— Вы любили его? — спросил судья.
— Да, — коротко ответила Ирина.
В зале загомонили.
Моих родителей на суде не было. Спасибо тестю хоть за это. Мне дали последнее слово. Оглядев зал, Альбину Николаевну, Ирину, журналистов, хмурого следователя Коренева, я хотел сказать что-то вроде «простите меня», но ничего не сказал и сел на место.
Глава 6
Я получил пятнадцать лет общего режима. Ирина — четырнадцать. Несмотря на сочувствие публики, судья влепил ей почти полный максимум, великодушно скостив год. А меня через пару дней перевели в общую камеру на сорок человек. Кто-то решил показать мне, что такое настоящая тюрьма.
Двести девятая камера по сравнению с общей выглядела курортом. В переполненном помещении едко пахло испарениями человеческих тел, нечистого белья и плесени. Стоял неприятный гомон множества голосов, а под потолком клубился табачный дым.
Здесь я нагляделся такой чернухи, о чем раньше мог только догадываться. Видел, как грабят, вытряхивают из собственной одежды всех, кто послабее. Как насилуют, избивают и пинком гонят к параше «опущенных». Умного и авторитетного уголовника, вроде Надыма, во главе камеры не оказалось. Верховодила какая-то шпана, не придерживаясь воровских законов.
Ночью я просыпался от шума разборок. Кого-то безжалостно молотили ногами, и глухие удары башмаков о человеческую плоть заставляли меня трястись от напряжения и ненависти к уродам, вершившим суд. Я забывал, что сам попал сюда за убийство женщины и был ничем не лучше остальных.
Медленно проходило лето, необычайно душное и жаркое. Может, мне это только казалось, и лето в городе было самым обычным, но переполненная камера древней тюрьмы нагревалась словно кочегарка. Пол и стены поливали водой, однако это не помогало. Испарения воды и немытых человеческих тел превращали воздух в липкую смесь, которой невозможно дышать.
Я не спал сутками. Тяжелый, прерывистый сон, в который я, обессилив, погружался на час-два, не приносил облегчения. Я ходил вялый, как весенняя муха, и желал только одного — вырваться из этих стен. Про меня словно забыли и решили сгноить. Я дважды обращался на проверках к надзирателям — когда меня отправят в колонию. Надзиратели записывали мою фамилию и обещали выяснить. Я просил ускорить отправку и намекал, что сумею отблагодарить. Всерьез мои слова не принимали.
Между тем деньги у меня имелись. Доллары и рубли, хранившиеся в сейфе и в мелких тайниках квартиры, тесть, конечно, нашел. Но еще год назад я зарыл под деревом, неподалеку от дома, целлофановый пакет с четырьмя тысячами долларов. Помню, я подсмеивался над собой, когда, поглядывая по сторонам, копал на рассвете яму, а затем маскировал ее. Вряд ли кто нашел мой тайник. Это было все, что у меня осталось от огромных сумм, принадлежавших мне и Кате.
Однажды среди ночи меня кто-то толкнул в плечо.
— Ермаков?
— Да, а что?
— Тебе привет…
Мгновенная острая боль распорола живот. Я рванулся, пытаясь подняться, но боль еще раз пронзила тело, и я потерял сознание.
Заточка делается просто. Берут кусок арматурного прута, шпильку, на худой конец — обрезок толстой проволоки, заостряют на наждаке или напильником, обматывают изолентой рукоятку, и вот оно, страшное и простое тюремное оружие, готово. Если нет под рукой напильника, железяку можно заточить о кирпичный подоконник или цементный пол. В человеческое тело эта штука входит, как в масло. Один Бог знает, сколько людей отправлено на тот свет с помощью заточек в лагерях еще со времен Лаврентия Берии.
Я едва не стал одним из них. Меня притащили в санчасть уже без сознания, и по всем понятиям, к утру я должен был умереть.
Но не умер. На мое счастье, в ту ночь дежурил старый тюремный хирург. Не очухавшись толком от стакана спирта, принятого на сон грядущий, он осмотрел меня и приказал класть на операционный стол. Похмелившись, взялся за дело. Всю ночь резал, чистил и зашивал мои кишки. Операция прошла удачно. Мне влили литра полтора консервированной донорской крови, и спустя несколько часов я открыл глаза.
— Все в порядке, теперь выкарабкается, — сказал кто-то из врачей. И сглазил. У меня началось заражение. Я терял сознание, снова приходил в себя и, с трудом ворочая распухшим сухим языком, пытался что-то сказать. Что? Я и сам не знал. Я очень хотел жить и боялся смерти. Этот страх заставлял меня тянуть навстречу хирургу руку, прочерченную багровыми полосами воспаленных лимфатических узлов. Сделайте хоть что-нибудь! Мне ведь всего двадцать восемь лет. А сколько было Кате, когда она умерла? Двадцать четыре… Она не умерла — ее убили. Кто? Я опять погружался в беспамятство.
Меня спасали, насколько позволяли возможности тюремной санчасти. Хирург сделал еще две операции, кто-то из осужденных сдал кровь для переливания. Но ничего не помогало. Однажды я услышал бубнящие голоса двух санитаров. Они не знали, что я их слышу, а скорее всего, им было просто наплевать.
— Долго этот парень держится.
— Держись не держись, а против смерти не попрешь. Врачи базарят, еще день-два и конец. От него уже гнилью несет.
— Так ссанье ведь никто не убирает.
— Возьми да убери.
— На хер он сдался. Когда умрет, надо Витьку сюда переложить. Он просил. Место хорошее, возле окна.
— Давай сейчас кровати поменяем.
— Хирург разорется. Пусть на своем месте помирает… Гля, а ведь он плачет.
— Кому помирать охота. Эй, парень, может, закурить хочешь? Я хотел ответить, что хочу курить и не хочу умирать, но сил не хватило, и я опять погрузился в забытье. Чем закончился разговор сердобольных санитаров — не знаю.
После одного из уколов мне стало легче. На край кровати села медсестра и, заглядывая мне в глаза, спросила:
— Ты можешь разговаривать?
— Да…
— У тебя заражение крови, нужны дорогие лекарства. Родственники в Москве есть?
— Нет.
— Тогда ты умрешь.
Широкоскулое лицо медсестры было усыпано мелкими веснушками. Откуда она взялась? Женщин в тюремной санчасти мало, но я, кажется, — ее видел. Когда меня привозили сюда после разговора с тестем.
— Как тебя зовут? — спросил я.
Фраза далась в три приема. Язык не слушался, и я собирался с силами после каждого слова.
— Таня.
— Отец живет… в Красном Яре. Дайте телеграмму.
— Будет поздно, — покачала она головой. — Если уже не поздно.
— Отец живет…
Я пытался повторить адрес своих родителей. Таня меня перебила.
— Никто такую телеграмму официально давать не будет.
— Ты…
Я, наверное, хотел попросить, чтобы телеграмму дала она. Таня меня поняла.
— У меня зарплата шестьсот рублей. А вас вон сколько. Да и поздно будет. Пока соберется, пока приедет.
— Ты…
В голове заклинило. Я повторял слово «ты», как часовой механизм, и шарил рукой, пытаясь поймать ее руку. Страх смерти, самый сильный из всех страхов, рвался сквозь меркнущее сознание и умолял о помощи. Я никогда не поверю, что люди могут не бояться смерти. Чтобы это понять, надо пройти по самому ее острию.
— Хорошо, я дам телеграмму и найду лекарства на первые шесть инъекций. Твой отец сможет со мной рассчитаться?
— Да. Я сам смогу…
Я хотел сказать, что у меня есть деньги. Четыре тысячи долларов. Надо пойти и выкопать их. Но объяснить, где лежат доллары, было выше моих сил. В голове все путалось, и я тут же забыл про эти тысячи.
— Таня…
— Ну чего тебе?
— Я… я…
Приехал отец и привез деньги. Каждые два часа мне делали уколы. Боли я уже не чувствовал. Последующие недели отложились в памяти, как бесконечные провалы в сознании, чьи-то бубнящие голоса, лица отца и медсестры Тани. Потом я впервые попросил есть. Меня поили бульоном, и сильная боль обжигала желудок.
— Больно…
— Это хорошо, что больно. Значит, оживаешь!
В те дни мне впервые приснилась Катя. Побывав сам возле смерти, я вдруг с ужасом понял, что убил человека. Зачем? Теперь я этого не знал. Кажется, я хотел свободы… А что это такое?
Отец прожил в Москве почти месяц. Через день приходил ко мне в санчасть. Приносил куриный бульон, котлеты, чай, заваренный в китайском термосе.
— Не говори ничего маме, — попросил я.
Про мое ранение мама не знала. Для нее было достаточно репортажа, увиденного по телевизору. Сын получил пятнадцать лет за убийство жены! Вот почему полгода не приходило писем. С мамой сделалось плохо. Ее увезли в больницу. Она уговаривала отца ехать в Москву, но знакомые убедили, что ехать нет смысла. Лучше дождитесь, пока сына направят в колонию. Там легче получить свидание. И вот телеграмма от медсестры Тани.
— Ты с ней рассчитался, батя?
— Нормально. Да она много не взяла. Я ей рыбешки привез, меду.
Меду отец привез и мне. Но двухлитровую банку в первую же ночь украли. Отец очень переживал. Он сходил на рынок и купил еще одну банку. Теперь приносил небольшими порциями. Отец меня побрил, сменил белье и неторопливо рассказывал домашние новости.
Под монотонный голос отца я начинал дремать. Слышал, как подходили санитары, хвалили меня (молодец, парень, крепко держался, не ныл!) и стреляли у отца папиросы.
Я выздоравливал. Отца предупредили, что разрешений на свидания он больше не получит и ему лучше вернуться домой. Отец расплакался и обещал приехать с матерью в колонию, куда меня направят. Я успокаивал отца, а он уговаривал меня, чтобы я не падал духом.
— Это ничего, что пятнадцать лет. Трудись хорошо и могут освободить раньше.
— Конечно, батя.
— Я Тане пять тысяч на еду и сигареты оставил. Хорошая она девушка. Кажется, ты ей нравишься.
Я это знал. Таня под всякими предлогами постоянно крутилась возле меня, а в глазах у нее появилось такое же глуповатое выражение, как когда-то у Кати, а позже — у Ирины.
— Хорошая девушка, — повторил отец.
Я смотрел на него и думал, можно ли его просить откопать те четыре тысячи долларов и пронести часть денег мне в санчасть. Батя был хорошим надежным человеком, но для такого дела не годился. Слишком честный. Через несколько дней он пришел в последний раз.