. Дж. Эндрюс шутливо заметил по этому поводу: «Как я и думал: еще одно прославление государственной мощи»[102]. Как показывают современные исследования, отношения между центром и периферией в централизующихся государствах Европы раннего Нового времени, метрополиями и колониями и окраинами в первый век глобальных империй представляли собой двусторонний процесс и были в той же мере компромиссными, в какой и навязываемыми.
Географическое воображение и картографирование периферии, несомненно, служило интересам центральных властей. Однако, как показывает изучение опыта решения (в том числе) «Хайлендской проблемы», речь должна идти не только о забвении идентичностей и различий, опасных для властей и реализуемых государством проектов. Скорее следует говорить о вовлечении заинтересованных сторон в центре и на местах в диалог, о расширении пространства их взаимодействия и формировании общепринятых понятий, тематики обсуждения и вектора возможных дискуссий.
С практической точки зрения вряд ли было возможно вообразить далекую, слабо контролируемую центральными властями окраину и составить ее карту, игнорируя возможности сотрудничества с местными носителями необходимого знания. Как напоминает Питер Барбер, «только [местные жители] могли предоставить местные документы, назвать людей, способных отвести топографа на местные высоты… указать местные ориентиры»[103].
Таким образом, вооружившись современными методами изучения ментальной географии и картографии и имея в виду ограничения, накладываемые ими на процесс исторического познания, можно по-новому сформулировать основные вопросы, связанные с решением «Хайлендской проблемы» в процессе воображения ее географических границ и создания картографических образов.
Во-первых, необходимо понять, как соотносились между собой параллельные процессы формирования региональной и национальной идентичности в Великобритании в конце XVII — первой половине XVIII в. Речь идет о гэльской окраине как внутреннем «Другом», о намеренном позиционировании края как отличавшегося от остального королевства и противостоявшего нормам и ценностям британского юнионизма.
Особый исследовательский интерес представляет то, как такая воображаемая география и отражавшая и/или, наоборот, игнорировавшая ее картография проявлялись в связанных процессах национально-государственного и имперского строительства в британских владениях. При этом целесообразно уяснить, в какой мере такое «отстающее» пространство формировалось через противопоставление «модернизирующейся» в целом стране, а в какой мере формирование национальной и имперской идентичностей шло обратным путем — задаваясь оппозицией с регионом, «отклоняющимся» от провозглашенных Англо-шотландской унией норм[104].
Во-вторых, необходимо пересмотреть традиционное представление о картографических практиках раннего Нового времени как действиях, связанных с накоплением географических знаний. Новую историю картографии, рассматривающую картографические труды как дискурсы доминирования или как поле конкурентной борьбы между сторонниками различных интерпретаций оспариваемого ими пространства, следует дополнить исследованием таких актуальных в процессе умиротворения Горной Страны и решения «Хайлендской проблемы» аспектов картографирования, как сбор агентурных сведений, в том числе этнографического свойства.
Если читать карты Хайленда не только как отражения географической реальности и/или проекции пропаганды властей, но и как результат совместных усилий «шотландских» чинов и их местных агентов по географическому воображению гэльской окраины, можно выявить неочевидные в ином случае связи между расширением британского присутствия в крае и его интеллектуальной колонизацией, ростом политического контроля и участия в этом процессе заинтересованных представителей местных элит[105].
§ 1. Театр войны: топография Хайленда
Едва ли не важнейшей задачей информаторов правительства о положении в Горной Стране являлось определение ее границ: и не столько географических, сколько культурных, политических, религиозных, этнических. Отсутствие в Лондоне четкого, ясного и непротиворечивого образа Горного Края на фоне мятежного характера ее обитателей привело к тому, что изложение географических, исторических, политико-экономических, этнографических сведений не только стало наиболее распространенным способом представить край министрам, но и определило набор тем, в рамках которых формировались первые и самые устойчивые представления о положении в крае и политика королевства в отношении гэльской окраины. Эти комментарии можно рассматривать еще и как типичную для эпохи продолжавшихся географических открытий и отражавших их хорографических сочинений разновидность «карт» этого мятежного края: аналитическая литература была своеобразной энциклопедией Хайленда.
Современники ясно осознавали энциклопедическую природу картографии в век Просвещения. Так, «Энциклопедия» Ж.Л. Д’Аламбера и Д. Дидро, например, сама понималась как дорожная карта Просвещения, а слово mappemonde (карта мира) являлось ключевой метафорой в их описании собственной работы[106]. Д’Аламбер при этом описывал «Энциклопедию» как «своего рода карту земных полушарий, которая должна показать главные стороны, их положение и взаимную зависимость и дорогу, разделяющую их, в виде прямой линии; дорогу, часто прерывающуюся тысячью препятствий, которые могут быть в каждой стране известны только местному населению или путешественникам и которые могли бы быть указаны только на специальных, очень подробных картах. Этими специальными картами и будут различные статьи „Энциклопедии“, а древо или наглядная система — картой земного шара»[107].
В XVIII в. — во время завоеваний и открытий при неразделенности научных дисциплин — география вполне могла включать всевозможные описания и комментарии и была тесно связана с «наукой подчинения», устанавливая соотношения Великобритании с ее гэльской периферией в частности и Европы с остальным миром вообще. Перефразируя Л. Вульфа, начиная с атласов и заканчивая энциклопедиями, география устанавливала границы «просвещенной» Европы и наносила ее карту в сознании эпохи Просвещения[108]. Как и обычные карты, сочинения «о положении в Горной Стране» были призваны упорядочить другие отрасли знания помимо географии — по истории, этнографии и политэкономии Горного Края, — содействуя его интеллектуальному освоению и военно-политическому подчинению.
При этом потребности военного времени (мятежи якобитов в 1689–1691, 1715–1716, 1719, 1745–1746 гг.) актуализировали стремление Лондона описать Горный Край, то есть, при сложившихся обстоятельствах, еще и составить надлежащую карту предстоящих военных кампаний. Расширение британского присутствия в Горной Шотландии и активная внешняя политика Лондона за океанами, сообщавшая особое военно-стратегическое значение гэльским окраинам, на протяжении «долгого» XVIII в. обеспечивали картографам постоянную занятость, делая географию неотъемлемой частью любого сочинения «о положении в Горной Стране».
Составление отчетов и описаний Хайленда оказывалось необходимой практикой политизации географического пространства Горного Края, где политика всегда была геополитикой, а географическая (топографическая, этнографическая) карта становилась языком этой геополитики, дискурсом, в котором властные отношения — это еще и отношения пространственные. При этом географическое воображение британских комментаторов в этом процессе играло особую роль, сопрягая в сознании ответственных за умиротворение Горного Края чинов колониальный опыт королевства, образы неочевидного британского единства в контексте заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии и потребности Лондона в понимании, определении и сокращении границ «Хайлендской проблемы».
Естественные отличия Хайленда от пасторальных пейзажей Англии и Нижней Шотландии уже формировали ощущение географической особости Горного Края. Форт Уильям, например (сейчас небольшой городок), располагается в 9 м над уровнем моря, в то время как гора Бен-Невис возвышается на 1343 м, хотя их и разделяли всего 6 км; температура при этом понижается на 6 градусов через каждую 1000 м в сочетании с частыми в этих краях осадками и порывистым ветром. Суровая и неприветливая природа Горной Страны, казалось, предполагала те же характеристики и для социальной и политической природы этого края.
Между тем, хотя географическая, социальная, экономическая, политическая, культурная карты Шотландии во многом определялись разделявшим Верхнюю и Нижнюю Шотландию «Хайлендским рубежом» Грэмпианских вершин, сам Хайленд длительное время сопротивлялся географической локализации и никогда не был просто географическим объектом на политической карте, демонстрируя характерную текучесть военно-политической, социально-экономической и этнокультурной географии Горного Края[109].
Даже употреблявшееся британскими чинами название края, Хайленд (Highlands), не передавало содержания гэльского термина «Гэйлтэхд» (Gaidhealtachd). Последний означал лингвистическое и культурное родство, первый характеризовал географию края. Гэльское понятие «Гэлдэхд» (Galldachd) также не являлось эквивалентом англоязычного обозначения шотландских низин, Лоуленда (Lowlands)[110]. Двуязычие, характерное для графств, включавших округа в Нижней и Верхней Шотландии, делало процесс географического определения Горной Страны еще менее однозначным. Около 30 % шотландцев в конце XVII в. владели гэльским языком