Ох, права тысячу раз церковь, когда учит, что уныние – один из тягчайших грехов!
Выйти из состояния душевного штопора помогли послеинститутские военные сборы, затем поездка на обычный в ту пору 24-дневный сезон на бурятский курорт Аршан. Попасть туда в советскую эпоху острейшего дефицита на всё, и особенно на путёвки, помогла дружба отца с аршанским главврачом.
Затем грянула новая, уже недетская любовь, а главное – начало многолетней захватывающей трудовой вахты в цехе, похожем на преисподнюю. Оглушительный грохот прессов, ослепляющие всполохи сварки и нескончаемая производственная суета не давали никакой возможности хоть на минуту сосредоточиться на пугающих ощущениях в послестрессовом организме.
В общем, масса новых впечатлений окончательно вывела меня из крайне неприятного состояния, которое, как я узнал позже, именуется очень модным ныне словом «депрессия».
Через год напряжённой работы я был назначен, несмотря на молодость, начальником этого поначалу пугающего, одного из самых крупных цехов оборонного завода. Так же как в недавнем прошлом учёба, работа на оборонном предприятии потребовала полной самоотдачи в конкретных делах. Для моей психики кипучая деятельность стала лучшим лекарством. А вскоре родился и сынишка Андрюша. Казалось, с депрессией покончено раз и навсегда.
Четыре года работы в должности начальника цеха выработали жесточайший режим. Спать я ложился в 22–00, вставал в 5-30, быстро завтракал и через весь город шёл пешком на завод с десятиминутным переездом на трамвае. Небольшим исключением по времени отбоя была только суббота.
Работал практически без выходных. Собственно, по субботам работала и большая часть моего цеха. По воскресеньям я нередко бывал на работе один. Бродил по печально опустевшим и непривычно притихшим производственным участкам, отдыхающим между сражениями за производственный план, представлял «своё войско» и производственные процессы, которые во всей ослепительной гулкости завтра обязательно оживут, бросятся в наступление и не оставят ни минуты времени на спокойный анализ многочисленных проблем. Так по выходным рождался план совершенствования структуры управления и перестановок людей в «шахматной» игре по руководству большим производственным коллективом.
С утра в понедельник секретарь разносила подчинённым написанные в воскресенье перспективные организационные задания. Но не всем они были по нраву. Вскоре прямо на совещании вспыхнул конфликт с одним из четверых заместителей, который был старше меня раза в два и помнил меня ещё студентом-практикантом, работающим вместе с ним в интереснейшем технологическом отделе «Бюро перспективных технологий». Трудолюбием, как я знал, он не отличался и там. И здесь, в присутствии человек шестидесяти мастеров, технологов, диспетчеров, отказался выполнять мои «скороспелые и необдуманные», на его взгляд, распоряжения. Пришлось, напрягая всю волю бывшего главаря мальчишеских ватаг, в резких выражениях защитить свою точку зрения, выгнать его с совещания и отстранить от работы. Все присутствующие поняли, что в цехе не желторотый практикант, а настоящий хозяин.
Не забуду, как дня через три в мой кабинет пришли директор завода и главный технолог. Последний обвинил меня в нахальном превышении полномочий. Заместитель по подготовке производства, которого я отстранил, утверждался и, соответственно, отстранялся приказом директора по согласованию с главным технологом и начальником цеха. В общем, задали мне настоящую баню. А позже… похвалили за решительность и одобрили предложенную мной новую кандидатуру на эту должность – старшего мастера, тоже молодого современного специалиста, года на три раньше меня окончившего машиностроительный факультет. На все заводские годы он к тому же стал и моим товарищем. Потом, правда, пути разошлись.
Что и говорить, напряжённое было время.
В любую погоду, даже в сорокаградусные морозы, час и пятнадцать минут быстрого похода были моим неприкосновенным временем. С тех пор надолго восемь-десять километров в день стали самой минимальной нормой.
При другой, менее напряженной работе на предприятии, совмещённой с учёбой в заочной аспирантуре, километры остались, но режим дня стал более свободный, вплоть до «совиного». Ряд лет в начале восьмидесятых три-четыре раза в неделю я, ставший уже молодым кандидатом наук, подрабатывал ночным таксистом на собственной «Волге».
Новым сильнейшим стрессом явилась в 1986 году гибель единственного в ту пору одиннадцатилетнего сына Андрюши. Душу свербило ещё и то, что невольно повинны в его гибели оказались все мы – самые близкие и любящие. Ох, не надо было мне уезжать на отдых без семьи или хотя бы без сына. В самых дружных семьях такое не практикуется. В оправдание, а оно отыщется всегда, могу успокаивать себя тем, что уехал лечить не очень здоровый с институтских времён желудок. Хотя были и другие способы лечения, например, травы. Но травами занимаются обычно жёны. Моя хоть и была фармацевтом, но обо мне не очень заботилась. Наверное, и в этом немалая доля моей вины: я день, а иногда и ночь был на заводе, да ещё защитил диссертацию.
Общая беда, угроза тюрьмы, и победы в жизни отца
Нахожу вроде бы весомое оправдание тому, что сын возвращался с дачи на электричке не со мной, а с моим отцом – крепким 64-летним в ту пору мужчиной, директором Иркутского мясокомбината. Они вышли на остановке Кая, как раз около моего родного завода радиоприёмников, но переходить сразу же не стали, как это сделал бы я сам, да и одиннадцатилетний сын, если бы добирался один. Повинуясь извечной педантичности деда, которая, к слову сказать, мне всегда претила, они пошли на обозначенный переход, как будто бы поезд может пропустить пешехода. А в это время с двух сторон уже надвигались проходящие станцию на скорости составы. Как позже со смаком пересказал мне один «добрый» замдиректора со слов очевидцев, перепуганный ребёнок слишком сильно отшатнулся головой от одного несущегося и гремящего чудовища и оказался в роковой близости к ступеньке другого. А перед этим у Андрея сработал нормальный инстинкт страха, и он дёрнулся пробежать перед поездом, явно успевая, но…
Эта вроде бы фатальная случайность обнажила и ещё один полюс наших очень непростых, основанных на противоборстве отношений со всё равно, в общем-то, любимым, любящим и очень заботливым и беспокойным отцом. При моём отсутствии в городе он из здравого смысла и мужской товарищеской солидарности не должен был забирать на майские праздники ребёнка у молодой матери, моей жены, оставшейся невольно одной, чтобы в результате весело и беззаботно проводить свободные дни.
Все эти мысли не давали покоя, но я никогда не высказывал их отцу. Его причастность к гибели внука – и без того жуткое наказание, сразу бросившее его на девять дней в нервную клинику. Думаю, и без меня ему тошно вспоминать эту ужасную трагедию.
…Отношения отца со мной, да и со старшей сестрой были выстроены с налётом холодноватой строгости, без дружеских откровений, как бы по-директорски.
Очень жаль, что никогда в детстве не съездили на его родину, в село Баргузин, или в Улан-Удэ, на могилы дорогих ему бабушки и дедушки, у которых он провёл большую часть трудного детства 20-х годов.
Но зато, к моему огромному удивлению, на работе к нему – директору с огромным стажем – относились как к родному отцу. В этом я не раз убеждался, наблюдая за его общением с подчинёнными, большинство из которых составляли женщины. Вот такой жизненный парадокс!
Особенно ярко обожание директора выплеснулось на его шестидесятилетнем юбилее. Правда, празднование проходило через год после даты, так как накануне юбилея он слёг в больницу с острым предынфарктным состоянием.
Ему потребовалось длительное лечение, недели три в больнице, а затем ещё два месяца реабилитации в иркутском санатории «Ангара» и на Кавказских Минеральных Водах, кажется, в Кисловодске. И только спустя добрый десяток лет на более современном оборудовании установили, что он перенёс в ту пору обширный инфаркт. Так что длительное лечение почти по «директорскому блату» было, как оказалось, крайне уместно.
Через год коллектив настоял, чтобы он не зажимал празднование юбилея, и пришлось сдаться на милость поздравителей. Благо здоровье его полностью восстановилось, да и ценные подарки – золотые часы и импортный телевизор – отлежались год в сейфе у парторга. Кляуз в райком партии не поступило, значит, можно было и принять подарки. Таких искренне-тёплых, душевных поздравлений со стихами и песнями, написанными и исполняемыми с огромной любовью его производственными чадами, ни до, ни после его запоздалого юбилея я не встречал. Подумалось, что всю свою душу и время он отдавал делу и коллективу, как учила партия, а домой приносил усталость от напряжённого общения, а нередко и раздражение.
Любили его не только за теплоту и внимание, но и за конкретную заботу. Все кадровые работники – от дирекции до рабочих – были обеспечены бесплатными квартирами, построенными благодаря неуёмной энергии директора. Кроме того, в полуголодное талонно-социалистическое время дважды в месяц все работники независимо от стажа получали колбасно-мясные пайки – предмет зависти всех соседних предприятий – с оригинально налаженного директором «подсобного хозяйства».
Мясо для производства в ту пору использовалось не блочное, как сегодня, а живое. На комбинат из Монголии надвигались своим ходом и на спецмашинах, принося с собой круглосуточные заботы с четырёхсменным рабочим графиком, огромные стада. Тысячи и тысячи голов скота получали они и из колхозов и совхозов области. Какую-то часть из этой массы до убоя успевали слегка откармливать и получать не учтённые государством привесы. Но главный «привес» получался за счёт существенного уменьшения воровства, которое негласно было включено в плановые нормы издержек производства колбас, сосисок, напрочь исчезнувших сегодня мясных балыков и другой продукции. На базе комбината не раз проводили всероссийские совещания по обмену опытом в сфере охраны социалистической собственности. Подход в этом деле был комплексный. Но одним из главных рычагов являлась премия за социалистическое соревнование, которую ежемесячно получал коллектив каждого цеха при условии отсутствия хищений. Провинившийся в этом плане не знал куда деться от праведного коллективного гнева, увы, небескорыстного.