Поэтка играла молчаливо и расчётливо, в считанные минуты отняв у Розанов носки и сорочку.
Спустя полчаса Василий Васильевич был в костюме Адама. Тиняков оставался в рединготе, а Папер не пришлось пожертвовать даже шейным платком.
– Я поддавался, – пожал плечами писатель. – Не мог же своей игрой лишить покровов даму? Всё-таки, я ещё рыцарь, хоть и без панталон.
Получив ком своего платья, Розанов неспешно оделся. Он как будто не проявил ни малейшего признака досады.
– Представьте, сейчас дома вечернее чаепитие, – протянул спустя какое-то время. – «Лянсин» с абрикосовым вареньем. Эх, сладкого хочется… Александр Иваныч, пройдитесь ещё раз.
Тиняков с удивлением поглядел на писателя и пересёк комнату, страшно скрипя опорками, из угла в угол.
– Только вообразите: на кончик языка щепотку сахарного песку положить, – вдохновенно сказал Розанов. – Язык недвижим, время течёт, кристаллы тают, свершается фазовый переход: сладость облекает слизистую оболочку, проникает в сосочки, тешит вкусовые луковицы.
– Василий Васильевич аппетит распалили, – посетовал Вольский.
– Кажется, жизнь отдала бы за грамм сахара, – вздохнула Папер. – Или руку и сердце.
– Александр Иваныч, – окликнул Розанов.
– Да?
– А ведь в опорках у вас – сахар хрустит.
– Опилки, – рассеяно поправил Тиняков.
– Не знаю, где там у вас опилки, но готов об заклад побиться, что подмётки у вас сахарные.
Тиняков не захотел спорить.
Через несколько минут Василий Васильевич проговорил в пространство:
– Удивительно, как можно пребывать в спокойствии, когда барышня умирает без сахарозы.
Нахмурившись, Тиняков достал ножик, чтобы вскрыть опорку. Потряс обувкой и протянул Розанову полную пригоршню опилок.
– Что если в правый сапог сахар вложили? – поразмыслив, сказал Василий Васильевич.
– Как же такое может быть, если в левом – опилки? – оторопел Тиняков.
Розанов развёл руками:
– Нельзя исключать. Вдруг в сапожной мастерской вышла путаница?
– Вы положительно невозможны, – бросил Тиняков, срезая вторую подмётку. – Видите, и здесь опилки. Простите, Мария Яковлевна, что оставил вас без сладкого. Надеюсь, вы не умрёте до утра без сахарозы.
– А на бульварах сейчас музыка звучит, – мечтательно сказал Розанов. – Бельфамы гуляют.
– Зачем вам?… Вы на бульвары не ходили никогда.
– Но возможность совершить променад красила мои дни! А сейчас таковой нет.
– Чего грустить? Давайте философствовать! – азартно бросил Тиняков. – Вот откуда свет берётся, скажите?
Василий Васильевич задул огарок.
– Скажите, куда он исчез, тогда отвечу вам, откуда он взялся, – донёсся из теми его голос.
Спичек больше не оказалось. Поневоле пришлось лечь спать.
Едва первые лучи рассвета проникли сквозь окошко, Боря вскочил, потянулся по методике индийских факиров и как ни в чём не бывало спросил:
– Ну-с, пойдём?
– Как?… – едва вымолвил сонный Тиняков.
– Позвольте игральную карту!
Брезгливо, самыми ногтями приняв от Тинякова засаленный квадратик, Боря вставил его в щель между дверью и косяком и провёл снизу вверх. Снаружи легонько звякнуло. Дверь открылась.
– Что же вы раньше?… – набросился на него Тиняков.
– Устал, голова не соображала, – блаженно улыбаясь, ответил Боря. – А за ночь прочистилась, я вызвал в памяти «кодак» входной двери и разглядел, что нас удерживает только крючок.
Упрекнуть Борю не было повода.
– Что вы зеваете? – нашёл к чему придраться Тиняков.
– Я не зеваю, а набираю воздух для утренней прочистки лёгких, – ответствовал Боря. – Так действуют эфиопские анахореты.
– Это нам всем урок, – подытожил Василий Васильевич. – Будем отныне заботиться друг о дружке.
Вдруг где-то поблизости раздался звон будильника.
– Что такое?
– Ах, уйдёмте отсюда скорее! – протянул Бугаев.
– Нет, сначала надобно разузнать! – настоял Розанов.
Перехватив поудобнее трости, скорым шагом мужчины прошли, растворяя двери, через несколько комнат, и Папер не отставала от них, готовая в случае чего применить справочник для защиты и нападения.
Звон оборвался, герои бросились вперёд, последняя дверь распахнулась, грохнув о стену. Девичья светёлка открылась взорам. Из кружев и кисей, затоплявших кровать, ещё протягивалась к столику, ещё шарила по будильнику изящная рука. Нежданные гости заставили барышню приподняться.
– Ах, я ужасная засоня! – пролепетала она и рухнула обратно в постель.
– Зина?!.. – оторопел Тиняков.
– Хватайте её! – вырвалось у Вольского.
– Как это вы будете меня хватать! Я же не одета! – возмутилась Зинаида. – Отвернитесь, дайте прикрыться!
– Отвернитесь, господа! – прозвенел голос Марии Папер. – Уж я прослежу, чтобы эта… особа не выкинула очередного фокуса! Одевайтесь же! И слушайте: я давно искала вас. Я обошла ради вас пол-Петербурга.
– Вы знаете её? – удивился Василий Васильевич, едва сдержав непроизвольный порыв повернуться.
– Только в лицо, раз видела и запомнила навсегда, – ответила Папер. – Она – та дама, которая оторвала батюшку на старости лет от семьи!
– Что вы такое говорите!.. Это всё фантазии, – донёсся голос Зинаиды, заглушаемый шуршанием тканей. – Зачем мне дядюшка? К тому же он так безнадёжно стар. Раз в месяц я проведываю его. А вы, глупенькая, преследовали меня, приняв за?… Это уморительно. Да, а как вы?… Я же вас заперла! – торопливо произнесла Карамышева.
– Всего-то дел: откинуть тонким предметом крючок! – фыркнул Боря.
– У вас криминальные наклонности! – сказала Зинаида с осуждением.
– Отнюдь нет, – запротестовал Бугаев. – Просто я поэт.
Карамышева вздохнула:
– Это всё объясняет. У поэтов большая фантазия. Можете оборачиваться! Как вы вообще вышли на мой след? – бросила она.
– Александр Иваныч заметил сходство Марии Папер с вами, и Василий Васильевич предположили родственную связь, – непринуждённо объяснил Боря.
– Какая чушь! – фыркнула Зинаида. – Нет и не может быть никакого сходства. Мы с братцем Колей были сиротами.
– Братец?… Не любовник? Так вы были действительно брат и сестра? – спросил её Тиняков, испепеляя взглядом Василия Васильевича.
– Ну конечно же! Mamá взяла нас на воспитание. Сама не могла стать матерью, кажется из-за разлития жёлчи в организме.
– Вот вы и стали походить свою восприемницу. Оно же перетекает всё – в касаниях, в интимностях, – затряс бородкой Розанов. – У вас был антиправительственный семейный подряд?
– Mamá учила: революция совершается прежде всего путём завоевания культурного доминирования, – отчеканила Зинаида Карамышева. – Для того чтобы этого достичь, необходимо чтобы всё целиком интеллигенция заразилась революционными настроениями. Наша интеллигенция ближе не к рациональной английской, а к мандаринной китайской. Значит нужно что?… Мнение авторитета! Литература – наркотик для народа, вроде опиума. Соединяем авторитета и литературу. Вот отсюда и росли корни нашего замысла. Сам Пушкин, величайший поэт, призывает к цареубийству!..
– И вы рассчитывали, что вам позволят?…
– Я пессимист из-за ума, но оптимист из-за своей воли! – гордо сказала Зинаида.
– Пессимист-ка! Оптимист-ка! – жалобно воззвала Мария Папер. – Почему вы не выговариваете суффиксов?!..
– Не крутите с пушкинисткой, ни с опти- ни с пессимисткой, – напел Боря.
– Александр Иванович, пожалейте… Меня увезли! – всхлипнула Зинаида. Глаза её предательски оставались сухи.
– Ах ты, мисюсь!.. – едко сказал Тиняков. – Увезли её, понимаешь…
– Я хотела принять ваше, Александр Иванович, предложение руки и сердца. Это всё брат!.. Он принудил меня к участию в убийстве бедного Разорёнова.
– Вот как?
– Но я лишь сторожила вход, – прибавила Карамышева. – Тогда я была совсем ещё юной.
– Околоточный сообщил, что Разорёнова в два топора рубили, – приподнял бровь Розанов.
– Это всё братец, он… – Зинаида запнулась.
– Обоерукий? – подсказал Вольский.
– Именно! Вам трудно вообразить, сколь чудовищное зрелище мне пришлось вынести… Кровь, кровь повсюду, моё платье оказалось безвозвратно испорчено! Я ползала на четвереньках, вылавливая из кровавых луж клочки разорванной стариком рукописи. Знаете вы, каково вычищать булавкой запёкшуюся кровь из колец и браслетов? Я возненавидела брата! Я мечтала о его смерти!
– A propos, где ваш брат? – вмешался Розанов.
– Умер, – потупилась Карамышева. – Пару лет назад.
– А отчего?
– Внезапный приступ почечной колики.
– Ушёл, хитрец, от правосудия! – всплеснул руками Василий Васильевич.
– Я даже не распубликовала рукопись десятой главы! – встрепенулась Зинаида. – Я и хранила-то содержимое чемодана только в качестве памяти о маменьке, о наших совместных занятиях! Мы были так счастливы в те времена. Я изучала химию и настаивала чернила на сульфате железа и чернильных орешках. Искала у барахольщиков на Сухаревке старинную верже с нужными водяными знаками и ставила эксперименты по состариванию письмён на печном шестке. Ах, эта русская печь!.. Мы нарочно отправлялись на всё лето в деревню томить в печке пробные образцы рукописи. Братец Коленька готовил перья и упражнялся в пушкинском почерке и рисунках. И мы все вместе с маменькой сочиняли десятую главу, осваивали печатный станок и готовили первый тираж. Я была наборщицей, mon cher Коля служил корректором, а mamá была метранпаж.
– А где сейчас первый тираж? – осторожно спросил Розанов.
Карамышева подскочила в угол сдёрнуть шаль, драпирующую чемодан немецкой выделки. Щёлкнули запоры, и отвалившаяся крышка явила: печатный станочек, крохотную наборную кассу, брошюровочную машинку и шрифты, а также сотню или около того аккуратных книжных кирпичиков.
– Мы всё это заберём, – кивнул Розанов на чемодан. – Александр Иваныч, вы уже когда-то имели дело с этим грузом, так захватите… Кстати, Зинаида Петровна, кто именно из вашей семьи сочинил восьмую строфу?