— Надо быстрее заканчивать кладку, — рассуждает он по дороге. — Во вторник плотники начнут работать.
— До вторника не успеем, — говорит Лагута. — Или давай еще одного каменщика.
— Поднажмите. Зима скоро.
А ради чего нам нажимать? Ляжет снег, и нас до весны загонят за проволоку. Пустая баланда, ячменный хлеб и тоскливое ожидание завтрашнего дня.
— Сигареты кончились, — напоминает Лагута.
— Женщины принесут…
Женщины — это жена Асадуллы и его дочь Надия, четырнадцатилетний подросток. Надия смотрит на нас с любопытством, и, если приходит одна, мы с ней болтаем о деревенских новостях на жуткой смеси русских и горских слов. В присутствии матери заговаривать с нами она не решается. Хозяйке лет сорок пять, но выглядит она как старуха, одевается во что-то черное и бесформенное, а увядшее лице покрыто сеткой глубоких морщин. Говорят, у Асадуллы в соседнем селе имеется еще одна жена. Поначалу мы сочувствовали хозяйке, не очень-то приятно делить собственного мужа с другой бабой. Но вскоре сочувствие пропало. Хозяйка оказалась не менее жадной, чем Асадулла, и мы стараемся с ней не общаться. Иногда она просит нас помочь в огороде. Мы соглашаемся в обмен на сигареты или вино.
— После дам, — обещает она.
Мы ей не верим. Научены прошлым опытом, что, кроме кружки жидкого снятого молока, ничего не получим, и поэтому помогать хозяйке не спешим. Достаточно того, что целыми днями вкалываем на доме.
Уже в сумерках Надия приносит сигареты и ужин. Кукурузная каша, молоко и пресная лепешка.
— Надька, а мяса не будет? — спрашиваю я.
Дочь Асадуллы смеется, как будто я сказал что-то смешное.
— Завтра мясо. Отец барана зарежет, Вагиф приезжает.
— Вот это праздник! Шаболов ворованных, небось, полные мешки привезет.
Дочь Асадуллы очень плохо говорит по-русски и моей язвительности не понимает, для нее приезд брата действительно праздник.
— Надька, Вагиф где работает? — допытываюсь я. Девчонка меня не понимает, и я уточняю: — Вагиф — джигит?
— Джигит, джигит!
Мы едим кашу, а Надия рассказывает, какой у нее хороший брат. Большую часть слов мы не понимаем, но по интонации и жестам догадываемся, что Вагиф, по мнению Надии, очень хороший брат. Он подарил ей золотую цепочку, кольцо, а себе недавно купил мебель для дома. Будущей жене Вагифа повезло. Под содержательный рассказ Надии мы приканчиваем кашу с молоком и закуриваем. Появляется хозяйка в своем обычном глухом платье, которое она не снимает все лето. Что-то шипит дочери. Надия торопливо сгребает посуду.
— А вина не будет? — интересуется Иван.
— Каждый день вино пьют пьяницы, — учит нас хозяйка.
— Так мы вчера не пили. И позавчера тоже.
— Завтра вино. Сегодня нет.
— Кислятины пожалели, — бурчит Лагута.
Женщины собирают грязную посуду, недоеденную кашу, которая нам страшно опротивела, и уходят. Мы остаемся одни. Под закопченным потолком мерцает тусклая сорокасвечовая лампочка. Две продавленные железные кровати, стол, чурбаки вместо табуреток и печь с залатанной железной трубой. Картину оживляет красочный портрет порнозвезды Амбер Линн, застывшей на четвереньках. Блондинка перепоясалась узким поясом, роскошная грудь вываливается из открытого бюстгальтера, а крашеные губы призывно раскрыты. Особенность фотографии в том, что откуда бы ты на нее ни смотрел, честные голубые глаза блондинки пристально смотрят на тебя. Поиграем, мальчики?
Я отвожу взгляд от порнодивы и пытаюсь читать. Дочь Асадуллы таскает мне из подвала старые журналы и роман-газеты еще советских времен. Я с удовольствием перечитал «Три круга войны» Михаила Колосова и «Царь-рыбу» Виктора Астафьева. Взялся за «Щит и меч». Но бестселлер семидесятых Вадима Кожевникова кажется мне ужасно примитивным: немцы — сплошные идиоты, а наши разведчики самые умные на свете.
На фоне позорно проигранной войны в Чечне эти хвастливые вещи раздражают. Хотя с немцами воевало совсем другое государство. Когда шла война в Чечне, мне было на нее наплевать. Конечно, меня неприятно задевали бесконечные поражения нашей армии, но долго я над этим не задумывался. Теперь я смотрю на войну другими глазами. В селе до сих пор живет парнишка, захваченный в плен в Грозном и проданный местному жителю. Его зовут Олег Иванов, и, кажется, он немного свихнулся. Он пасет скот и ходит в драном армейском бушлате. Иногда он подходит к нам, мы угощаем Олега сигаретами, а я пытаюсь его разговорить.
— Родители-то есть?
— Есть.
— Где живут?
— А в Вязовке.
— Это какая область? — допытываюсь я.
— Село такое… на Волге.
— Я тоже с Волги, — говорю я. — А область-то какая? Олег худой, небольшого роста, ходит, подволакивая ноги и глядя куда-то вниз. На макушке торчат желтые, как солома, волосы. На шее и плечах Олега, вперемежку с веснушками, темнеют следы давних ожогов. Левый глаз пересечен глубоким шрамом, и от яркого солнечного света слезится. Другой глаз смотрит внимательно и настороженно. Взгляд не вяжется с безвольно отвисающей нижней губой и всем его простоватым, ничего не выражающим конопатым лицом. Меня не оставляет ощущение, что Олег, побывав где-то рядом со смертью, играет придуманную для себя роль мальчика-дурачка. В сущности, он и есть мальчик, вряд ли ему больше двадцати двух. Но что-то подсказывает мне, что он далеко не дурачок и, наверное, многое скрывает. Может, свою настоящую фамилию и область, где живут его родители.
Однажды мы пригласили Олега к себе в сарай обмыть шабашку. Асадулла одолжил нас на пару дней своему брату сложить гараж. Тот подарил за работу полведра вина. Олег сидел раскрасневшийся от выпитого и грыз орехи, которыми мы закусывали розовую «Изабеллу».
— Так ты, значит, с Волги? — спросил я. — Не из Астраханской области?
— Нет. Из Саратовской.
— Ты в каких частях воевал?
— Мотопехота. Да я и не воевал. В хозвзводе был.
— В твоей части знают, что ты в плену находишься?
— Наверное, — неохотно ответил Олег, словно смирился со своей долей.
— Давай через наших уголовников в Саратовский облвоенкомат сообщим? Пусть пошевелятся.
— Ни к чему.
— Ну, тогда родителям, — настаивал я.
— Зачем? Они знают, что я жив. А где, что делаю, это уже не важно. Мне мой хозяин предлагал письмо передать. Мол, тысяч за двадцать баксов я тебя освобожу. А откуда они их возьмут?
Лагута налил еще по стакану и принес с печки подогретую перловую кашу. Этим добром вместе с кукурузой хозяин кормил нас каждый день. Перловку раздобыли, наверное, на военных складах. Она была затхлой от долгого хранения и пахла мышами. Мы готовили ее по-своему: парили ночь на печке и заправляли бараньим жиром.
— Жрите, — сказал Иван. — А ты, Сашка, к парню не привязывайся. Он лучше знает, что делать.
— Ну, может, наскребут старики тысяч пять, — продолжал Олег. — В долги влезут, скотину продадут. У них эти деньги выманят и дальше доить будут. А меня все равно не выпустят. Я уже видел такое.
— Надо военным сообщить, — настаивал я. — Освобождают же они пленных.
— Освобождают… только ждать долго. Вместе со мной в Гудермесе полковник один был. За ним два раза делегации приезжали.
— Выручили?
— При мне — нет. В клетке железной он сидел. А потом меня увезли.
— Неужели в железной?
— А в какой еще! Днем пахал, а на ночь его в клетку закрывали. Боялись, что сбежит. За него выкуп хороший ждали.
Мы доели перловку, допили вино и вышли проводить Олега. Ему вставать еще раньше, чем нам, до рассвета.
— Жалко мальчишку, — укладываясь на свою продавленную кровать, сказал Лагута. — И себя жалко. Подохнем завтра, никто и не вспомнит… смыться, что ли?
Смыться, то бишь совершить побег, очень не просто. Местное население относится к русским плохо. Беглеца сдадут сразу. Когда поймают, могут запросто искалечить. Или просто убить. Один из заложников прошлым летом пытался сбежать. Его застрелили в трех километрах от села и закопали на пустыре, где зарывают собак, лошадей и выбрасывают разный мусор.
Так проходила наша жизнь в поселке Чиракчи.
Плотники взялись за крышу и полы, а нас приставили помощниками. Август подходил к концу. Мы гадали, загонят ли нас на зиму в колонию или будем работать у Асадуллы. Потом поползли слухи, что русских собираются отправлять в Ставрополь, где мы будем досиживать оставшийся срок. Такие слухи ходили и раньше, но пока никого не отправляли.
Конечно, Россия — это родная земля. Там и стены помогают, но уж очень неохота сидеть двенадцать с половиной лет. Впрочем, мне намекнули открытым текстом: гони двадцать пять тысяч баксов и можешь быть на свободе. Даже липовые документы выдадут. Но двадцать пять тысяч для меня сумма нереальная, как и двадцать тысяч для Олега Иванова.
Чего я добился, попав сюда, на Кавказ? Рабский труд и впереди беспросвет. Правда, одну мелкую штуку я выиграл. Собственную жизнь. Но она не кажется мне слишком великой ценностью. И все же жизнь продолжается. Даже здесь.
Дни и месяцы, похожие один на другой, тянулись мучительно долго. До декабря мы работали на доме у Асадуллы, потом он перебросил нас на недостроенную кошару километров за пятнадцать от села. Ее надо было срочно заканчивать до весны, что мы и делали в компании с двумя бичами. Строительные работы обычно ведут по теплу, но Асадулла, видимо, исходил из наличия дешевой рабочей силы. Кроме того, он боялся, что весной нас и правда отправят в Россию.
Зима в горах — штука суровая, много снега, ветер, а на смену оттепелям закручивают морозы под тридцать. Асадулла отсиживался в деревне, наезжая для проверки раза три в месяц. Нас погонял его двоюродный брат, который жил с нами и готовил еду. Братец был из бедных родственников и старался не рассердить Асадуллу. Вкалывали мы в любую погоду. Едой он нас сильно не баловал, ссылаясь на то, что сейчас зима и всем тяжело.
В этой веренице однообразных отупляющих дней я мог бы по пальцам пересчитать немногие события, которыми была отмечена долгая зима. В декабре я отморозил пальцы на ногах, и они долго болели. Под Новый год Асадулла привез барана и канистру вина. В феврале все дороги завалило снегом, мы несколько дней голодали, выскребая остатки крупы. Бичи выкололи из мерзлого снега две бараньи головы, и мы жрали отдающую гнилью похлебку. В марте мы все переболели гриппом, а я получил письмо из дома. Оно шло сюда три месяца.