[227]. То же можно сказать о рапортах генерала Уэйда и мемориалах лорда Грэнджа, представившего еще в 1724 г. штатский взгляд на «Хайлендскую проблему», к середине XVIII в. не утративший своей актуальности[228].
В 1725 г. к агентам правительства вновь добавились отдельные роты из горцев на службе Короны («Черная Стража») и управляющие конфискованными имениями якобитов в 1746 г., которым вменялось в обязанность реформировать социально-экономические практики и изменять политические предпочтения горцев во вверенных их попечению владениях[229]. Средством к достижению поставленных задач было признано «цивилизующее» влияние британского присутствия в Хайленде. Соответственно, управляющим, так же как и военным, было необходимо иметь четкое представление об особенностях и состоянии социальных отношений в Горной Шотландии.
В этом смысле «улучшения» (как королевские чины и шотландские literati определяли модернизацию Горной Шотландии) предполагали сбор и анализ сведений вполне этнографического свойства. 27 обязательных к заполнению пунктов «Отчета комиссаров королю об управлении конфискованными имениями в Шотландии» в 1755 г. включали, в числе других, сведения о распространении протестантской религии и английского языка, соблюдении запрета на ношение оружия и горского платья (любопытная бюрократическая тавтология, так как правительственные чины считали оружие неотъемлемой частью традиционного наряда шотландского горца), искоренении грабежей и феодально-клановых отношений, даже о структуре питания[230]. «Предложения по учреждению конфискованных владений в Горной Шотландии» в 1753 г. по большей части касались соответствия управляющих непростым условиям включенного наблюдения в крае и реформаторским задачам проводимых ими полевых исследований в Горной Стране[231].
Таким образом, анализ особенностей организации ответственными чинами полевых исследований в политически значимой области административной этнографии и этнической картографии Хайленда позволяет прийти к двум важным предварительным выводам.
Во-первых, в своей практической деятельности в рамках хайлендской политики «шотландские» чины руководствовались представлением о «взбунтовавшемся» горце, сформированном скорее под влиянием местных комментаторов, в процессе обмена информацией с отдельными представителями горских сообществ и шотландского общества в целом. Сформированный шотландским Просвещением универсальный образ хайлендского «варварства» определял скорее риторическую и идеологическую форму, чем конкретное содержание этого диалога культур.
Во-вторых, столь же заметным представляется доминирование тем, связанных с военно-политической и криминогенной обстановкой в Горной Шотландии, одна составляющая которой, по мысли чинов и их местных агентов, взаимно предполагала другую. В конечном итоге правительство, часто проявляя нетерпение и узкое понимание «Хайлендской проблемы», доверило умиротворение Горного Края военным[232]. Тот факт, что вопросы социально-экономической «цивилизации» Горной Страны в конце концов вошли в повестку хайлендской политики Лондона, парадоксальным на первый взгляд образом связан с идейной солидарностью командующих королевскими войсками в Шотландии со своими штатскими коллегами, вызванной пониманием невозможности обеспечения военно-политической стабильности британского присутствия в крае при сохранении постепенно распадавшихся, но все еще существовавших феодально-клановых отношений[233].
Соответственно в рапортах и мемориалах достаточно четко обозначились темы, составившие основное содержание административной этнографии и направления этнической картографии Хайленда.
Во-первых, понимавшаяся этнографически специфика «Горной войны» и набеговой практики, сопровождавшейся шантажом и/или покражей скота («подъем» (lifting) и «черная рента» (blackmail) в более снисходительном к подобным проявлениям шотландском варианте английского языка) и связанные с этими проявлениями социального бандитизма проблемы и трудности регулярной армии в условиях Горной Шотландии.
Во-вторых, это варианты социальной инженерии в Горной Стране в связи с этнографическими особенностями реформирования гэльской окраины. При этом в обоих случаях аналитические комментарии выстраивались вокруг категории «взбунтовавшегося» горца и карты лояльностей Горного Края, которую эта категория позволяла составить.
Между тем один из наиболее информированных и заинтересованных (проживая у самого рубежа беспокойного Хайленда) комментаторов, лэрд Гэртмор, удивлялся в 1747 г.: «Особенно странно, что возмущение 1715 г. не пробудило в администрации людей, способных предпринять шаги к цивилизации Горной Страны ради собственной безопасности в будущем. Безрадостное состояние края от 1715 до 1745 г. было результатом этого небрежения… произвело беспорядки в 1745 г.»[234]. В связи с тем, что вопросы социальной инженерии в Хайленде ближе реформаторским проектам, чем модели познания местных реалий в рамках этнической картографии, этот аспект интеллектуальной колонизации края целесообразно рассмотреть в отдельной главе. Здесь же более предметно следует остановиться на методах, способах и инструментах полевых исследований в крае в процессе определения этнокультурных границ «Хайлендской проблемы».
Если выше речь шла об общих основаниях и логике организации полевых исследований в Горной Стране, то теперь целесообразно обратить внимание на более частные случаи административно-этнографических штудий и попытаться реконструировать сам процесс начертания этнографической карты Хайленда. Следуя до некоторой степени обоснованным сентенциям Грэма из Гэртмора, традициям источниковедческого анализа и утвердившейся в первой половине XVIII в. активной корпоративной позиции армейских чинов в решении окраинных и колониальных вопросов, анализ формирования этнической картографии в данном случае будет сфокусирован на сведениях, собранных в Горном Крае капитаном Эдуардом Бартом и капитаном Джоном Барлоу (в соответствии с характером и организацией полевых исследований до и после последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг.)[235].
Кроме того, в качестве частного примера общей практики активного участия церковнослужителей в этническом картографировании мятежного Хайленда мы проанализируем в этом же ключе мемориал преподобного Александра Макбиэна, по мнению У. Блэйки являвшегося агентом правительства в Горной Стране, инспектировавшим в 1749 г. имения в Хайленде и составившим самое обстоятельное хорографическое описание Горного Края в середине XVIII в. как среди военных, так и среди гражданских чинов[236]. Эти исходные позиции формируют региональный, историографический и институциональный аспекты изучаемой темы (одновременно первый и последний задают необходимые шотландский и британский контексты анализа).
«Письма джентльмена с севера Шотландии» капитана Барта считаются одним из немногих подробных свидетельств очевидца о нравах и обычаях горцев между крупнейшими выступлениями якобитов в 1715–1716 и 1745–1746 гг.[237] В первом же из 26 пространных писем автор поставил себе благородной целью знакомство своего анонимного столичного приятеля не с «предрассудками» и расхожими мифами о Горной Стране, а с известными ему в силу служебных обязанностей сторонами хайлендского общества[238].
Таким образом, познавательные возможности этого единственного в своем роде источника первой половины XVIII в. о состоянии Хайленда и «Хайлендской проблемы» в передаче восприятия британским агентом реалий и фактов повседневной жизни умиротворяемого края (не таким высоким военным чином, как генерал Уэйд, но, несомненно, более свободным в суждениях от условностей официальных бумаг) очень значительны.
Сложность работы с этим крайне примечательным документом эпохи заключается в том, что определить его значение в качестве репрезентативного образчика описания полевого исследования в рамках административной этнографии и в ходе начертания этнографической карты Хайленда весьма затруднительно. С одной стороны, капитан Барт предстает одним из наиболее деятельных и расторопных офицеров генерала Уэйда в Горной Шотландии[239]. С другой стороны, большая часть достоверных сведений о капитане связана с «Письмами». История и обстоятельства их создания и последующих публикаций — это во многом и есть документально подтвержденная история капитана Эдуарда Барта. Биография (как источниковедческий анализ) в данном случае оказывается едва ли не единственным проверяемым решением данной проблемы.
Учитывая изрядное количество почти дословных совпадений в пассажах рапорта командующего королевскими войсками в Шотландии в 1725–1740 и 1745 гг. генерала Уэйда и письмах капитана Барта, особое значение в определении взаимных интеллектуальных влияний, места и роли комментариев этих офицеров в свете полевых исследований в рамках административной этнографии и этнической картографии приобретает датировка «Писем джентльмена с севера Шотландии».
В последнем из них содержатся сведения, позволяющие установить приблизительное время его написания: «Эти новые дороги [военные дороги, проложенные в Горной Стране генералом Уэйдом] начали в 1726 г. и продолжали около одиннадцати лет…» Чуть раньше в том же письме капитан Барт указывает: «Миновало около восьми лет с тех пор, как я отправил тебе заключительную часть своего замысловатого отчета о Хайленде…»