— Зачем?
— Ты сам говорил, что тебе надо уехать подальше от Москвы. Из Ростова тебя повезут в Дагестан. Там недалеко от Чечни есть колония общего режима номер восемь. Последние годы туда никого не направляют, но для тебя сделано исключение… за две тысячи долларов. Я уговорила начальника спецчасти, и он согласился рискнуть.
— Почему именно в Дагестан?
— Твою анкету переписали, а паспорт потеряли. Теперь ты родился в Дагестане, и тебя направляют туда, как местного жителя. Собственно, это не совсем Дагестан. Автономный район, который не поймешь кому подчиняется. Я слышала про эту колонию. Там случаются всякие вещи. Меняют личные дела, статьи. У кого есть деньги, могут нанять человека, и он сидит вместо преступника. Понимаешь? Или покупают фиктивные справки о смерти. Здесь в России ты будешь сидеть лет десять, пока не попадешь под условное освобождение. Если раньше тебя не прикончат! А там сможешь освободиться через год-два, были бы деньги. Тысяча восемьсот долларов у меня остались. Я привезу их весной, в марте. У меня отпуск, я к тебе приеду. И знаешь, там, на Кавказе, тебя вряд ли достанут те люди, которые тебя резали. Понимаешь?
— Понимаю.
Сейчас Таня уже не напоминала влюбленную девочку, допытывающуюся о моих чувствах к жене. Она спасала мне жизнь и прокладывала мостик к свободе.
Мы попрощались. Торопливо и озабоченно, словно завтра собирались встретиться снова.
— Я тебя люблю, — сказала Таня.
— Я тебя тоже люблю.
Я не обманывал ее. Мне казалось, что у меня никогда не было более близкого человека. А может, жизнь, толкнув мордой в дерьмо, что-то сдвинула во мне, и я любил уже не только себя…
Глава 7
Здесь все чужое. Даже охранники матерятся на своем языке. Колония общего режима номер восемь крепостью-городком возвышается на вершине плоского холма. Высокий забор из красного кирпича, колючая проволока, вышки, двухэтажные бараки-казармы — стандартный набор любой зоны.
Россия где-то далеко на севере. Вокруг горы, смыкающиеся в хребты, узкие зеленые долины и речки, сбегающие по каменистым склонам.
Огромная белая вершина Чиракчи уходит за облака, снег на ее склонах никогда не тает. Село с таким же названием раскинулось километрах в десяти от лагеря. Для кого-то это родина. Для меня — чужая земля. Вот уже полтора года, как я здесь. Таня ко мне не приехала. Прошлой весной я получил от нее два коротких письма — люблю, жду, обязательно встретимся! И все…
Что-то стронулось в политике этого региона. Письма из России сюда уже не приходят. Администрация колонии по своим каналам помогает в переписке заключенным, которые клянчат у родственников деньги. Я просить денег ни у кого не собираюсь.
Мои знания английского и диплом тренера по плаванию здесь никому не нужны. Как новичка, меня сунули слесарем-сантехником. Думаю, что за год я выгреб из забитых труб и коллекторов не меньше тонны всякого дерьма. Может, и сгинул бы навсегда в этом вонизме, но подвернулась удача. Нашел серебряный перстень, оброненный в очко кем-то из надзирателей. Не слишком ему велика цена, но что-то взять можно.
Сосед по нарам, Ваня Лагута, которому я доверился, решил вопрос просто.
— Я знаю, кто потерял. За литр чачи и курево хозяину продадим.
Что и сделали. Литр выпили с Лагутой вместе, поговорили за жизнь, и Ваня предложил взять меня к себе в напарники. Лучше кирпичи на вольном воздухе класть, чем дерьмо в трубах черпать.
И вот я с апреля работаю вместе с Иваном Лагутой у одного из богатых крестьян в Чиракчи. Колонию за горой не видно, кажется, свобода полная. Строим дом для сына хозяина. На Кавказе свои законы. Таких рабов, как мы с Лагутой, насчитывается в лагере несколько десятков. Богатых родственников у нас нет, и мы своими горбами зарабатываем себе пропитание. Нас отдают пасти скот, строить дома, кто-то водит грузовики. За всех нас хозяева отстегивают начальнику колонии деньги. Сколько — мы не знаем. Но живет он не бедно и ездит на работу на огромном черном джипе.
Нашего хозяина зовут Асадулла. Сказать про него хорошее — язык отсохнет. Мы для него лишь рабочая скотина. Но по зековским меркам он хозяин еще ничего, попадаются куда хуже. По крайней мере, Асадулла нас не бьет.
Мы живем в каменном сарае в глубине огромного двора. Сами таскаем дрова и топим в холодные ночи кирпичную печку. В шесть утра — подъем, и работа часов до семи вечера. Выходных не положено. Но раз в неделю Асадулла отпускает нас с обеда на озеро искупаться и простирнуть одежду. В остальные дни ходить купаться не хватает сил. Упахиваемся за день так, что едва волочим ноги до своих лежанок. Перекуривать нам не дают. Хозяин или кто-то из родственников постоянно следят, чтобы не просиживали:
— Давай, давай! Не сиди. Вы почему, русские, такие ленивые?
Лагута шепотом матерится. Тебя бы, сволочь, десять часов в сутки заставить работать!
Мы отдыхаем, когда в колонию приезжают проверяющие из Главного Аула (так мы называем столицу автономного района). Рабов-заключенных на день-два собирают в зону, и мы вволю отсыпаемся. Даже не столько отсыпаемся, сколько лежим, давая покой задубевшим от тяжелой физической работы мышцам. Но в колонии почти не кормят, и мы, оголодав, снова рвемся к своим хозяевам.
Старшего сына Асадуллы зовут Вагиф. Как и многие молодые мужики, он в селе почти не живет. Занимается отхожим промыслом. Местные жители возят в Россию плохой спирт, анашу, мандарины, крутят какие-то дела с крадеными машинами или просто грабят. Иногда привозят с равнины заложников и перепродают в Чечню.
В селе все мужики имеют автоматы или карабины, хотя многие предпочитают открыто их не носить. Но Вагиф не расстается с короткоствольным АКСУ, а когда разговаривает с нами, часто кладет руку на рукоятку. Мне становится жутковато. У Вагифа злые сощуренные глаза, говорит он отрывисто, словно лает. Он воевал в Чечне и русских ненавидит. Нас он кое-как терпит, потому что мы с Лагутой люди казенные, числимся за колонией и просто так нас мордовать нельзя. Начальнику колонии это может не понравиться и тогда придется платить дополнительные деньги.
Однажды по просьбе отца Вагиф привез нам кое-какую одежду. Стоптанные кирзовые сапоги, нательные рубашки и два поношенных армейских бушлата. Один из них был испачкан кровью. Я вопросительно посмотрел на Лагуту. Тот разозлился:
— Чего смотришь? Пришили они кого-то… бери и носи. А кровь на память останется.
Ивану Лагуте лет тридцать пять. Долговязый, под метр девяносто, с квадратной челюстью и мосластыми плечами, он напоминает мне рабочую конягу. С лица у него не сходит унылое выражение, даже когда он рассказывает анекдоты или вспоминает своих прошлых баб. Работает Лагута, как заведенный конь в борозде. Размеренно стукает мастерком, ляпает раствор, равняет кирпичи. Стена растет вроде незаметно, но мы уже заканчиваем кладку второго этажа и приближаемся к крыше. За нашими спинами сопит Асадулла. Наверное, хочет поторопить Лагуту, но не решается. Иван работает умело и не любит, когда его подгоняют. Может облаять, а хозяин свой авторитет бережет и себя крепко уважает. Свой начальственный зуд он срывает на мне.
— Чего заснул, Сашка? Иди вниз за кирпичами.
Таскать кирпичи на леса второго этажа занятие малопродуктивное и тяжелое. Обычно я швыряю их снизу, а Лагута подхватывает и складывает в кучи. За полчаса мы обеспечиваем себя кирпичами на весь день. Иногда нам помогает младший сын хозяина. Сам Асадулла к кирпичам не притронется. Я спускаюсь с дощатого помоста и набираю первую стопку кирпичей. Асадулла крутится возле нас еще с десяток минут, потом идет к своей «Ниве».
Машина у него украшена диковинными желтыми номерами с тремя единицами — признак особого положения хозяина. Асадулла один из самых богатых жителей Чиракчи и может позволить себе что угодно. Впрочем, и остальных в селе никто ничем не ограничивает. Все живут как могут. И хотя формально это территория России, никакие российские законы здесь не действуют. Машина у Асадуллы наверняка ворованная, но никого это не колышет. Иногда к хозяину приезжает усатый капитан-участковый, одетый в камуфляж. Автомата за спиной Вагифа он никогда не замечает, также не спрашивает, откуда взялись мы. Участкового хорошо угощают коньяком и грузят в багажник баранью тушу. На этом проверка завершается.
«Нива» хозяина исчезает за поворотом. Мы, как водится, плюем ей вслед и устраиваемся перекурить. Куда торопиться? Мне сидеть еще двенадцать с половиной лет. Начать и кончить! Лагуте — восемь.
Иван — бывший прапорщик. Воевал в Осетии, Абхазии, потом служил в Пятигорске. В компании со своим начальством торговал списанной техникой. Во время одной из разборок застрелил заворовавшегося компаньона и получил двенадцать лет. Родители у Лагуты давно умерли, а жена сошлась с другим. Время от времени он собирается бежать, но каждый раз свое намерение откладывает. Некуда бежать…
Мы швыряем окурки вниз и снова принимаемся за работу. Не сделаем норму, Асадулла всю душу вымотает. Вместо ужина даст помои и оставит без сигарет. Едой он не балует, но молока хватает, хоть и снятого. Иногда подкидывает мяса (чаще обрезки), раз в неделю наливает двухлитровый кувшин вина. Прижимистость хозяина мы еще терпим. Больше задевает его презрительное высокомерие. Нас он считает за людей низшего сорта. Заодно сгребает в кучу и всех русских: «Вы свиньи!» Раза два Асадулла пытался накормить нас похлебкой из пропавшей баранины. Мы возмутились и варево демонстративно отдали собакам. Те с удовольствием сожрали, а мы ходили голодные. Соответственно и работали через пень-колоду. После этого Асадулла тухлятину не подсовывал.
Сегодняшний день похож на все остальные. К вечеру кончаются сигареты. Мы вытряхиваем из консервной банки окурки и сворачиваем цигарку на двоих. Оба устали, не хочется даже двигать языком. Мимо прогнали стадо, и мы определяем, что время восьмой час. Солнце скатилось к верхушкам гор, и длинные тени пересекли зеленую долину, где расположено село. У подножия огромной скалы серо-голубым пятном светится озеро. Пора бы идти отдыхать в нашу хижину, но Асадулла не торопится. Без него мы не имеем права бросить работу. Наконец появляется хозяин и придирчиво определяет, что мы сделали за день. Норма выполнена, и Асадулла обходится без нравоучений.