– Господин Ванзаров, вам пора, – напомнил Успенский.
Ванзаров вежливо кивнул.
– Последний вопрос, если позволите. Константин Владимирович, припомните: Чухонцев интересовался вопросами перехода в четвертое измерение?
Охчинский выразил изумление.
– Чем-чем? Ну уж нет… На такие безумства даже его не хватило… Он носился с ясновидением… Спросите лучше его приятеля, доктора Котта, может, он знает.
Голова Охчинского упала на плечо, а сам он покосился, будто заснул на месте. Успенский подскочил к нему, посмотрел зрачки.
– Идите уже! – зашипел он. – Довели до кризиса… Идите вон…
Сергей Николаевич крикнул санитара. Они уложили больного.
Охчинский спал спокойно и глубоко. Как ребенок, которому в рождественскую ночь снятся чудеса и подарки. В стенах психиатрии Ванзаров стал окончательно лишним.
– И зачем он тебе нужен? – спрашивал Соколов, помощник пристава.
Мужик, что заявился в участок часа три назад, вел себя смирно, забился в дальний угол лавки, мял в лапищах драную шапку, но давать разъяснения отказывался. Упрямо повторял: «Ванзаров надобен». И все тут. Упрямый народ, какую глупость в голову втемяшат – ничем не вышибешь, как ни старайся.
Василий Григорьевич не мог представить, зачем какому-то извозчику, ваньке, понадобился чиновник сыска. К тому же сменщик передал странную сплетню: якобы Ванзаров арестован охранкой. Причем непосредственно здесь, в приемном отделении участка. Поверить в подобную глупость Соколов отказался, но кое-какие сомнения бродили: о Ванзарове не было вестей со вчерашнего вечера. Обычно каждое утро он чуть свет на службе. И праздник ему не праздник, такая неуемная натура. Сегодня целый день не появлялся. Что странно и не к добру.
– Да пойми ты, дурья башка, – ласково продолжал Василий Григорьевич. – Господин Ванзаров не то что сегодня, послезавтра может пожаловать. Праздник, в сыске никого. Приходи 28-го, он будет в присутствии.
Поерзав на лавке, Пяткин уставился на белесое пятно, натертое множеством подметок.
– У нас тут не ночлежка, чтобы греться, – строже сказал помощник пристава, оскорбленный молчанием мужика. – Ночевать, что ли, собрался? Так я тебе сейчас городовых кликну, они тебя выгонят… Или в камеру захотел?
Пяткин проурчал что-то смутно-жалостливое, что в переводе означало: «Да пойми ты, ваше благородие, не приду я в другой раз, духу не хватит, и так еле живой сижу от страха, а еще ты грозишь, пожалел бы душу христианскую…»
Соколов не умел понимать язык народного смущения, он выполнял служебные обязанности, в которых ничего не сказано о добродушии. А потому все более сердился и перешел к нешуточным угрозам. Неизвестно, чем бы закончилось для Пяткина упрямство, но тут в клубах морозного пара появилась коренастая фигура. Что стало большим облечением для всех. Василий Григорьевич подумал, что врать и распускать сплетни в полиции умеют не хуже его жены и своячениц, а Пяткин встал, повинно свесив голову.
Ванзаров поздравил с праздником помощника пристава, подошел к извозчику, сел на лавку, сняв шапку, и предложил тому садиться рядышком. Чтобы не вести мужика в сыск, и без того растерянного.
– Молодец, что победил страх, молодец, что пришел, – сказал он, разглядывая лицо мужика, продубленное ветрами, морозами, дождями и вечным трудом, перед которым сибирская каторга покажется райским местечком. – Как звать?
– Пяткин я, извозчик, значить…
– Обещаю помочь, чем смогу. Говори как есть. Ничего не скрывай.
Пяткин глянул исподлобья. Барин строгий, но прямой, без гордыни и подлости, пожалуй, не обманет. Понимать людей он научился, извозчику без этого нельзя.
– Измучился я вконец, – начал исповедь, будто толкнул засевшее в грязи колесо. – Сил моих больше нет… Так и стоят перед глазами… Раньше ночью, а теперь и днем смотрють… И смотрють… И молчат… Не могу больше, душу изорвали…
Он дернул отворот тулупа. Ванзаров молчал. Признанию помогать нельзя.
– Такая мука, господин хороший, спать не могу, есть не могу… Такая мука нестерпимая, – повторил он. – Четвертый день как в аду страдания терплю…
Ванзаров легонько кивнул, будто понимая. Пяткина прорвало. Он говорил, как встал на Казанской улице, как подошла парочка, мужчина не слишком высокий, плотный, в одном кепи, посадил женщину, якобы та напилась, сказал отвести на Обводный, там она дом укажет. Дал три рубля. Пяткин привез и обнаружил, что она не дышит, иней на лице. Он испугался, стащил с пролетки, благо вокруг пусто, и отправил по откосу канала в сугроб.
– Там она лежит… И с того часа не стало мне покоя… Приходит она ко мне по ночам, смотрит, молчит, будто я в чем виноват… Так теперь еще днем повадилась… Поедем, ваше благородие, покажу место… Надо ее по-людски схоронить… Чтоб душа ее успокоилась… Иначе не будет мне покоя…
Закончив, Пяткин опустил голову.
– Ты ей лицо платком замотал? – спросил Ванзаров.
– Как же иначе, – согласился извозчик и тут сообразил, что этого полицейский знать не может. – Да как же вы…
Ванзаров сделал успокаивающий жест.
– Ее нашли. Она в мертвецкой Обуховской больницы. Когда ее к тебе посадили?
– Выходит… Во вторник, 22-го… Под вечер, уже стемнело…
– Точное место на Казанской помнишь?
Пяткин так запомнил, что больше туда не сунется.
– Опиши мужчину, который ее подсадил.
Словесный портрет извозчик составил без особых усилий: рост ниже среднего, плотный, лицо круглое, гладко выбритое, неприметное, стрижка короткая, носит кепи, пальто добротное, теплое, одет чисто. Под конец добавил:
– Силен очень, даму в обнимку тащил одной левой… Спутал меня окончательно… И деньги эти проклятые сунул, – Пяткин хотел было вынуть трешку, к которой не прикасался. Да застеснялся.
– Благодарю за честность, – сказал Ванзаров.
Он подумал: что бы изменилось, если бы извозчик рассказал о происшествии сразу, 23 декабря? И не нашел надежного ответа. Быть может, прав Ориген Александрийский: есть некая таинственная причина, неведомая простым смертным, из-за которой в жизни происходит так, а не иначе. Сыскная полиция ей подчиняется. А не только градоначальству, Департаменту полиции, охранному отделению и корпусу жандармов. Кому только сыск не подчиняется.
– Так что ж мне теперь, господин Ванзаров? – Пяткин глянул со страхом и надеждой. Неизвестно, чего больше.
– Вина твоя только в том, что испугался, – ответил Ванзаров, понимая, почему извозчик не кликнул городового: его бы сделали виновным, приставу это так просто, как подарки от купцов получать. – За это не судят. Конец твоим страхам. Или не все рассказал?
Таким доверием проникся Пяткин к полицейскому, что не скрыл: еще с ним напасть приключилась. На Английском проспекте подошел поздороваться с товарищем-извозчиком, а тот мертвый оказался. Убег так, что лошаденку свою чуть до смерти не загнал. Кто такой и что приключилось с тем извозчиком, Пяткину совсем неведомо…
Осталось предположить, что простой ванька и бывший филер были связаны чем-то невидимым. Словно улавливали эманации друг друга. Какое ясновидение может такое предсказать? Нет такого прибора. Никто эту тайну не разрешит. Жаль, конечно…
– Конец твоим страхам, Пяткин, – сказал Ванзаров, протягивая извозчику ладонь как равному. – Живи спокойно, ночами высыпайся. Не слишком сдирай с пассажиров. Особенно на праздники.
Не веря, что такое возможно, его не обвинили, извозчик бережно пожал руку барину, ощутив, какая ладонь по-мужицки крепкая, закаленная. Душа его испытала облегчение, будто попала в рай. От полноты чувств Пяткин готов был отвезти доброго господина куда ему вздумается, хоть в Гатчину. Но тот скрылся на лестнице.
– Что встал, вылупился? – беззлобно сказал Соколов. Наблюдая за разговором, он не расслышал ни слова. – Получил, что хотел, так иди с миром. А то в камеру засажу…
В приемном отделении сыска было холодно. Два дня не топили. Свет Ванзаров включил, но остался в пальто. Задерживаться не собирался. Скоро должен появиться Аполлон Григорьевич, надо успеть проверить кое-что. Из книжного шкафа, забитого городскими справочниками, Ванзаров вытащил том, в котором были собраны адреса домов с домовладельцами. Он перелистывал на Петербургскую часть, 4-й участок, когда с лестницы донеслись шаги. Кто-то поднимался в сыск. Явно не Лебедев. На пустой лестнице шаги слышны отчетливо. Положив раскрытую книгу обложкой вверх, Ванзаров стал ждать. Наконец, постучали. Он разрешил войти.
Дверь пропустила даму в меховой ротонде ценой в годовое жалование чиновника сыска. От столичных морозов кожу лица она спасала зимней вуалью. Разглядеть сквозь нее не смог бы даже зоркий глаз.
– Господин Ванзаров, к вам посетительница, – доложил Соколов.
Помощник пристава испытывал почтение к стоимости наряда. О таких мехах его жена могла лишь мечтать.
– Благодарю, Василий Григорьевич…
Соколов не стал дожидаться, когда его попросят вон, отдал даме поклон, который остался незамечен, и скрылся. Когда его шаги удалились достаточно, дама закинула вуаль на меховую шапочку, подошла, порывисто обняла Ванзарова и прижалась к его губам.
Поцелуй огненный, сумасшедший, преступный. Он стоял столбом, не в силах шевельнуться, отстраниться или обнять ее так крепко, как хотелось.
Адель Ионовна ослабила поцелуй, снова прижалась и отстранилась окончательно.
– Простите, – сказала она, прикрываясь рукой в кожаной перчатке. – Я чуть с ума не сошла, когда узнала о вашем аресте.
– Благодарю, – пробормотал Ванзаров. В голове его бушевали беспорядок и смятение, каких не бывало никогда. – Благодарю… Все хорошо… Это была ошибка…
– Нет, не ошибка… Я предупреждала вас… Мой муж – ужасный человек. Я поняла, что он ни перед чем не остановится… Он орал на Пирамидова за то, что тот поверил показаниям Прасковьи Ладо. Дом дрожал, прислуга на кухне попряталась… Это не конец, Родион Георгиевич, он явно задумал вас уничтожить…
– Возможно… Только вам, Адель Ионовна, нельзя вмешиваться.