Юлька была рада, что получила «сидячее место». Постороннему в этой комнате двигаться было бы опасно. Повсюду на стенах — идеально чистые зеркала, почти полностью заменяющие обои. Можно врезаться, по ошибке решив, что перед тобою пустое пространство. И поранишься, и интерьер испортишь так, что вовеки потом не расплатиться.
Из-за этих зеркал и жилище Кошкина напоминало столь любимые им парикмахерские.
А девчонки сновали туда-сюда, безошибочно ориентируясь в этом фантастическом многомерном, множащемся пространстве. Зеркальные поверхности отражали их под разными углами, и казалось, что детей не пятеро, а, скажем, полсотни.
«Опять двойники», — подумала Юлька.
Вдруг одно из зеркал отъехало в сторону, и открылся проход в соседнее помещение, по всей видимости, спальню.
В проеме стояла неописуемая красавица. Без всяких преувеличений.
Гладкая черная кожа металлически блестела над глубоким декольте. Огромные бездонные глаза сияли. Длинная шея была горделиво, по-лебединому выгнута.
А волосы… непонятно почему, но они вызывали немедленную ассоциацию со строением Галактики. Это было сложное переплетение затейливых темных локонов, сбрызнутых мерцающим лаком. Звезды в таинственной ночи.
Все это великолепие дополнялось синим, свободным и четким платьем до самого пола, сшитым, казалось, из материи неземного происхождения.
— Аншанте! Рада вас видеть в нашем доме, мадемуазель Жюли! — произнесла незнакомка знакомым голосом.
Ба, да это Сесиль так преобразилась! Оказывается, Колобок-Кошкин не такой уж идеалист!
— Я к вам по делу, — начала было оторопевшая Юлька, но ей уже представляли остальных членов семьи. Каждая из девочек, включая малявку-лемурчика, делала при этом церемонный книксен.
— Это Мадлен — Ленка. Вот Катрин, Катюшка. Третья — Констанс, Таська. Иди сюда, Колетт! Можете звать ее Колькой, хотя у вас, русских, это мужское имя.
Младшенькая, лемурчик, в это время пыталась отодрать пряжку от Юлькиного сапога.
— Вот деловая! — рассмеялась девушка. — А тебя-то как зовут?
— Мур-мур, — по-кошачьи отозвалась крошка. В звуке «р» слышалось мягкое французское грассирование.
Мать пояснила:
— Мы назвали младшую дочку Амур, по-русски — Любовь. Так что она у нас Любушка.
— Амурчик-Лемурчик, — Юлька погладила ребенка по голове с некоторой опаской, боясь повредить дракончика на макушке.
А переменчивая Сесиль неожиданно гаркнула на дочерей резко и сердито:
— Во бестолковые! А кто будет Жюли чаем поить? А ну, чашки сюда, живо!
И пока малышня неуклюже хлопотала по хозяйству, Юля начала агитацию:
— Вы очень любите своего мужа, Сесиль?
Негритянка от избытка чувств даже подпрыгнула на канапе:
— О! О! Без границ.
— Вы должны его выручить.
— О! Жизнь отдам!
— Жизнь не надо. Она вам еще пригодится.
— Тогда что же?
— Согласитесь сняться в моей передаче.
Темные галактики взметнулись, и множество вселенных начали разбегаться, подчиняясь космической центробежной силе:
— Нет!
— Но почему?
— По кочану, — вполне по-русски отрезала Сесиль, вновь напомнив Лиду.
Выдержав паузу и проглотив несколько соленых масляных печеньиц, Юля решила сделать второй заход.
На сей раз она применила испытанный на Лидии прием: диафрагмальное дыхание. Крупные сценические слезы так и закапали в чайную чашку.
Маленькие мулатки собрались возле плачущей, сочувственно на нее глядя.
Любушка-Амурчик протянула ей кружевной платок с вышивкой ришелье, прелестно грассируя:
— На, рева-корова.
— Что с вами? — полюбопытствовала Сесиль.
— Меня выгонят с работы, если я вас не уговорю!
— Хватит заливать-то, — сморщила негритянка нос. Юля тут же прекратила и заливать, и заливаться, поняв, что трюк не удался.
— Может, вы хоть девчонкам позволите участвовать в передаче?
Сесиль даже отшатнулась.
— Думай, что говоришь! — она перешла на «ты». — Рядом с этими намазюканными профурсетками?! Тьфу! Ненавижу! Что Мотенька в них находит?
«Да она ревнует своего Кошкина к этим длинноногим! Женщина-Отелло, оригинально. Раса, впрочем, подходящая.»
Ревность — это слабость, а на слабостях можно сыграть.
— Гм… А если профурсеток не будет вообще? Ни единой? Тогда бы вы согласились?
Сесиль недоверчиво нахмурилась:
— Так не бывает.
— Это у других авторов не бывает, — важно заявила Юлька. — А у меня запросто.
Да, не зря манекенщицы невзлюбили эту стриженую выскочку. Чуяли для себя угрозу, и, как видно, не зря.
Юльке, однако, было наплевать на их симпатию или антипатию. Ей важно было выполнить обещание, данное симпатяге Кошкину.
Кроме того, и передача только выиграет без стандартных красавиц: у Юлии Синичкиной от любых банальностей и стандартов просто с души воротит.
Андрей Васильевич взбесится? Ну и пусть! Не привыкать…
И она представила себе, как необычно будут смотреться на подиуме две домохозяйки — черная и белая, Лидия и Сесиль Двойники, да не совсем. Скорее — позитив и негатив…
И она продолжала обрабатывать негритянку, удвоив свои пропагандистский пыл и одновременно налегая на соленые печеньица…
Глава 12УСЫПИВ НАДЗОР УГРЮМОЙ ТЕТКИ…
После жаркой африканской атмосферы дома Кошкиных весенний уличный воздух казался особенно промозглым.
Скорей бы попасть домой, глотнуть крепкого обжигающего чайку!.. И прильнуть к горячей груди Дениса, пусть отогревает свою окоченевшую подружку!
А почему, собственно говоря, она так уверена, что он еще там? Разве у него нет собственных дел?
Вся его труппа сейчас в мыле: оформляют загранпаспорта. Ведь их пригласили на гастроли не куда-нибудь, а в Париж, на родину великого остроумца Бомарше!
Юля с гордостью считала, что этот контракт заключен не без ее помощи. Но…
«Париж? — Юля неожиданно почувствовала в сердце легкий укол ревности, словно заразилась этим не свойственным ей болезненным чувством от Сесиль. — Столица Франции, столица любви! Неотразимые француженки…»
В Париже есть знаменитая Пляс Пигаль, где опытные искусные «профурсетки» профессионально отлавливают клиентов. А кроме того, во Франции масса любвеобильных девиц, для которых это не профессия, а хобби. Они рады заняться «этим» так, для удовольствия…
А Денис… о, он знает толк в «этих» удовольствиях и умеет их дарить!
Что за глупость приходит в голову, просто бред сивой кобылы в яблоках! Чем Париж опаснее Москвы? Здесь тоже хватает этих, которые… тьфу!
Редко Юля ощущала тоску и нервозность, а сейчас это почему-то с ней случилось. Даже прохожие, которых она обычно любила рассматривать, нынче выглядели какими-то раздраженными и толкали ее на каждом шагу…
И сам воздух был проникнут чем-то — даже не печальным, а жалким, как будто в нем витало унижение. Отчего это?
Юля прислушалась: из подземного перехода доносилась заунывная мелодия: «Извела меня кручина, подколодная змея. Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…»
Однажды Юлька сама нарочно пела это Лидии, чтобы разжалобить соседку. Пела — и внутренне забавлялась.
Но в этот день песня по-настоящему взяла ее за живое. Как будто лично она, Юлия Синичкина, из тоненькой девушки превратилась вдруг в тонюсенькую тлеющую щепочку, которая постепенно и неотвратимо обугливалась.
«А ведь причин-то для унывания вроде бы нет никаких», — уговаривала она себя, спускаясь в переход.
Есть причина, вот она!
Потертая кепчонка просяще лежит на асфальте, в ней — несколько монеток да пара мятых бумажек, деньги все мелкие.
А печальная музыка захлестывает, и хочется плакать.
Это аккордеон… И играет не кто иной, как Василий Павлович, Юлькин сосед. Руки у него покраснели от холода, пальцы уже плохо слушаются, а он все не у ходит. Ждет, что найдется добрый человек, который кинет в кепку подачку покрупнее.
Может, и была у него веселая жизнь когда-то, в бытность массовиком-затейником, зато сейчас…
— Василий Павлович! Деда Вася! — окликнула девушка.
Старик смутился, встретив знакомую, однако растягивать мехи не перестал, только показал глазами проходи, мол, чего уставилась? Не лезь в чужие дела…
Кто-то невнимательный наступил гря зным ботинком на кепку чертыхнулся, зашагал дальше.
Сотенная купюра прилипла к мокрой подошве, как выброшенный конфетный фантик, и дневной заработок старого музыканта сразу уменьшился.
Но Василий Павлович не остановил неловкого прохожего и не бросился следом. Только проводил свою денежку покорным, обреченным взглядом побитой бездомной и беспородной собаки, которой не суждено найти себе заботливого хозяина.
«Человек не собака, нет, нет, нет!» — все протестовало у Юльки внутри.
— Пойдемте, Василий Палыч! Пожалуйста!
— Отзынь, — огрызнулся старик. — Публику отпугиваешь.
— Какая публика! Все бегут, всем до фени.
— Какая-никакая, а глядишь — кто-то и платит. — И пенсионер неожиданно по-доброму добавил: — Ступай, внученька. Простынешь.
— Не уйду! — стояла на своем Юля. — Простужусь, схвачу воспаление легких, а без вас с места не двинусь! Ну пошли же, дедушка Васенька, миленький, хороший!
— Я не миленький. Я не хороший. Был бы хороший — государство небось обо мне бы позаботилось.
— Я, конечно, не государство, но… У меня пакет молока есть, и картошка, и курица замороженная, поделимся по-братски.
— Я не нищий, чтоб подаяниями жить! — гордо отозвался старик.
Юля кивнула на кепку:
— А это что, не подаяние?
— А это за труды!
— Зарабатывать хотите? Ну хорошо. Тогда я вам заказываю музыку. Сыграете специально для меня?
— Как в кабаке?
— Как в Большом театре.
— Эка хватила! Там оперу играют. Вы, молодые, ее не признаете. Вам бы все танцы-шманцы, буги-вуги.
— А вот и нет. Я как раз хочу оперу. Россини. Осилите?
— Цирюльника, что ли?
— Ну да. Парикмахера. Севильского имиджмейкера по имени Фигаро.