— Береги себя, Саня.
— И ты тоже. Прости, что все так получилось.
— Чего ж теперь!
— Маме ничего не говори. Я ей потом сам напишу.
— Ладно.
Мы простились, и я снова остался один. Вечером пришла медсестра Таня и часа два просидела у кровати. Я рассказывал ей что-то смешное. Таня тихо смеялась.
Я ей нравился. Мы говорили о каких-то пустяках, я пытался острить, и впервые за много недель мне хотелось женщину. Я гнал из башки эти мысли, понимая, что ни к чему хорошему они не приведут. Впереди четырнадцать с лишним лет лагерей. Я выйду на свободу, когда мне будет за сорок. Глубокий старик. Так мне тогда казалось. Я уставал от Тани, от ее круглых коленок, коренастого, крепко сбитого тела. Близость и недоступность женщины раздражали. Я положил руку ей на колено, потом передвинул руку выше. Таня вздохнула, но продолжала сидеть неподвижно. Потом сняла мои пальцы и осторожно пожала их. А может, мне показалось.
Дело о нанесении мне тяжких телесных повреждений вскоре закрыли. Я бы не смог опознать человека, который нанес два удара сорокасантиметровой заточкой. Отпечатков пальцев на заточке тоже не обнаружили. Никто из моих соседей по нарам, как водится, ничего не видел и не слышал. Связывать попытку убийства с моим тестем следователь не хотел, да и какой с того был бы прок? Такие вещи недоказуемы и делаются за большие деньги через очень надежных людей.
Я был уверен на сто процентов, что это заказ тестя. Кому еще понадобилось убивать меня? Врагов в тюрьме у меня не было, ни в каких разборках я участия не принимал. Ошибка тоже исключалась. Прежде чем воткнуть заточку, меня вежливо спросили, действительно ли я Ермаков. Что я сдури и со сна подтвердил.
Но почему меня не добили? Это легко можно было сделать в санчасти, пока я висел между жизнью и смертью. Скормить, например, таблетку клофелина, и мое почти несуществующее сердечное давление упало бы до нуля. Или просто положить на лицо подушку, пока я находился без сознания. Неужели меня решили пощадить? Вряд ли…
Я попросил медсестру Таню позвонить следователю Кореневу.
Эдуард Васильевич Коренев принес свежие газеты и яблоки в целлофановом кульке.
— С собственной дачи, — похвалился он. — Шоколада и сигарет не ждите. Зарплату задерживают.
— И вам тоже? — удивился я.
— А кто мы такие? Прокурорские крысы. Тянем лямку до пенсии. Попробуй пикни!
— Мне кажется, на ваших должностях можно обходиться и без зарплаты.
— На взятки намекаешь?
— Конечно.
Мы сидели с Кореневым в пустой ординаторской, где нам никто не мешал. Курили всю ту же «Нашу марку».
— Взятки, Саня, штука тонкая.
— Скажете, не каждый берет?
— Не каждому дают.
— А вам, Эдуард Васильевич?
— Мордой не вышел, — засмеялся Коренев. — Да и не привык я чего-то к ним. Пока обхожусь.
— Я так и понял. Поэтому хочу с вами посоветоваться. Что мне делать?
Следователь не стал уточнять, что я имею в виду. Коренев все понимал.
— Тебя должны отправить по этапу в какую-то колонию. Чем дальше от Москвы, тем больше у тебя шансов выжить. Здесь ты мозолишь глаза. Надо, чтобы ты исчез, тогда, может, про тебя забудут. Сибирь, Урал, Каспий, куда-нибудь подальше. Собственно, я предвидел эту ситуацию и еще до суда послал бумагу в МВД. Считал целесообразным направить тебя подальше от столицы. Но не все от меня зависит.
Сигарета слегка подрагивала в его толстых пальцах. Я разглядел сетку красных склеротических прожилок на щеке. Наверное, он по-прежнему крепко запивает. А какие у него еще радости, кроме возни с такими уродами, как я? Несколько месяцев подряд мы встречались с Кореневым и успели изучить друг друга, выкапывая мелочи, которые не всегда замечали другие. Вначале я изворачивался и врал, потом говорил правду. А Коренев говорил правду всегда.
— Ты изменился, Саня.
— Осознал, прочувствовал…
— Полгода назад ты был сытым, хотя и напуганным самцом. Что-то похожее на тугой мешок с дерьмом.
— А сейчас?
— В глазах появилось новое выражение. Почти человеческое.
— Вы, случайно, рассказы не пишите? — усмехнулся я. — Психологические! О перевоспитании преступников.
— Нет, рассказы не пишу. Про Чикатило статью как-то написал. Направил в «Человек и закон», а ее не напечатали. Журналистка какая-то опередила.
— Вы ловили Чикатило?
— Ловил… Отощал, Саня, ты. Как арматура стал.
— Так месяц почти ничего не жрал. Ну, сейчас ничего, уже бегаю.
— Я говорил с врачом. Недели через две тебя выпишут. А вот в какой этап включат, не знаю. Я пытался в спецчасти узнать, но там молчат. Ты на особом контроле. Чую, не обходится без твоего тестя. Кстати, ты знаешь, кто он теперь?
— Откуда?
— Заместитель министра. Назначили неделю назад.
— Ну, блин, у нас и страна! Он же уголовник чистой воды. Как и я. Я понял, что моя жизнь по-прежнему полностью зависит от тестя. Если он забудет про меня или решит, что я наказан достаточно, то, может, выживу. Когда прощались, Коренев сунул мне остатки сигарет. Мы стояли у двери. Я чувствовал, он хочет сказать что-то еще.
— Что? — спросил я.
— Слушай, не хотел тебе говорить. Вроде ты еще больной, не оклемался… В общем, Ирина умерла.
— Когда?
— Месяц назад. Повесилась в камере.
— Непохоже на Ирину. Она сильная женщина. Может, повесили?
— Может.
— В общем, ты меня понял. Тебя, конечно, могут достать и на Чукотке, но вряд ли кто станет городить огород, посылать людей на край света. Подождем, может, сработает моя бумага. Если что, повторю запрос.
— Спасибо, Эдуард Васильевич.
— Прощай, Саня!
Запрос следователя прокуратуры Коренева сработал с точностью до наоборот.
Прибежала Таня и сообщила, что пришла разнарядка и меня направляют в одну из колоний под Владимир.
— Ты представляешь! Всего двести километров, мы можем видеться каждый месяц. У меня в той колонии знакомая врачиха есть. Поможет свиданки устроить. Ладно, пока! Вечером увидимся.
Господи, я мало чего хорошего делал в жизни женщинам, но они почему-то верят мне. И влюбляются. Мне жалко Таню. Ничего у нас не получится. В моем положении только и дурить ее. Напой сладкого в уши, наобещай и получишь все, что хочешь. Назло себе и Тане, я говорю правду. По моей расстрельной статье меня не освободят раньше, чем через десять лет. Это огромный срок. Целая жизнь. Дадут ли мне ее прожить…
Мне хочется сделать для Тани что-то приятное, и я рассказываю ей про спрятанные четыре тысячи долларов.
— Их легко найти, — я подробно описываю место и дерево, под которым надо копать. — Если доллары никто не выгреб, возьми себе.
— Да ты что! Такая сумма! Мне не надо.
— Таня, это не сумма. В день ареста тесть выгреб у меня полста тысяч наличкой в кабинете и почти столько же пропало на валютном счете.
— Хорошо, я постараюсь их найти, — говорит Таня. — Слушай, почему ты говорил, что Владимирская область это хреново? Ты не хочешь быть рядом со мной?
— Я там долго не протяну.
— Почему?
Неизвестно зачем я рассказываю Тане про свои отношения с тестем и о разговоре со следователем. Для чего? Вряд ли мне сможет помочь девушка Таня, медсестра из тюремной санчасти.
— Значит, получается так. Если будешь рядом со мной, то умрешь. А чтобы жить, тебе надо уехать далеко от меня. Сказка какая-то дрянная. Может, ты все выдумал? Тебе только кажется.
— Может быть, — пожимаю я плечами.
— Нет. Похоже на правду. Тебя ведь уже пытались убить.
За окном ноябрьская ночь. На носу зима. Доживу ли я до весны?
Меня выписали из санчасти и перевели в общую камеру. Она не такая большая, как та, где мне всадили в живот летом заточку. Человек двадцать. Здесь я неожиданно встретил Женьку-«бычка». Встретились, как родные. Рэкетир сразу предложил:
— Топай к нам. Вон там, в углу, наша бригада. Я посмотрел на маячившие в углу такие же бритые головы-шары и отказался.
— Я уже занял шконку. Рядом с дедами спокойное место. После санчасти слабый еще. Сплю целыми днями.
— Ну, как хочешь, — сразу согласился Женька. Он не спросил, почему я угодил в санчасть, зато с удовольствием вспомнил, как мы дрались с Серегой. — Молодец, не струсил! Борман мужик крутой, мог и насмерть пришибить.
— Где он сейчас?
— На свободе, конечно. Полностью и подчистую оправдан. Свидетели изменили показания. Ошибались они. Он мне передачку уже с воли прислал. Во, «Кэмэл». Закуривай!
Я закурил дорогую сигарету. Коренев себе такие позволить не может.
— А Звездинский?
— Три года условно. По телевизору его видел. Жаловался, что неправильно его посадили. А вот Алексею Ивановичу не повезло.
— Что случилось?
— Он еще в августе освободился. Уехал к себе, в Самару, а там его хлопнули, расстреляли в собственной машине.
В голосе Женьки особой скорби не чувствовалось. Воровской авторитет Надым был совсем из другого поколения, которое не очень-то жаловало молодых выскочек типа Бормана или Женьки.
— А у тебя как дела? — спросил я.
— Судья что-то задурил. За отрезанное ухо два года общего режима влупил. Во вторник пересуд будет. Обещали на условное переделать.
На том и закончился мой разговор с «бычком» Женькой. Через несколько дней его освободили, а я продолжал ждать. Этап почему-то задерживался. Я устал от тюрьмы и мечтал о колонии. Там какой-никакой простор: бараки, двор, промзона, даже деревья растут. Можно дождь рукой потрогать. А тюрьма — это клетка, которую я уже не мог выносить. Но судьба готовила мне очередную неожиданность.
В один из дней Таня устроила мне вызов в санчасть. Минут на десять нас оставили одних в перевязочной.
— Прощаемся, милый, — она положила мне на колени сверток. — Здесь свитер, теплое белье, кое-что из еды.
— Спасибо, Танюшка, — я поцеловал ее в шею. — Чего плачешь? До Владимира три часа езды. Через неделю увидимся.
— Нет, Саня. Все меняется. Ты прости, что за тебя решила. Сегодня ночью уходит этап на Ростов, ты в него включен.