Электрический свет погас. В полутьме казалось, что под белой простыней скрывается памятник, ожидающий открытия и толпу публики.
Никольский пустовал. Торговцы праздновали по квартирам, народ воровской спускал по трактирам нажитое нечестивым трудом. Даже Митька с Петькой убрались в тепло, раз в их услугах воровской старшина не нуждался. Обух так и сидел в одиночестве. Замерзая до бесчувствия. Только мысли жгли жаром. Жгли без всякого толку. Не мог он придумать, как отомстить за нанесенную обиду. Чтобы отыграться, Филюшка должен стоять перед ним с повязанными руками. И без ножа. Ворам законы благородного поединка не указ. Никто не осудит, если беспомощного врага на куски будет рвать. Пуще прежнего уважать станут, то есть бояться. Жалость воровскому старшине не положена. Будет Филюшка умирать долго и страшно. Молить будет о смерти. Одна незадача: как его найти?
Обух был уверен, что Филя невдалеке, тут где-то он, в Казанской части обитает или поблизости. Но поди найди его. Не станешь бегать по улицам, прохожих высматривать. Обух прикинул: а если пустить на розыски воровскую хевру? Примутся рыскать волчьей стаей по домам и закоулкам. В отличие от сыска, ворам отказа не будет. Народ простой: извозчики, дворники, кухарки, горничные, прислуга лихих ребят за своих почитает, запираться не станут, все выложат. Глаза народа на каждом углу, заметят, не упустят, попадется как миленький.
Мысль понравилась. Обух прикинул, как кликнет сход и огласит: Филя похитил Корпия, хочет над ним расправу учинить. Не за его порезанную щеку мстить, за дело справедливое надо расстараться. Такой поход воры одобрят: Корпия каждый знает, уважают блаженного. Даже награды не потребуют. Только к делу надо с умом и осторожностью подходить: взять Филю с наскока не получится. Одному нечего пытаться, двоих раскидает, как щенков. Надо вчетвером, а то и впятером его крутить. Самых сильных отправить. Да и то не все уцелеют. Он зверь матерый. Взять-то его возьмут, да только прежде найти бы. А там, может, и Корпий сыщется. Филя сам доложит, куда его спрятал. Язык ему развяжут, никаких сомнений.
Обух вдруг подумал, что в доброй задумке есть неувязка: Филю никто не видел. Являлся считаные разы, да и то лицо шарфом заматывал. Фотографии не имеется. Воры – не филеры, по описанию не найдут. Да и как его опишешь, Обух такой науке не обучен. Филя – человек невзрачный, обычный, средний. Разве кепка приметная, да мало ли у кого такая. Поразмыслив, он убедился, что натравить воровскую стаю не вый-дет. Толку не будет, только дров наломают. Хоть сам отправляйся. Беспомощным воровской старшина редко оказывался. Вернее – никогда. А тут ничего поделать не может. Обозлившись, пихнул стул в снег и пошел к себе в конторку.
В тепле стало хуже. Щека разболелась так, что нет мочи терпеть. Обух проглотил стакан водки, подождал и сдался: без гадости не обойтись. Может, с одного раза не привыкнет. Запас у него хранился. Не в сейфе, конечно. Сейф для воров, что карась для щуки, не удержатся, соблазнятся, из шалости взломают. Воровскому старшине сейф не положен. Все ценное хранилось в тайнике, что скрывался под половицей сразу под ножкой стула, на котором вел дела. Там имелось несколько запечатанных пузырьков на всякий случай. Случай настал. Нужен укол.
А как его сделаешь? За доктором посылать? Так ведь откажется. Даже тот, что щеку зашил. В больницу Обуховскую не податься, потребует разъяснений, полицию вызовут, откупайся потом от чужих. На особый случай нужен особый лекарь, свой, проверенный, кому терять нечего. Обух прочистил застывшее горло и крикнул:
– Угол… Карась…
Тряпичные горки зашевелились, показалась головы. Мишка с Петькой, и без того несчастные, ожидали новый нагоняй. Обух поманил. Воры подошли, робея, пряча глаза, готовясь снести все, что судьба им пошлет. Однако воровской старшина не попрекнул, не обругал и даже не наградил новым синяком под глазом. Напротив: попросил, чтобы привели нужного человека.
– Поняли? – со строгостью спросил он.
– Чего ж не понять, дело нехитрое, – за двоих ответил Карась, потупясь.
– Станет упираться, скажите, что заплачу двойную цену.
– Приволочем, не сомневайся, – вставил Угол, держась за приятелем.
– И вот еще что, – Обух нарочно сделал паузу, чтоб у молодцов душа в пятки ушла. – Вина на вас, конечно, большая, но по доброте моей простить готов… Искупить хотите?
– Чего уж… Конечно… Мы завсегда, – отвечали нескладно воры.
– Человека, что ко мне приходил и вас как соплю положил, в лицо признаете?
– Уж не забудем, – мрачно ответил Карась.
– Добро… Зовут его Филя, Филипп, фамилия у него Почтовый… Может назваться как вздумается, чтобы со следа сбить. Паспортов у него может иметься несколько. Бояться его не следует, он никто, бывший шпик… Сам от зухеров скрывается… Обитает где-то у нас, в Казанской… Найдете?
– Найдем! – выкрикнул Мишка.
– Филя выкрал Корпия, держит где-то. Лекаря нашего вернуть надо… Как найдете, Филю не трогать, близко не подходить. Сразу назад, силу соберем и заарканим. Поняли?
– Сделаем, Обух, не сомневайся…
– Для вас теперь одно: Филю найти. Хоть из-под земли достать… Все, пошли…
Повторять не требовалось. Мишка с Петькой поторопились исчезнуть.
Направились они на Екатерининский канал, где в большом доходном доме на последнем этаже в маленькой квартире под самым чердаком проживала женщина по фамилии Митрофанова, известная под кличкой Настя Игла. К воровскому миру не принадлежала, но жила за счет темных делишек. Митрофанова была повитухой. Именно была: ее поймали на том, что вытравливала плод у замужней женщины, с позором лишили патента повитухи, выгнали прочь из акушерского сообщества. Потеряв законный заработок и не умея заработать ничем иным, Митрофанова стал промышлять незаконными родами и абортами. Куда девались новорожденные младенцы, никто не спрашивал, да лучше и не знать. Митрофанову шепотом передавали друг дружке горничные, по доброте своей попавшие в беду. Ну и ворам она не брезговала оказывать услуги.
Угол заколошматил в дверь.
– Чего надо? – раздался приглушенный голос.
– Открывай, Игла, – не слишком громко ответил Карась, чтобы знала, кто пришел.
Замок крякнул. Митрофанова была нестарой женщиной, похожей на скользкую кошку.
– А, соколики, – сказала, смерив взглядом воров. – Вам-то чего?
– Обух зовет.
Митрофанова усмехнулась:
– Ему-то зачем понадобилась?
– Там узнаешь, – сказал Угол, грубо вырвав дверь из ее руки. Чтоб не вздумала баловать. – Бери шприц и что полагается. Заплатит хорошо.
На том уговоры закончились. Митрофанова нацепила полушубок, обмоталась платком, подхватил узелок, ничем не похожий на докторский саквояж, и под конвоем вышла на заснеженную набережную канала. Повернула в сторону Никольского рынка и вдруг заметила, что провожатых рядом нет. Митрофанова оглянулась. Оставшись позади, воры вели себя странно: прижались к стене, будто прячась, что-то высматривали вдалеке канала. Обернулся Карась, махнул ей: дескать, иди куда шла, дорогу знаешь, у нас без тебя дело важное.
Митрофанова привыкла не задавать вопросов. Платят – прочее ее не касается. Она шла по хрустящему снегу, раздумывая, сколько запросить с Обуха за нелегальный укол морфием: десятку? Или содрать вдвое? С воровским старшиной меру надо знать. А то ошибешься – и не заметишь, как уже отдыхаешь вечным сном.
За прошедшие сутки портье Соболев не знал ни сна, ни покоя. В праздничную ночь в гостинице всегда так. Ресторан в «Англии» открыт до утра, гости веселятся, многих разносят по номерам. Усталость страшная, зато и прибыток: на чаевых заработал на три месяца вперед. Он настолько был занят нескончаемой чередой дел, что забыл про невзрачных господ, что находились в холле, у дверей и парадной лестницы. Его предупредили, чтобы этих он не смел ни спрашивать, ни беспокоить. Портье был достаточно опытен, чтоб догадаться, кто эти господа и почему не развлекаются как положено. Он был занят своими делами, они – своими. Друг другу не мешают и не вмешиваются. Ну и чудесно.
Соболев как раз заполнял свежие счета, когда к его стойке кто-то подошел. Портье поднял глаза, чтобы вежливо улыбнуться. Что далось с некоторым трудом. Зажившие шрамы намекали, что связываться с этим господином опасно, а не слишком приятный взгляд жег совесть.
– Что вам угодно-с?
– Вчера около четырех часов жилец из двести второго номера просил отправить посыльного с запиской. Сообщите адрес, куда было доставлено.
Улыбка не сошла с уст Соболева.
– Прошу простить, сведения о постояльцах не даем-с. Могу быть чем-то полезным?
– Можете, – ответил человек со шрамами и поманил пальцем. И сообщил на ушко такое, от чего портье малость потерял дар речи. – Разъяснений достаточно?
Соболев невольно подтянулся, как всегда бывает у простого человека в присутствии лица, облеченного властью испортить ему жизнь.
– Так точно-с, – ответил он шелково. – Не извольте беспокоиться… Егор!
На окрик явился мальчик в форменной тужурке и фуражке с гербом гостиницы. Смышленый мальчишка сразу смекнул: гость за стойкой серьезный. А потому отвечал без запинки: записку отнес в доходный дом на Песках, четвертый этаж, квартира 38. Его спросили: кто получил записку. Егор доложил: господин, которому было адресовано. Передал лично в руки, как велено. Фамилии не помнит, какая-то польская. Обратно с ним ничего не послали. Видимо, чаевые за труды Егору тоже не достались.
Мальчик был отпущен. Неприятный господин потребовал книгу регистрации постояльцев. Соболев положил перед ним конторский гроссбух.
– Господин Николаев, – палец указал портье на запись против номера 202. – Обращался с другими просьбами?
– Никак нет-с, – торопливо ответил Соболев.
– Например, просил достать небольшой фотоаппарат?
– Такого не было… Да и где взять? Подобного не держим-с…
Глазки портье не бегали, вопрос не доставил беспокойства. Ванзаров видел.