Василий Васильевич схватил пару калош и принялся трепать их, но не обнаружил внутри ничего кроме забитой в носы пакли. Бросив оземь, негодующе воскликнул:
– Почему вы всегда в этих безразмерных калошах?
– Однажды, ещё в Москве, я прочла стихи в какой-то квартире. У двух сестёр-хозяек гостил молодой человек, настоящий великан, с пышной рыжей шевелюрой. Он был несчастен, но услыхав мои стихи из «Рдяных трепетов», приобрёл хорошее расположение духа. Спросил, какой у меня амулет и объяснил, что каждому поэту пристал магический предмет. Давеча от них сам Брюсов второпях ушёл без калош. Хозяева любезно уступили мне эти калоши.
Боря сказал медленно:
– Кажется, я знаю этого подлеца.
– Кажется, я тоже, – мрачно сказал Тиняков. – Жаль, Гумми не подстрелил его на дуэли.
– Что вы, великан – не подлец, он был очень обходителен и приятен, – возразила Мария Папер.
– Скажите, это великан подсказал вам ходить по адресам из справочника? – спросил Василий Васильевич.
– Это сёстры, у кого он гостил. Добрейшие создания.
Розанов понимающе переглянулся с Борей.
– Беру за смелость утверждать, что над вами зло пошутили.
– Это мне без разницы, если этим путём я угожу в вечность, – равнодушно ответила поэтка.
– Наведаемся в околоток поблизости от места житья Разорёнова, – решил Василий Васильевич.
– Кликнем извощика? – угодливо спросил Вольский.
– Помчимся на трамвае! – провозгласил писатель. – Тут неподалёку новую линию проложили. Всё время катаюсь. Бесподобное удобство!
Подошёл обер-кондуктор и попросил оплатить билет.
– Ах, какая незадача, – кудахтал Розанов, шурша ассигнацией. – Мельче нет, все копейки ссыпал в кружку юродивого с паперти. Отсчитаете сдачу со ста рублей?
– Василий Васильевич, давайте я вам займу, – шепнул меньшевик.
– Не надо, Коля, – уверенно произнёс писатель. – Это же мне отдавать вам придётся.
Молодой человек в мундире багровел от злости.
– Вот бы вас, зайцев, выгнать в Таврический сад и расстрелять!.. – сказал он сквозь зубы.
– Эх, батенька, запутались вы в жизни, – назидательно пропел Розанов. – Трамвай не ради заработка городской управы сделан, а для удобства членов общества.
Сошли на нужной остановке и продолжили путь пешком.
Вольский на ходу выводил басом:
– О где же ты, мой маленькый кр-р-реольчик…
– Какая гадость! – оттопырил губу Розанов.
– А мне нравится! – обиженно ответил меньшевик.
Несколькими минутами спустя Василий Васильевич, забывшись, сам начал тихонько напевать:
– Ты едешь пьяная и очень бледная…
Прохожий гимназист с сачком для бабочек выговорил, неумеренно шепелявя:
– Пош-шлость.
Вольский выпучил вслед ему глаза:
– Это кто ещё такой?
– Очевидно, будущий арбитр изящества.
Исправник старательно отвечал на расспросы Василия Васильевича:
– Разорёнов? Его грабители взяли в два топора. Что украли? Бог его знает. Кто теперь знает, что у него было. Остались только ящики с письмами. Да, я могу узнать… Они на складе в участке, потому как вещественные доказательства.
– Как это вы ловко всё вызнаёте? – с завистью спросил Вольский.
– Всё моя манера вести диалог, – объяснил писатель. – Запомните, Коля: интимничанье.
Вернувшийся исправник доложил:
– Самый большой ящик был помечен фамилией Герасимова. Конечно, адрес на конвертах.
– Это же бывший товарищ министра народного просвещения, – сказал Розанов чуть позже. – Признанный лермонтовед. Надо к нему наведаться.
Сказано – сделано.
– Как же не помнить Ивана Ермиловича? Часто о нём думаю, – говорил Герасимов. – Светлая была голова! Всего Пушкина знать наизусть!.. Баловался стилизациями. Трагически погиб, невольник чести. Изрублен в куски… К чему теперь рыданья?… Чувствую себя осиротевшим. Последнее письмо? Как раз накануне. На руки не дам, не обессудьте: частная переписка. Детали я сообщил полиции. Сыщики как будто некоторое время преследовали убийц, но никого не настигли. Прошу простить. Научные штудии не ждут.
Герасимов поклонился и ушёл в задние комнаты.
– Впустую, – разочарованно пробасил Вольский.
Розанов просиял:
– Да вот оно, это письмо, на стене в рамочке.
Среди старинных гравюр, офортов и автографов, терялся мелко исписанный листок:
«Дорогой Осип Петрович! Сегодня со мной произошёл возмутительнейший случай. Некие молодые люди приличной наружности принесли якобы вновь найденную пушкинскую рукопись! И не что-нибудь, а десятую главу „Евгения Онегина“! Итак: дюжина бледно-синих листков бумаги горизонтальной вержировки с обыкновенным обрезом, в четвёртку каждый, с филигранью геральдического льва на сгибе, исписанных характерным пушкинским почерком, стальным пером, по две строфы на странице.
Сначала я даже подумал: может, взаправду?… У Пушкина ведь тоже бывали неудачи. Литературный уровень, конечно, несравним, и всё же… Хорошо подделан почерк, соответствующая времени бумага. Я даже проверил по каталогу: в 1830 году Пушкин пользовался именно бумагой фабрики Хлюстиных! Однако все сомнения развеялись, когда на глаза мне попалось одно место, полностью изобличающее поддельщиков.
Осип Петрович, милый, знайте, я это так не оставлю! Я не позволю пятнать имя великорусского гения! Подумайте только, эти люди могут продолжить свою вредоносную деятельность. На голубом глазу притащат вам, Осип Петрович, окончание „Горбача Вадима“ или „Штосса“… Вот явятся они ко мне завтра, я швырну подделку им в лицо и выложу, что думаю об их деятельности. Конечно, они всегда могут отговориться незнанием. Дескать, нашли где-то на чердаке. Меня-то не проведёшь, но других околпачить могут. Непременно напишу вам, милый Осип Петрович, завтра, а сейчас не имею времени продолжать. Ваш И. А.»
– Вот она, бумага! – с триумфом в голосе произнёс Розанов. – Бумага, которая заполняла чемодан.
– Помилуйте, Василий Васильевич, рукопись представляет собой не более стопочки листов.
– Хе-хе! А как же дубликаты, из которых мошенники выбирали лучший? А поддельные черновики? Гроссбухи для каллиграфических экзерсисов? А как же запасы старинной бумаги? Наконец, печатные издания для распространения? Мыслите в масштабе.
– Василий Васильевич!..
– Я, батенька, носом чую! – не терпящим возражений тоном сказал писатель.
Забрались в трамвай.
– Молодой человек, имею только сто рублей одним билетом…
– Получите, гражданин: девяносто девять рублей девяносто семь копеек! – торжествующе сказал обер-кондуктор. – Запасся разменом в конторе!
Не дрогнув ни единым мускулом лица, Розанов принял сдачу и, что удивило Вольского, не считая ссыпал в карман. Остаток пути писатель фальшиво насвистывал. С подножки уже обернулся и отечески напутствовал обер-кондуктора:
– Вы поосторожнее, чтоб у вас ассигнацию не вытащили. Редкая для карманных воров возможность: когда ещё сто рублей в сумке кондуктора бывали? И скрыться как нечего делать: ступил на мостовую, а трамвай дальше уехал. Мало ли кто видел, как вы её прячете. Вот вы – видели? – нарочито громко спросил он у небритого типа, притулившегося на скамье. – А вы? – обратился он к господину, весь облик которого выдавал прогоревшего пастыря уличных Магдалин.
Оставив побледневшего обер-кондуктора, писатель спрыгнул на мостовую.
На следующий день все заинтересованные лица снова собрались в кабинете у Розанова. Боря Бугаев носил траур по безвременно погибшей крысе.
– Что вы так яростно листаете газеты? – сердито спросил проклятый поэт.
– Ищу сообщение об ограблении трамвайного кондуктора, – отвечал Василий Васильевич.
– Как вы можете? А загадка?!.. Поддельная рукопись Пушкина!.. – Тиняков схватился за голову. – Да зачем?… На что она? Кому она?… Как, к примеру, такая стопочка листков… – он взял со стола исписанные бумаги. – Постойте, постойте… Присная десятая глава! Здесь, у вас!..
– Домна Васильевна! – позвал Розанов. – Когда на рецензию в последний раз приносили?
– Пока вас не было.
– Значит, сутки пролежало незамеченным, – отметил писатель.
– Барышня передали, вот на Марию Яковлевну чем-то похожи, – добавила экономка, – только без калош.
Тиняков схватился за сердце:
– Зина!
– На что вы всё ещё надеетесь? – проговорил Вольский. – Ведь Зинаида Карамышева – убийца.
– Вдруг её принудили! Вдруг нет на ней крови! – горячился Александр Иваныч.
– Опомнитесь! Вы же цинический человек! Проклятый поэт!.. У вас наивность приступами?… Надеюсь, это не заразно?
– Погодите, тут записка приколота, – сказал Боря. – «Приходите под покровом тьмы… Петербургская сторона… Улица… Дом…»
– Послание без даты, – рассуждал писатель. – Значит, нас ждут в любую ночь. А мы можем притвориться, что до сих пор не нашли послания. Взять отсрочку. Очевидно, рукопись приложена в знак добрых намерений, – сказал Розанов. – Что ж, давайте почитаем.
– Только не вслух! – предупредил Боря. – Кощунственные строфы не должны оскорблять мировое пространство. Прочтём каждый по очереди.
– Я не буду читать, – проговорил меньшевик. – Неохота.
– Пушкина ещё не раз будут дописывать, – пророчил Боря. – Какой-нибудь кокетничающий толстяк-либерал, этакая жовиальная жируэтка. Наяву вижу: масленые кудри, тройной подбородок с щетинкой, телесатый бездонным чревом, руки и ноги рафаэлевских мадонн. Прямо оторопь берёт! Штемпелёванная культура, – резюмировал Боря Бугаев.
– А я с ним пропустил бы полуштоф полугара, – встрял Тиняков.
– Такой в своих писаниях вас антигероем сделает, – хмыкнул Боря.
– А всё равно! – залихватски сказал проклятый поэт.
Розанов перевернул последнюю страницу и отдал рукопись Боре. Устало покачал головой:
– Слыхали о замаскированном под словарь иностранных слов трактате Петрашевского или о брошюре «Очистка человечества» Мишеньки Энгельгардта? Это цветочки в сравнении с тем, что Карамышевы везли. Пушкину приписать призывы к свержению монархии, убийству августейшего семейства!.. Непонятно единственно, почему до сих пор фальшивка этих пропагаторов к читателю не попала.