– Это же был коллективный процесс. Я уже и не помню.
– На самом деле уже не важно. Из простого интереса, постарайтесь. Ну, вспоминайте! Восьмая строфа, третья строчка.
– Эта строфа целиком маменькина, – нетвёрдо вымолвила Зинаида.
Писатель усмехнулся:
– Знаете, какой тогда курьёз допустили? Ну, поразмыслите на досуге.
– Что ожидает меня? – спросила Карамышева.
– Сначала вы расскажете, как намеревались поступить с нами!
– Ах, я до сих пор не знаю… Выгадала до утра время подумать и радовалась.
– Вы же нас убить думали! – процедил Тиняков. – Пятерых разом! Знаете, что за такое душегубство полагается по закону?
– Вовсе не хотела я вас убивать! – возразила Зинаида, стрельнув глазками. – Может, испугать немножко. Бомба из старых маменькиных запасов, просроченная давным-давно.
– А тела куда? – неожиданно спросил Розанов.
– Неподалёку решётка закрывает сток в Карповку, – наивно ответила Зинаида.
Василий Васильевич лукаво прищурился:
– Неужто сами дотащили бы?…
Карамышева захлопала глазами.
– Вот ещё! Флигель во дворе Лавр Баклага занимает, бывший каторжник, за «красненькую» и уважение – помог бы.
– Ведь разболтает!..
– Да он спитой, больной, то и дело – почечные колики, сколько там ему жить, – махнула рукой Карамышева. – Не успел бы.
– Всё ясно. Тип женщины Ломброзо, – поджал губы Розанов.
– Простите меня! Сжальтесь же!.. Вступитесь за меня, Александр Иванович! Ну, скажите мне что-нибудь! – взмолилась Зинаида.
– Знаете, что я вам хочу сказать? Знаете?… – захлёбывался проклятый поэт. – Ничего я вам не буду говорить!
Папер горячо захлопала в ладоши:
– Правильно, Александр Иванович! Какой вы молодец!
Широкими шагами Тиняков вышел наружу.
Хлопая калошами, поэтка поспешила следом.
– Что вы со мною сделаете? – спросила надтреснутым голосом Карамышева, заглядывая в глаза Василию Васильевичу. – Поймите, я уже довольно наказана, ответственность перед законом мне не только не страшна, но, наоборот, кара примирит меня с моею совестью. Гораздо поучительнее оставить меня мучиться в собственном соку.
– Судя по вашему лицу, вы уже себя наказали, – вкрадчиво сказал Розанов. – Живите как-нибудь. Постарайтесь больше гадостями не заниматься.
– Я постригусь в монахини! Уеду в русскую миссию в Урге!
– Вы, пожалуйста, не торопитесь. И без того уже наворотили дел. Поймите, что вы каждый раз принимаете неправильные решения. Поэтому и данное ваше решение скорее всего тоже неправильное. Приищите себе какое-нибудь иное занятие. Кстати, вы своего единоутробного братца случайно не?…
Зинаида замялась.
– Ну и слава Богу! – с облегчением сказал Розанов. – Убивать родственников очень нехорошее дело. Всё-таки родная кровь…
Бугаев обидчиво заговорил:
– Я могу понять убийство, но подделка текстов Пушкина – грех неискупимый! Это не пояс Каина, это уже Юдекка, ведь кто Александр Сергеевич, коли не наш благодетель? А крыса, которую вы отравили…
– Я? Убить крысу?… Это невозможно! Ладно – человека, его не жалко, люди бывают дурны, но крысу…
– Всё ваш отравленный пряник! Несчастный зверёк имел блестящую будущность в цирке, а вы… – у Бори задрожал подбородок, но он справился и выкрикнул: – Грех! Неискупимый!
Карамышева заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
Розанов обернулся с порога:
– Вы не забывайте могилки… Молитесь могилкам. Проведывайте: в Мясопуст, Фомин день, в родительские субботы, Троицкую. И на Дмитровскую, обязательно на Дмитровскую!
Корпус бомбы Розанов водрузил на камин.
– Вы знаете, через полвека подобные предметы в вернисажах станут выставлять!.. Кто бы бомбу не сделал, форма интересная.
– Да что тут интересного, – хмыкнул Вольский. – Взяли утятницу, спилили ножки. Пробуравили очко для фитиля.
– Это сардинница, – запротестовал Боря Бугаев.
– В любом случае, теперь в ней будет поистине ужасное содержание, – заключил Розанов, отряхивая над ёмкостью сигаретку.
Вольский предложил:
– Давайте подделку Ремизову в Палату отдадим – будет хранителем всех наших трофеев.
– Хорошая мысль! Вот вы, Коля, и отнесёте Алексею Михайловичу. Чуть позже записочку черкну.
Писатель повернулся к проклятому поэту:
– Надо подвести итоги. Вы, Александр Иваныч, меня мистифицировали – ненарочно, – когда узнали в Марии Яковлевне черты Карамышевой. Конечно, я сам виноват – не заметил вашей фрустрации. Вы буквально в каждой встречной барышне внушали себе сходство с Зинаидой! Однако нам повезло: ложная посылка привела к верному результату.
– Как же это вы распутали-разгадали? – поразился Тиняков. – Право, русский Шерлок Холмс! Дюпен! Пинкертон! У вас дедукция?…
– У меня метод варенья, – деловито отвечал Розанов.
– Как это?
– Представьте банку с клубничным… Нет, пусть будет малиновое варенье. Ложку на длинном черенке я ввожу в узкое баночное горло и шарю в самой гуще, выискивая наикрупнейшую ягоду… А вот всех этих иностранных сыщиков, кои так популярны в нашем Отечестве, я почитываю, но в конечном счёте осуждаю. Понимаете, не по-человечески они мыслят. Вот эта вся ихняя… – Розанов покрутил указательным пальцем: – Механическая сущность. К людям надобно всё-таки с душою подходить. Я вот всегда стараюсь с душой. Вижу человечка; человечек-то – он мягонький, с ручками, с ножками.
Мария Папер, соединив ладони, тоненько сказала:
– Я буду часто навещать вас Боря, и вас, Василий Васильевич и Николай Владиславович.
– Завтра в Москву, так что не ищите, – буркнул Бугаев.
У Розанова дрогнули колени.
– Что с вами, Василий Васильевич? – переполошился меньшевик.
– Счастье-то какое! – выдохнул писатель. – Но морально ли других поэзии лишить? Нет, надобно вновь обратиться к телефонной книге, и – с самого начала!..
– Мои опыты с адресной книгой завершены – я нашла, что искала, – напомнила поэтка.
– Ах, точно. Вот незадача… Мария Яковлевна, вам нужен тот, кто понимает стихи. Тот, кто внимает не барабанной перепонкой, а – сердцем. Поблизости от вас – идеальный кандидат: Александр Иваныч. – Писатель взял за локоть Тинякова: – Барышня будет хорошо на вас влиять, вот увидите. Да зачем вам, Мария Яковлевна, туда-сюда ходить, вы прямо переселяйтесь к Александру Ивановичу.
– Живу в заплёванных углах, – брюзгливо предупредил Тиняков. – У меня рвань, дрянь, клопы, пакость, стыд и пагуба.
– Тогда сами перебирайтесь к Маше.
– Василий Васильевич, ну вы-то как можете советовать такое! – начал для вида спорить явно обрадовавшийся Тиняков. – Неприлично ведь.
– Я не против, – быстро сказала Папер. – Я этого давно хочу.
– Ну вот, Мария Яковлевна сами хотят! Но вы, конечно, правы насчёт двусмысленности ситуации. По закону надобно устроить. У меня батюшка знакомый есть. Обожает венчать. Решено! Вызову из Сергиева Посада Павлушу. Извольте двугривенный на телеграмму.
– Знаете, ведь три года назад я полюбил вовсе не Зину, – распространялся Тиняков, – а вас, Мария, ваши черты, вот Василий Васильевич хорошо объяснил, как они передались Зине «в касаниях» через тётку.
– Как хорошо вы устроили им счастье! – прошептал Вольский.
– До конца года хватит, – искушённо сказал Розанов. – Бьётесь об заклад, кто из них сбежит первым?
Меньшевик оторопел:
– В таком случае зачем венчание?
– Вы хотите лишить удовольствия отца Павла? Он в своём уезде всех перевенчал, даже по нескольку раз, и теперь хандрит. Ох, чую, скоро Павлуша нам понадобится.
Уже собираясь к себе, Вольский спохватился:
– Василий Васильевич, как же так, злодейку мы оставили без наказания.
Розанов похлопал его по руке:
– А вы, Коля, не переживайте. Я сообщил куда надо. Там – разберутся.
В спутанности мыслей Вольский постучался в дверь собственной комнатки. Усмехнувшись нелепости ситуации, меньшевик сам себе сказал «Entrez», вошёл и сел на койку. Перевёл дух. Глаза бесцельно обшаривали знакомую тесноту пространства.
Распахивал бегемотий зев чемодан, являя как приманку позабытый заместительный билет. Тумбочка увенчивалась блюдечком с остатками пряника-поэзы стихотворца Чьичерина. А под блюдцем, точно козырёк картуза, конверт!
Выпутав взгляд из гипнотического многоколесья штампов, меньшевик вспорол конвертное ребро ножиком для бумаг. Обнажившийся уголок явил слова, выведенные не захромавшим с гимназических лет почерком: «Милый Коля!»
Вольский вынул сложенный листок…