуда она могла узнать о ней?
— А ты ей, случайно, не говорил? Помни, мы, проводники, не должны сообщать ничего, что…
— Шутишь?! Лучше скажи, что ты сделал дальше.
— Жаклин стояла перед дверью комнаты и пыталась ее открыть, но, разумеется, не смогла, дверь закрыта на ключ. Тогда я подошел и спросил: «Хочешь сюда войти?» Она ответила «да», совершенно не обратив внимания на то, что я появился в крематории ровно тогда же, когда и она. Казалось, будто она в трансе. Едва мы вошли в комнату, она без всяких колебаний направилась к статуе и попыталась вынуть оттуда содержимое. Абсолютно понятно, что она знала о медальоне. Я взял ее за руку, сдвинул планку в нижней части ящерицы, открыл тайничок и дал ей возможность взять то, что она искала.
Раймон в шоке:
— Значит, сейчас амулет у нее в руках… Знаешь, что это значит? Что у нас больше нет времени!
— Но мы ничего не знаем о месте встречи, и они тоже блуждают в темноте, как и мы. Может, пора помочь ей, открыться, сказать, кто мы такие?
— Сейчас это невозможно, Марсель. Жаклин должна дойти до всего сама, иначе ничего не получится. Мы можем лишь следовать за ней, быть рядом и охранять ее, чтобы с ней ничего не случилось.
— Тогда не остается другого выбора — только ждать, когда она сама приведет нас в то место, где все решится.
— Не знаю. У меня ощущение, что мы упускаем что-то важное.
— Это просто страх, Раймон. Так всегда бывает, когда приближаешься к цели, к которой шел слишком долго. Возникает страх, что все окажется просто карточным домиком, готовым рухнуть в любую минуту. Мы не знаем, где грань между реальностью и плодами нашего воображения.
— Ты мудро обо всем рассуждаешь, Марсель. Но я привык доверять своей интуиции. Мне бы не хотелось прибыть на встречу неподготовленным.
Марсель тоже боится. Он столько ждал этого момента. С самого детства. И сейчас он не хочет даже думать, что Жаклин может ошибиться. Потому что это их последний шанс.
47 сентября 2001 года. Париж, улица БотрейиЗавещание Джима
Сжимаю в руках медальон и вдруг слышу в голове эти странные, загадочные строки. Чувствую огромную тяжесть, будто на меня навалились все страдания мира. Готовится что-то ужасное — медальон не оставляет сомнений. Что-то ужасное, что заставит страдать огромное количество людей, что станет угрозой для всего мира. Начнутся новые воины, прольется много крови. Мне страшно… но я спокойна. Не все, происходящее со мной, плохо. Постепенно проясняются темные стороны моей жизни. Я начинаю понимать, что сейчас вокруг меня творится.
Клошар с Вогезской площади сказал, что он всего лишь друг моего отца. Перед смертью Джим Моррисон взял с него обещание, что когда-нибудь, если он встретит девушку, попавшую в такую ситуацию, в какую попала я, он поможет ей. Я заплакала, потому что мечта о живом отце осталась лишь мечтой. Все, что я теперь могу, — постараться узнать о нем как можно больше и сохранить это в памяти.
Медальон вибрирует. Я не должна бояться. Иду в зал, где висит картина Альдуса, и там на меня накатывает — я вижу башню. Очень высокую. Это башня замка. Туда я должна направиться, я ощущаю это совершенно четко. Но где она находится? Во Франции так много замков, и почти все с башнями. Неожиданно исчезает свет, озарявший картину, но медальон продолжает вибрировать. Я подхожу к ящику с материалами Альдуса, куда я положила дневник моего отца. Когда я беру в руки блокнот, на пол падает маленький листок. Я не замечала его раньше. Читаю, и строки сильно меня трогают. Это духовное завещание Джима Моррисона, моего отца.
«Из любви к Анн и к ее драгоценному дару прошу вас, напишите на моей могиле эту фразу на греческом: „КАТА TON ΔAIMONA EAYTOY“, чтобы однажды моя дочь смогла это понять».
Нет сомнений, дар — это я. И этот человек действительно был моим отцом. Плачу от боли и радости. Первый раз в жизни плачу о моем отце. Вспоминаю о бабушке. Я должна немедленно ей позвонить.
57 сентября 2001 года. Париж, Гранд-операЛуна сияет в полном блеске
Раймон купил билеты заранее. «Норма» — это его любимая опера, первая, которую он услышал еще ребенком, вместе с отцом. В память об отце он не пропускал ни одной постановки оперы Беллини, композитора, также похороненного на кладбище Пер-Лашез.
Раймон весь внимание. Это главный момент — выход Нормы, которая говорит Оровезу и хору:
В книгах Судеб мне все открыто.
Там, на страницах смерти,
я имя гордых римлян читаю ясно.
Гибель их ждет, но не от галлов;
Рим сгибнет от нечестий своих и от пороков,
теперь нам ждать недолго;
час их пробьет, он близок,
и жребий их свершится…
Мир возвестив, священной омелы нарежу.
Норма срезает омелу, жрицы собирают ее в корзины из ивовых прутьев. Норма выходит на авансцену и воздевает руки к небу. Луна сияет в полном блеске. Жрицы, Оровез и хор преклоняют колени. Слышатся волшебные звуки «Casta diva».[24]
Раймон, не дожидаясь конца спектакля, поднимается и выходит из театра. Он наконец-то понимает, что должен сделать. Понимает, что упускал до сих пор.