– Определить обман на спиритическом сеансе?
– Можно сказать и так, господин Ванзаров.
– Прошу простить за любопытство, вас пригласил… – тут была названа фамилия, которую стараются не произносить без нужды.
Охчинский светился самодовольством.
– Приятно, что мои заслуги в психиатрии известны таким влиятельным лицам. Да, не скрою, это приятно.
Со стороны прихожей раздался шум. В зале появился герой вечера. Явление напомнило выход театральной звезды. Стефан Самбор шел под руку с дамой в черном платье с глухим воротником. Рыжие кудри были уложены кое-как, но мадемуазель Рейс это не смущало. Она сверкала счастьем. По другую руку Самбора придерживал киевский полицеймейстер.
Князь Оболенский ласково выразил удивление: Цихоцкому тут не место, дамы на сеанс не приглашены. Самбор заявил, что пан полковник его друг, а мадемуазель – невеста. Если такие строгости, она может пойти на елку. Вел он себя развязно. Не пьян, скорее взвинчен, что для медиума перед сеансом недопустимо. Рейс что-то шепнула ему на ухо, он жадно поцеловал ее руку, и она ушла к детям, скользнув по Ванзарову пустым взглядом. Не желая признавать знакомство.
Участники были в сборе. Ждали самого главного. Министр Горемыкин не позволил опоздать. Появился вовремя, расцеловался с заместителями, издали кивнул остальным, спросил: не пора ли начинать? На Самбора глянул и сохранил дистанцию. Наверно, хотел узнать, на что способен варшавский спирит, прежде чем показать свое расположение.
Князь пригласил в соседнюю залу.
Из небольшой комнаты вынесли все лишнее, даже со стен сняли портреты. На обоях виднелись прямоугольные пятна. Хрустальная люстра осталась. Шторы задернули. Посередине комнаты находился круглый стол, на котором установили зеркало в массивной позолоченной раме с парой свечей. Шесть стульев стояло вокруг.
Самбор уселся напротив зеркала, жестом указал занимать места. Горемыкин с князем сели от него по правую сторону, Александр Ильич – по левую. Около него присел Охчинский с важным видом. На доктора министр не обратил внимания, значит, одобрил приглашение эксперта по шарлатанству. Разумная предосторожность, когда ожидаешь так много от спиритизма. Зволянский с Ванзаровым и Пирамидов отошли к окнам. Цихоцкий предпочел остаться за дверью.
– Что ж, господин Самбор, можем начинать? – князь выражал дружелюбие. – Выключим свет и зажжем свечи?
Самбор игриво улыбнулся.
– По цо потшебно вылачачь?[55]
– Чтобы начать ваш сеанс. Разве сеанс делают при свете?
Юный спирит повернул голову, будто прислушивался к столу.
– Сианс? – спросил он, делая ударение на «и». – Сианс?
– Да, сеанс, ради которого мы здесь собрались, – Оболенский старался выдать неловкость за шутку. – Ждем с нетерпением, что явите ваши таланты, отведете в иное измерение… Ну и прочее…
– Сианс… О, так! – Самбор засмеялся чему-то и вдруг вынул из сюртука колоду карт. Мастерски перетасовал, разложил веером. – Тераз покажи фокуси!
Улыбаясь, князь выразительно кашлянул.
– Господин Самбор, фокусы – это очень мило, но мы ждем от вас несколько иного.
– Фокус! – закричал Самбор. – Естем вэлки фокуснику! Нэх пан зада карту[56].
– Алексей Дмитриевич, как это понимать? – тихо спросил министр.
Оболенский натянуто улыбнулся.
– Полагаю, Иван Логгинович, господин Самбор шутит. Такая манера начать сеанс.
Собрав карты, Самбор разложил четверку рубашками вверх.
– Фокус, прошу паньство…
Доктор Охчинский резко встал и дернул головой.
– Фокус? – раздраженно спросил он. – Этот человек лжец! Подлец! Негодяй! Его надо в отделение для буйных! Он сумасшедший! Это я великий сприт! Это я знаменитость! Это я – Самбор! А ты – никто! Тебя нет! Ты призрак!
Указующий палец доктора целился в жертву.
Самбор вскочил.
– Ти есть вариат! Лайдак!
И в лицо доктору полетела колода. Стайка карт рассыпалась по столу, лишь парочка добралась до его носа.
Охчинский бросился к обидчику с криком: «Самозванец! Это я Самбор!», неумело замахал руками, не попадая и лупя воздух. Самбор увернулся, вцепился в отвороты его сюртука, стал дергать. Доктор орал, брызжа слюной, мутузя спирита по спине и бокам.
Господа глядели на драку, как в цирке.
– Сделайте что-нибудь! – крикнул Зволянский.
Подскочив, Ванзаров рывком разнял драчунов, Охчинского прижал левой подмышкой, Самбора правой, приподнял и поволок из зала. Пойманные вертелись, как непослушные дети.
Толкнув дверь ногой, Ванзаров вытащил их в соседнюю залу и выпустил. Охчинский тут же вцепился в спирита, повалил на ковер, принялся неумело мутузить. Самбор визжал тонким голоском, дрыгал ногами и руками, как жук на иголке. Ванзаров дал себе миг передышки, вес двух взрослых мужчин был солидный. Он наметил растащить их по углам комнаты, ожидая, что подоспеет Пирамидов, прислуга или Цихоцкий выйдет из оцепенения. А дальше предстоит разбираться.
Откуда ни возьмись появилась Белочка. Сверкала стеклянными глазками, пушистые лапки протягивали что-то круглое в золотой обертке. Будто большой орешек. Кончик хвостика бодро помахивал. Мех чуть приглушал голос:
– Ванзаров… Милый… Ванзаров… Милый… Брось… Брось это…
Маленький Родя играет со старшим братом. Борис бросает мячик, Родя ловит и возвращает обратно. Брат бросает сильнее. Младший снова ловит. Старший смеется: «Ну сейчас ты получишь!» И бросает очень сильно. Родя падает, но все равно ловит. Со всей силы кидает обратно.
Мелькали картинки.
Что-то мельтешило перед глазами, яркие пятна, всполохи.
Он знал, что должен сделать: отнести орешек и бросить.
Он должен. Это так просто.
– Ванзаров… Брось… Милый…
Сейчас, сейчас немного…
В отдалении стоял Ванзаров с золотым орешком.
В зеркале.
Он увидел, как другой Ванзаров, неизвестный ему, держит в руках орешек. Покорный и послушный. Сейчас пойдет и бросит. Как приказано. Он ведь послушный мальчик. Сделает, что сказали. Сделает не он, а тот, другой Ванзаров. Рядом белочка.
Из орешка прыгают веселые искорки…
Как бенгальский огонь… Или бикфордов шнур… Совсем короткий…
Он увидел свое отражение: господин в парадном сюртуке держит в руках шар, из которого прыгают искры. В зеркале другой, чужой.
Он здесь. Он тут.
Пятнадцать секунд…
Ванзаров сжал пальцами фонтанчик искр.
Четырнадцать секунд.
Искры не погасли, обжег пальцы.
Вот ответ. Вот зачем. Как просто. Так просто, что не разглядеть.
Тринадцать секунд.
Выскочить из квартиры – не успеть. Выбросить в окно – погибнут филеры, что охраняют дом. Или случайные прохожие.
Двенадцать секунд.
Белочки нет, спряталась. Нет тяжести, чтобы накрыть бомбу.
Одиннадцать секунд.
Елка.
Ванзаров подбежал, ударом ноги свалил праздничное дерево. Завизжали дети.
Девять…
Прижав к груди орешек, схватился за ствол и выдернул из большого бронзового котла с песком. Елка вылезла с шорохом.
Семь…
Орешек забит внутрь песка, котел опрокинут.
Пять…
Ванзаров упал на днище котла всем своим весом, обхватил руками, уперся носками ботинок в пол.
Три…
Он зажмурился.
Тишина.
Глухо охнуло, шарахнуло в живот так, что кишки подскочили к горлу, подбросило. Падая, Ванзаров ударился грудью о бронзовое днище.
Он сполз, не понимая, жив или не совсем. Дети сбились стайкой, плакали, но были целы. Пострадали елочные украшения, конфекты и орешки усыпали пол, свечки поломались. В остальном обошлось.
Он попытался встать, тело отказалось подчиниться.
Белочка сорвала голову. Лицо, пунцовое от духоты, жгла ненависть. Сбросила беличьи варежки.
– Будь ты проклят, Ванзаров! – закричала Ариадна Клубкова, или Прасковья Ладо, или Ляля. Не имеет значения. – Дело будет закончено!
Из меха появился маленький «браунинг». Выставив руку, она пошла вперед.
Лежа на боку, Ванзаров попытался поймать пушистую ножку. Не дотянулся.
Услышал тихий хлопок. Вывернул голову, чтобы узнать, кому досталась крохотная пулька. Мадемуазель Рейс оседала на руках Самбора.
– Дура, зачем!
Ариадна шла вперед. Туда, где прятался Горемыкин. Министр должен умереть. Покончить с его заместителями. Победа над тиранией. Какая разница, что за нее придется заплатить жизнью. Великая цель стоит жертв. Жертвы не имеют значения. Жертвы не в счет.
Путь преградил Пирамидов с армейским револьвером, в барабане шесть патронов. Полковник нажал на спуск, пуля ударила Ариадну в грудь. Она пошатнулась, откинув руку с дамским «браунингом», упала на колени, беличий хвост задрожал. Подряд ударили две пули, опрокинули ее на спину. Пирамидов жал и жал на курок, вымещая обиду, злость и досаду, что девица дважды выставила начальника охранки глупцом. Вымещал поражение, которое не смыть кровью. Последние пули разорвали беличью грудь. Кружили и опадали ошметки меха.
Ударив сапогом, полковник плюнул в умирающее лицо.
– Рассчитались…
Он подошел к лежащему Ванзарову, оглянулся, навел ствол прямо в лоб.
– Жаль, что чиновник сыска погиб на посту, – сказал Пирамидов, отводя пальцем ударник револьвера. – Вас будет не хватать.
Выстрел казался не слишком громким.
Тишина звенела тревогой. Сидя в гостиной, Борис Георгиевич не знал, что делать. Четыре дня подряд от брата нет вестей. Сначала он слал строгие записки, потом угрожающие, потом исключительно грозные, а под конец умолял отозваться. Конечно, Родион не признает приличий, ни в грош не ставит старшего брата, поступает, как вздумается, и вообще позор семьи. Но так никогда не исчезал.
Что, если с ним что-то случилось? Служба в сыске – не прошения перебирать. Борис Георгиевич мысли не допускал потерять брата. Кого он будет поучать? Жена и дети не годятся. Они им командуют. Родион – вот кого следует воспитывать. Пусть раз в год, пусть не поддается мудрым советам, но другого брата у него нет. Получается: бесценное сокровище. Хоть позор семьи.