– Блестяще, коллега! – воскликнул Лебедев и одобрительно похлопал Котта по плечу, отчего того перекосило.
– Крайне признателен, Аполлон Григорьевич, – волнение не угасло, но Котт овладел собой. – Мы пока не можем проникнуть в нижнее сознание и понять, какие процессы там происходят, но мы можем фиксировать их. Мой аппарат уловил чью-то сильную эманацию, моя рука передала образы в слова, дальше вам надо разгадать ребус. Войти в лабиринт и найти выход.
– Ребус, – повторил Ванзаров в задумчивости, словно в полусне, которая Аполлону Григорьевичу была знакома. В такие моменты его друг отправлялся в мыслительные дебри, из которых возвращался не с пустыми руками. – Золя… Шинель… Осколки[26]… Что их объединяет?
– Библиотека, что же еще! – от любопытства Лебедев не мог устоять на месте. – Доктор уловил образ Публички[27]. Все сходится!
– Сообщений о преступлении не поступало.
– Тогда поехали проверим! – Лебедев подхватил саквояж и пальто. – Коллега, собирайтесь, поедете с нами.
– Прошу простить, господа, не в этот раз, – ответил доктор.
– Разве вам не интересно посмотреть на реальность, которую описал графический автоматизм? Вы же ученый, а это настоящий результат эксперимента.
Котт поднялся с трудом, его пошатывало. Лицо ходило ходуном, играли желваки, а стиснутый рот вытянулся ниточкой. Доктор боролся с бешенством.
– Того, что получено, не изменить, – проговорил он хрипло. – Ошибка возможна. Поймать и разделить свободные образы – пока самая трудная задача. Могли наложиться посторонние эманации. Пока этот метод ясновидения не слишком надежен. Прошу простить…
– Отчего не проверить, – сказал Ванзаров.
– Прошу меня извинить, опыты отняли много сил, я устал… Буду к вашим услугам хоть завтра. А сейчас мне надо домой… Срочно…
Лебедев был сама любезность: помог упаковать аппарат, подал Котту пальто и придержал дверь, пожелав хорошо и весело встретить праздник. Как только дверь затворилась, услужливо-добродушное выражение слетело с лица криминалиста.
– Что думаете, друг мой? – спросил он, взяв листок с дырой и глянув через нее.
– Субъект нервный, неуравновешенный, истерический, с резкими перепадами настроения, раздутое чувство собственного величия, не признает никаких возражений, живет в большой бедности, жена за ним не следит…
– Удивляюсь, как такого к больным допускали, – сказал Лебедев, поднимая с пола сигарку и сдувая с нее мусор. – Врачебного патента у него нет, наверняка практикует на свой страх и риск, кто-то доверяет ему свою больную голову… Что его так задело? Возможно, бедняга стал раздражительным, когда его погнали из врачебного сообщества. Непризнанный гений, что ту скажешь… Странно, что не спился.
– Странно другое…
– Что именно, друг мой?
– Как легко он вошел в состояние графического автоматизма.
– Есть захочешь – не такому научишься… Пятнадцать лет тренировок дают о себе знать. Не представляю, как наших чиновников этому научить.
– Котт обещал научить даже меня. Значит, остальные справятся.
– Вы же не поверили ни единому слову уважаемого доктора.
– Как и вы, Аполлон Григорьевич, – из мысленных дебрей ответил Ванзаров. – Притворились адептом, чтобы бедняга разговорился и проболтался.
Ему погрозили пальцем.
– С кем поведешься, от того и наберешься всякого жульничества… Однако как доктор угадал ваши мысли?
– Трудный вопрос, – ответил Ванзаров. Он размял спину и руки, как перед борцовским поединком. – Поедемте, поглядим на образы ясновидения вживую. Может, станет немного яснее.
Уговаривать Лебедева не пришлось. Он стоял одетый при саквояже.
– И все же, что думаете? Не таитесь…
– Мы вошли в лабиринт, – сказал Ванзаров.
– Я говорил: не лезьте в это дело.
– Поздно сожалеть.
– Значит, готовы встретить Минотавра в глубине лабиринта?
– Всегда готов, Аполлон Григорьевич, – ответил Ванзаров. – Разыщем и поглядим в глаза чудовищу.
На взгляд кухарки, что прибежала на Никольский закупить продуктов и себе копеечку сэкономить от хозяйских денег, рынок бурлил как всегда. Продавцы торгуют с большой уступкой, зазывая народ, от самоваров сбитня ароматный пар, связки баранок шелестят, куры кудахчут, поросята визжат, не желая становиться ужином, мужики и бабы друг дружку с праздником поздравляют, смех и радость. От полицейского налета не осталось и следа.
Обида в душе Обуха тоже утихла. Залепили[28] Корпия, что тут поделаешь. Хорошо хоть в свою часть попал. Пристав Минюхин понимание имеет, напрасно злобствовать не станет. Может, к вечеру отпустит. А если фигов[29] начальник вцепится, ну подержит пристав денька три, ну пять. Не более недели точно. И отпустит с миром. Вернется Корпий, все обойдется. За решеткой посидит, станет настоящим воровским.
Размышление успокоило старшину. Он собрался побаловать душу сбитнем, но тут дверь лавки распахнулась. Невысокий господин перешагнул Мишку-Угла и Петьку-Карася, которые корчились у порога. Охрана из них, знать, никудышная. Не смогли удержать лихо. Принесло новую беду, когда не ждали…
Господин был в кепи с завязанными ушками и теплом пальто. Только рука висела плетью, будто не своя. Что Обух заметил наметанным глазом.
– Здорово, – сказал гость незваный, хуже монголо-татарина.
– И тебе не хворать, милый, – Обух сделал вид, что зад почесывает, сам же проверил рукоятку ножа под стулом. С таким гостем может пригодиться. Жаль, револьвер далеко.
– Зови Корпия.
К этому Обух был не готов. Не то чтобы страшился, но думал, что сегодня за ним точно не придут. Девка же сказала: пусть еще побудет. Зачем возвращать вечером, чтоб сегодня обратно забирать?
– Что же вы человека-то умаяли! – с обидой заявил он.
Гость насторожился.
– Ты о чем толкуешь?
– Да как же! Вчера – отдавай. Ладно, на – заберите. Попрощались. А потом к ночи – вот вам обратно. Это что такое? Человек, чай, не собачка, чтобы его туды-сюды таскать. Не делается так, не принято у нас. Забрал, так держи слово. А то что же получается… Днем волокут, к ночи – нате назад, будьте любезны… У нас тут не гостиница…
Всем видом Обух показывал благородное возмущение. У вора оно тоже имеется. Притом следил, что сделает гость проклятущий. Тот повел себя странно: стоял молча, вроде как не ожидал подобного оборота.
– Так было надо, – ответил он вскоре.
Обуха не проведешь: не знает, голубчик, про вчерашнее катание. Неужто девка лихая его обманула? Или своевольничает. А может, и не его девка вовсе. У них не разберешь…
– Корпия зови.
Не просит, приказывает. Что тут делать?
– А тебе зачем, Филюшка?
– Здоровье подправить.
– Так сходи к доктору. Тебя везде примут, не то что нашего брата, – Обух старался потянуть время, может, кто из своих явится, половчее Мишки и Петьки, их списать придется. Удача воровская отвернулась. Сила подняла Обуха, ворот рубахи сдавил горло удавкой, в кадык уткнулось острие. Попался, как птичка в силки. Ножик сокрытый не поможет.
– Ты что мне баки вкручиваешь[30], старик? – услышал он тихий голос. Глаза волка, пустые и злые, смотрели так близко, что поплыло. Воровской старшина всякого повидал, не из робких, но тут малость струхнул. Будто сама смерть взяла его за грудки. Не с полицией дело имеешь, не откупишься.
– Пусти… Пусти, миленький, – прохрипел он.
Ворот ослаб, нож не отпускал.
– Говори, – последовал приказ.
– Забрали его… Сегодня с утра…
– Кто?
– Облава был…
– Врешь… Какая облава перед праздником…
– Вот те крест, Филюшка… Свалились как снег на голову… Наш-то пристав сам обомлел… Забрали Корпия…
– Ванзаров облаву устроил?
– Что ты, Филюшка… Начальник сыска командовал… Шальной совсем… Собственной персоной… Лично по рынку шастал, людей забирал… Корпий ему попал под горячую руку… Совсем шальной…
Острие ножика отстало. Обух смог вздохнуть почти свободно. Если не считать, что перчатка скручивала ворот узлом.
– Ванзаров был на облаве? Он указал на Корпия?
– Не было его… Отпусти, задохнусь…
– Куда Корпия повели?
– Известное дело: в полицейский дом на Офицерской. В общей камере болеет[31].
– Смотри, старик, если узнаю, что вздумал меня обмануть…
Лезвие прижалось к горлу. Обух поежился.
– Что ты, Филюшка, какой мне резон… Там он, в Третьем участке Казанской части… Да ты не переживай: денька через три пристав его отпустит… Ну, может пять, уж никак не дольше недели продержит… Вернется целым и невредимым, отъестся на тюремных харчах…
– Денька три или пять, – повторил Филюшка так ласково, что Обух похолодел и поджилки затряслись. – Говоришь, облава… Говоришь, Третий Казанский… Я вот что полагаю, старик… Тебе на сохранение Корпий был оставлен. Так?
– Так, Филюша… Да кто ж знал…
– Тебе за него заплатили, а ты деньги принял. Так?
– Твоя правда, Филюшка… Но…
– Выходит, у нас с тобой уговор вышел… Уговор дороже денег… Не сдержал ты слово воровское, Обух… Нарушил уговор… Вот как получается… Должен был сохранить Корпия… Хоть сам вместо него за решетку лезь, а слово держи… Ты уговор нарушил… И вот тебе за то благодарность… Чтоб навсегда запомнил.
Боль пронзила щеку. Показалось, будто в голову ударила молния, а из глаз искры посыпались. Обух не завыл, не застонал, чтоб не уронить чести воровской, повалился на колени, прижимая ладонями боль, которая разрывала лицо на клочки. Липкое и теплое текло сквозь пальцы. Он зажмурился, слезы покатились.
– Молись, старик, чтобы Корпий был в участке. За хеврой[32]