– Слушайте, ну видно же: это не Пушкин! – скривил губы Боря, отбросив рукопись.
– Знаете, Пушкин так велик, что ему простят и плохие стихи, – заметил Розанов.
– Я поэт! Я вижу, – настаивал Бугаев.
– Вы, Боринька, единственный видите, – сказал Вольский. – Вот вы бы не поверили публикации десятой главы, а остальные поверят.
– Очевидно же, что подделка!
– Я тоже уверен в этом, но нам нужны доказательства, – сказал Василий Васильевич.
Бугаев задумался.
Вдруг подала голос Мария Папер:
– Обратите внимание на «яти» в этих строфах. Они молчат! В сущности это не «яти», а обычные «е» под их видом. Стряпавший подделку человек не знает, как произносятся «яти». Для него они – условность, печатный знак. Если читать, проговаривая «яти», как и читал бы Александр Сергеевич, стихи не звучат. Гармония разлезается по швам! То есть написаны они без учёта звучания «ятей».
– В самом деле! – оживился Боря. – Я-то гадаю: что не так с текстом?!.. Чисто слепондас какой-то!
Тут встрял Вольский:
– О чём вы говорите? Как могут «яти» звучать?
Розанов и Боря уставились на него:
– Как, вы не знаете, что «ять» звучит иначе, чем «е»?
Меньшевик только руки развёл.
– Видите, Боря, народ не приемлет доказательств от фонетики, – сказал Василий Васильевич. – Нам всё ещё нужно что-то более весомое.
– А давайте спросим совета у Александра Сергеевича, – предложил Бугаев.
– Не собираетесь ли вы, Боря, спиритический сеанс устроить?… – нахмурился Розанов.
– Что вы! Я только помедитирую.
Боря скрестил ноги по-турецки, обратил внутренний взор на мерно пульсирующий в сознании светящийся шарик и спустя несколько секунд перенёсся в тёмную комнату. Посреди находился стол, над которым склонялся человек с узнаваемой кудрявой шевелюрой. Тихонько приблизившись, Боря заглянул через плечо. Перед Александром Сергеевичем лежали веером страницы рукописи Карамышевых, поэт механически вымарывал слово на одном из листков. Чернильная штриховка легла густо и уже было не разобрать, что скрывала. Впившись взглядом в страницу, Боря поместил в память её «кодак».
– Протяните рукопись! Четвёртую страницу! – сбивчиво заговорил Боря, очнувшись. – Мой внутренний Пушкин указал на слово «окоём». В нём – ключ.
Склоняли слово на разные лады, буквально: Вольский – по падежам.
– Ничего не понять. Слово как слово! – раздосадовано бросил Розанов. – Надо спросить Павлушу, – решил писатель. – Если кто и способен найти ответ, так только он. Отправим телеграмму. Боря, сбегайте на телеграф!
– Медитация отнимает уйму сил, – пожаловался поэт.
– Другими просьбами я вас не отягощу, – настоял Василий Васильевич.
Бугаев засуетился, метнулся в переднюю, но тотчас возвратился и застыл перед хозяином кабинета.
– Василий Васильевич!.. – поэт многозначительно откашлялся.
– Что? Ах да, – писатель извлёк бумажник. – Заплатите только за это самое слово. К чему лишние траты?
– Поймёт ли? – с сомнением в голосе спросил меньшевик.
– Павлуша? Поймё-ёт, – беззаботно промолвил Розанов.
– Предвижу, что столетие со смерти Пушкина будет праздноваться как огромное событие, – вещал Боря.
– Какую чепуху вы опять твердите! – рассердился Розанов. – Возможно ли праздновать годовщину смерти? Что за некрофилия? Это какой год будет, 1937-й?
Спустя несколько часов рассыльный принёс ответную телеграмму. Она тоже отличалась предельной лаконичностью.
– Какая ирония! Здесь одно слово: «Волошин». Что бы это могло означать?
– Павел Александрович не уразумел вашего запроса, – язвительно произнёс Бугаев.
– Чтоб Павлуша чего-то не понял?!.. – усмехнулся Василий Васильевич. – Давайте вместе штурмовать его шараду.
Розанов шаркал по кабинету, повторяя и повторяя фамилию. Вольский постарался изобразить участие в штурме.
– Это, кажется, поэт такой? – наморщил лоб Вольский.
Тинякова озарило:
– Волошин придумал это слово!
– Как это может быть? Он ведь наш современник. А слово – в пушкинской рукописи.
– В том-то и дело!
– Я с вами! – пискнула Мария Папер. – Мне как поэтке полезно наблюдать чувственность Александра Ивановича.
Обернувшись на поэтку, Розанов всплеснул кистями рук:
– Мария Яковлевна, как вы подобную тяжесть с собой таскаете? Переплёт ведь заключает тысячу с лишком страниц. Александр Иваныч, помогите барышне.
– Я сама справлюсь, – предупредила Папер.
– У вас пальчики побелели. Как вы их только не повредили. Покажу, как правильно, – вкрадчиво начал Тиняков. – В переплёт не вцепляйтесь – суставчики сорвёте. И снизу не подхватывайте – так только ноготочки свои отдавите. Вы ладошками сжимайте бока книги и таким способом перемещайте. Обложка шершавая – не выскользнет…
– Откуда вы умеете?
– Доводилось с крючниками зарабатывать копейку, – тоном всё изведавшего человека ответил проклятый поэт.
Скользнув взглядом по Тинякову, Розанов нахмурился:
– А где ваша трость?
– Оставил, чтоб стёклышко не разбить. Вы не спешите ругаться, у меня вот что для Николая Карамышева есть, – он зашарил в кармане брюк и вытянул подвешенную внутри штанины перехваченную железными кольцами палку. – Я хоть уже не купец, но безмен у меня всегда с собой, – хищно улыбнулся проклятый поэт.
Первая же трактирная вывеска возбудила неподдельный интерес изрядно проголодавшейся компании.
– Мы ведь вышли из дому, забыв поужинать, – страдальчески изрёк Боря.
Розанов не менее брезгливо сморщился:
– Как это вам не противно есть в зале, полной неизвестного вам люда? Бог знает что это за персоны. Быть может, одержимые французским пороком или французской же болезнью господа. Обонять фимиам различных кушаний, уже не говоря о портящем атмосферу табачном чаде. Вы кушаете бланманже, а из соседнего прибора слышится запах рыбы! Половой отравить способен, наконец!
Тиняков ответил скептическим взглядом, Боря Бугаев убежал в трактир ещё на середине сентенции, и даже Вольский слушал в вполуха.
– Я буду вас на тумбе ожидать, – пообещал Розанов.
Спустя полчаса, приятели вышли из трактира, повеселевшие и зарозовевшие.
– Где Василий Васильевич? – дико заозирался Боря Бугаев. – Неужто похитили?
Розанов засеменил к друзьям через улицу, с крыльца дорогого ресторана, вытирая платочком жирно поблёскивающие губы:
– Зашёл попросить стакан воды.
Петербургская сторона, безфонарная, неприютная, даже более сырая, чем прочие городские кварталы… Дом с нужным номером встретил их незапертой входной дверью. Декаденты тихо, вприглядку, прошли по заброшенным комнатам, пробуя двери.
Посреди очередной комнатёнки на салфетке лежали рукописные листы. Розанов кинулся к ним, а следом – и остальные.
Позади захлопнулась дверь.
– На приманку!.. Заперли! – с досадой бросил Василий Васильевич.
Комната не была сквозной, иного пути наружу не имелось.
Спустя несколько времени в дымоходе послышался грохот и в камин, подняв облако золы, рухнул шипящий и брызжущий искрами предмет. Тиняков тотчас заслонил собой поэтку. Боря приготовился уйти в медитацию, и только одним глазком подглядывал, что будет? Меньшевик быстро подошёл к бомбе, склонился и выдернул фитиль.
– Что за merde?… Кто это сконструировал? Дилетант!.. В технике ничего не понимает. За такое руки отрывают. – Вольский отодрал крышку бомбы и стал копаться в корпусе: – Женщина, что ли, машинку снаряжала?… Тут дымовая шашка вместо динамита!
Попытки освободиться не увенчались успехом. Выламывая дверь, Тиняков ушиб ключицу и поручил себя рукам поэтки, которая сказалась умеющей вправлять кости. Вольский перепачкался извёсткой, пытаясь добраться до высоко прорезанного в стене оконца. Только Борю ничего как будто не трогало. Оставалось ждать спасения извне.
День клонился к вечеру, высоко прорезанное в стене окошко уже не давало достаточно света.
– У меня как раз огарок недоеденный, – сказал проклятый поэт. – Ссудите спичками?
Бугаев протянул коробок:
– Последняя. Вы как хотите досуг занимайте, а я – устал! Утро вечера мудренее, – он расстелил пальто и лёг лицом к стене.
– Три поэта собрались…
– Я не поэт, – напомнила Папер.
– …под одной крышей, – проворчал Василий Васильевич. – Это невыносимо! Того и гляди: затеют стихи читать, а у меня ваты под рукою не окажется.
– Раз нет у вас ваты, воспользуюсь моментом, – вступил Тиняков. – «Я до конца презираю истину, совесть и честь», – начал он надменным голосом.
– Зря вы это написали. Я-то понимаю, что вы о парадных ценностях… Но ведь найдутся такие, что за чистую монету примут. Будут декламировать и хлопать. Ещё и назовутся… Дайте подумать. Вот вы сегодня в картузе… Манерничающие картузники!
– И я, и я прочту, – запищала Папер. – «Я – растоптанная лилия, осквернённый Божий храм…»
– Кто же вас растоптал? – шутливо поинтересовался Розанов.
– Вы, крепостник, проповедник «Домостроя», – напустилась на него Папер. – Прямо сейчас топчете.
– Василий Васильевич, не топчите Марию Яковлевну, – пробормотал сквозь сон Боря Бугаев и заложил перстом ушную раковину.
Василию Васильевичу хотелось резвиться.
Заметив, что проклятый поэт лениво тасует колоду, Розанов предложил:
– Давайте играть в карты: на раздевание!
– В нашем обществе дама! – возмутились одновременно Тиняков и Вольский.
Папер робко вымолвила:
– Я может быть давно о таком мечтаю.
На неё воззрились.
Игроки образовали прямо на полу азартный треугольник.
– Карта потянулась – так пересдать, а то несчастье будет, – торопливо бормотал Тиняков. – Туз! Бубны люди умны! Вы биты! Козырька не портить. Снова биты! В пух!.. Скидывайте пиджак.
– Ни одной физиономии в раздаче, – пенял Розанов. – Ни козырей, ни мастей…
– По третьей козыряют. Деда под монастырь!.. Кто не вистует? Вся Москва вистует!