Впервые за послешкольные годы написалось стихотворение «Под взглядом вечности», посвящённое, конечно же, Андрюше:
Главные партии – сыграны,
Все открытия – позади,
И холод вселенской вечности
Не раз подступал к груди.
Он дышит со звёзд неведомых,
Из глубины морской
И манит свидания таинством
С ушедшей душой родной.
Под грозным взглядом вечности,
Как под куполом циркачи,
Мы в отчаянии себя заверчиваем,
Игр земных трюкачи.
Особенно здорово было возвращаться поздно зимой по морозу, выходить в стужу и сумерки и километров пятнадцать идти пешком напрямик через окрестные деревни к своему гостиничному – светлому и тёплому – гнёздышку, где, я знал, ждёт меня с морозца горячая картошка с солёной рыбкой и дежурные 50 граммов водки, заботливо приготовленные дежурной высокому постояльцу. Здесь мой статус заместителя директора был несоизмеримо выше, чем в московской гостинице.
Всё звёздное мироздание через звенящий морозцем воздух было как на ладони. И невольно вспоминались полные вселенского смысла стихи Афанасия Фета «Угасшим звёздам»:
Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями:
Давняя вас погасила эпоха, —
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звёзд, буду призраком вздоха!
Или такое, тоже Фета:
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звёздный день Твой светлый серафим
Громадный шар зажёг над мирозданьем…
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я – добыча суеты,
Игралище её непостоянства, —
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
Хорошую по тем временам трёхкомнатную квартиру в Иркутске, полученную мной на заводе, мы с женой разменяли, причём у меня осталась небольшая однокомнатная, практически без мебели, без ремонта и лишь заваленная любимыми толстыми литературными журналами, которые было жалко выкинуть.
От получения квартиры в Свирске я, к полному недоумению заводчан, наотрез отказался, зная, что, скорей всего, ненадолго задержусь в этом загаженном городке без цветов и птиц, хотя и с хорошими открытыми людьми. Многие из них, правда, страдали от извечного российского недуга. Но не выпивать в их жуткой экологии было нельзя. Ходила там даже поговорка: «Кто не пьёт – не живёт». Я наглядно убедился в истине, свидетельствующей об очищающем действии алкоголя в экстремальных условиях.
Через два года я вновь возвратился в Иркутск. Не забуду разговор той поры с одним старшим товарищем о жизни, о новой семье, его дружеский допрос с целью оценки моих шансов на приличную невесту из его еврейско-интеллектуального круга. Занятно, что моя высокая самооценка при беспристрастном взгляде со стороны не подтвердилась.
Из всех возможных богатств, привлекательных для приличного общества, как оказалось, у меня не было ровным счётом ничего, включая и сбережения. Только однокомнатная запущенная квартира в отдалённом районе, очаровывающем меня лишь близостью леса, залива и пением птиц. Ни автомобиля, ни дачи, ни мебели, ни хорошего телевизора или видеомагнитофона – в общем, ничего. Да ещё и набранный лишний вес, грань депрессии и неважное самочувствие.
Интересно, что в эту же пору непрошеный взгляд со стороны высказал и замдиректора по кадрам недавно ещё родного радиозавода. Остановив меня буквально на улице и спросив для приличия, как дела, он на одном дыхании вдруг огорошил тем, что ещё недавно, оказывается, завидовал и тому, что у меня красивая жена и замечательный сынишка, и что я – самый успешный начальник цеха, а потом и кандидат наук, и что у меня – быстро полученная на заводе большая трёхкомнатная квартира, да в придачу и абсолютная редкость для того времени, почти правительственная машина «Волга» ГАЗ-24. «А теперь, – с чувством удовлетворения отметил он, – завидовать нечему, всё как-то разом испарилось, и даже внешне ты теперь неспортивен».
Подумалось: «Хорошо, что он ещё не знает, что я, переехав в Иркутск из Свирска, не связываюсь с ремонтом своей одинокой и нелюбимой берлоги, а живу в основном у мамы, тоже в однокомнатной небольшой квартирке, и сплю, вот уже более полугода, на раскладном кресле».
Ох, как подходит к описанию моего душевного состояния поэтичный заголовок замечательной книги бывшего заключённого, а позже легендарного золотодобытчика Вадима Туманова: «Всё потерять и вновь начать с мечты».
Но, к счастью, недоброжелательные эти разговоры не сильно влияли на настроение. Во-первых, потому что я был совершенно равнодушен ко всем материальным благам. Как писал Владимир Маяковский: «…и кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо».
Правда, кроме сорочки нуждался я в удобных кроссовках для походов по лесам и рекам. Хотя душе для полёта не надо и этого. А душа и тогда была в полёте. Я только что закончил вторую книгу – о коллективном подряде, уже по заказу всесоюзного издательства «Экономика» в Москве, с солидным тира жом и немалым гонораром. Быстро продвигалась и докторская диссертация.
Самочувствие, действительно, неважное, но не в той степени, чтобы заметно страдала работа. Не был я уже давно прикован к цеху с его сверхпринудительным ритмом, а любая другая работа на его фоне казалась почти отдыхом.
Тем не менее к моменту создания собственной фирмы я находился, даже по социалистическим меркам, ближе ко дну материального благополучия, чем к середине. Но тогда израненная утратой душа, с постоянными пьянящими полётами во сне, должно быть, чувствовала будущие успехи. Я совершенно не задумывался о материальной стороне жизни. И в этом, по– видимому, также есть своя поэзия.
В работе и в походах я видел спасение от всех бед. Есть взгляд, что в голодном организме здоровые клетки пожирают больные и идёт мощное очищение, особенно при нагрузке и активнее всего в морозные дни. Несколько зимних походов в ту пору было даже и по семь-восемь часов, то есть километров до сорока в день. Причём уходил я настолько далеко от города, что назад возвращался затемно на электричке.
В результате без всякой диеты через полгода вес полностью нормализовался, а позже килограмма три-четыре я сбросил и от своего обычного веса. Джинсы, которые отец подарил в институте, вновь стали впору. Благо в районе 38–40 лет не думаешь ещё ни про колени, ни про другие суставы и ходишь сколько влезет, только не ленись. По-моему, старость настаёт не тогда, когда все девушки кажутся красивыми, и не тогда, когда докторша говорит не «разденьтесь», а только «покажите язык», а тогда, когда трудно много ходить. Хорошо хоть отец столкнулся с этой проблемой ближе к девяноста годам. Главное изнеможение, как метко заметил Фёдор Тютчев, – «изнеможение кости».
В результате я вновь «выходил» себя, исчезли и боли в сердце, а с ними подозрение на предынфарктное состояние, сосуды, по-видимому, очистились ходьбой и морозом. Во всяком случае, нормализовалось давление, став 110 на 70.
Но ближе к пятидесяти годам, может быть, после энцефалитной прививки, а скорей всего, из-за стрессов в семейной жизни, стали появляться лёгкие приступы аритмии. Снимал я их излюбленным и пока ещё единственным лекарством – быстрой ходьбой. Причём для снятия хватало обычно минут двадцати. Дальнейший поход просто успокаивал нервы.
Про лекарства от новой напасти я, к счастью, не знал. Потом эта неприятность почти прошла, а если и возникала, то крайне редко. При этом даже в алкоголе я себе не отказывал, хотя после сорокалетнего юбилея уже не перебарщивал, не напивался, как водится на Руси, «вусмерть».
Первый сильный срыв пульса произошёл, когда смешал в один вечер и водку, и коньяк. Оказалось-то – питьё уже не для меня, но более продолжительным ночным походом снял и этот приступ.
Второй неприятный эпизод произошёл года через два за границей – после того, как поужинали мясной пиццей с пивом. Пришлось ходить и ходить аж всю ночь до самого утра, но впервые не помогло. Когда же я, отчаявшись, пришёл на завтрак и выпил простокваши, то аритмия мгновенно прекратилась. Связь аритмии с желудком в моём случае явно прослеживается. Но и желудок – это тоже нервы. Спустя лет пять доктор нетрадиционной медицины в Китае однозначно сказала, что у моей аритмии корни в желудке. Но главное лекарство от язвенной болезни «Омез» и само может провоцировать аритмию. Правда, и на курорте, где лечился только водой, и в Китае – их снадобьями, аритмия не проходила.
В общем, первых лет десять нечастые и не очень сильные, как позже выяснилось, приступы аритмии я снимал только быстрой ходьбой от двадцати минут до целой ночи.
Не писал бы об этом так подробно, если б не парадокс медицинского подхода к данной проблеме (как, впрочем, и ко всему): при первичной аритмии – постель, а то и скорая помощь и нередко реанимация; при вторичной – постель и таблетки, а если не помогают, то стационар и системы.
Рекомендаций снимать аритмию повышенной нагрузкой – нет. Зато есть широчайший арсенал антидепрессантов и сердечной химии. Правда, их, судя по аннотации, лучше было бы назвать бессердечными. Мой девиз долгие годы: острей проблема – длинней поход.
Вынесенную из детства и юности непрочность здоровья до сих пор удавалось компенсировать только одним лекарством – здоровым образом жизни, дающим хорошее самочувствие, в то время как те, кому изначально повезло больше, сидят у «ящика», в застольях или лежат по диванам.
Зато параметры мои в 64 года по весу, росту, мышечной массе близки к институтским. В то же время многие мои сверстники, которым хорошее самочувствие давалось даром, без спортивных, системных усилий, обзавелись к шестидесяти годам весьма серьёзными проблемами, да и выглядят много старше. Может, у них обострено чувство «справедливости», болезненно свойственное русской душе, – пей, кури, трать бесценный дар и становись как все или даже первым по нездоровью.