актике, поскольку «литературная практика – это освоение и выявление возможностей, заложенных в языке <…> это динамическое начало, нарушающее инерцию языковых привычек и дающее лингвисту уникальную возможность изучить значение знаков в их становлении» [Кристева 2004: 198].
В суммированном виде все разобранные нами параметры языкового эксперимента содержатся в следующем пассаже О. Мандельштама из «Разговора о Данте», являющем собой пример чуткого проникновения поэта в проблематику настоящей работы (выделено нами. – В. Ф):
«Экспериментальная наука, вынимая факты из связной действительности, образует из них как бы семенной фонд – заповедный, неприкосновенный и составляющий как бы собственность нерожденного и долженствующего времени.
Позиция экспериментатора по отношению к фактологии, поскольку он стремится к смычке с нею в самой достоверности, по существу своему зыбуча, взволнованна и вывернута на сторону. Она напоминает уже упомянутую мной фигуру вальсирования, ибо после каждого полуоборота на отставленном носке пятки танцора хотя и смыкаются, но смыкаются каждый раз на новой паркетине и качественно различно. Кружащий нам голову мефисто-вальс экспериментированья был зачат в треченто, а может быть, и задолго до него, и был он зачат в процессе поэтического формообразования, в волновой процессуальности, в обратимости поэтической материи, самой точной из всех материй, самой пророческой и самой неукротимой» [Мандельштам 1933: 713].
Экспериментальная литература действительно представляет собой специфические, альтернативные способы означивания, дополнительные по отношению к нормативной теории языка. В этой связи удачным нам представляется определение такого рода языковой деятельности как «альтернативной теории поэтического языка» (или «альтернативные теории поэтического языка» – в случае, если мы связываем их с определенными персоналиями, с конкретными оригинальными идиостилями [Черняков 2001: 66]). Альтернативная теория поэтического языка формируется в XX в. параллельно с научной теорией поэтического языка. Творчество художников авангарда при всей своей идиосинкретичной метафоричности, представляет собой важное явление в истории филологической, эстетической и – что главнее всего здесь для нас – лингвистичечской и семиотической мысли начала века. В русском и – шире – в мировом авангарде 1910—30-х гг. последовательно складываются предпосылки для последующего семиотического подхода к проблемам естественного и художественного языка. Таким образом, экспериментальная литература авангарда обнаруживает теснейшую связь с зарождающимися параллельно в сугубо научном контексте теориями языка.
Глава 3«МИФ О СЛОВЕ». ЭКСПЕРИМЕНТ СО СЛОВОМ И РИТМОМ В ПОЭТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ А. БЕЛОГО
Белый, Мандельштам, Хлебников – трижды косноязычная и трижды распятая русская троица.
§ 1. А. Белый как языковед и языкотворец
Словотворческие искания Авангарда в 10—30-х годах XX века в разных точках земного шара, как мы показали в предыдущей главе, имели целью образовать новую формацию, как в сфере искусства (знакотворчества), так и на поприще науки (терминотворчества). Учреждаемый экспериментальной литературой «новый порядок языка» задает альтернативные подходы к таким лингвистическим, и – шире – эстетическим вопросам, как описание чего-либо, именование чего-либо, высказывание о чем-либо и означивание чего-либо (говоря современным лингвистическим языком, соответственно – дескрипция, номинация, пропозиция и семиозис). Впервые в культуре происходит столь значительный переворот в представлении о языке, его функциях и возможностях. Знаменуя собой этот культурный и семиотический переворот (поворот к языку / логосу), в России на рубеже веков в научном и – параллельно – в художественно-языковом пространстве возникает фигура Бориса Николаевича Бугаева, студента-естественника, поначалу с глубоким интересом изучающего строение и способы образования оврагов, а позднее ставшего главой русского авангардного символизма Андреем Белым, первооткрывателем невиданных до того горизонтов в поэзии и прозе, а также в языкознании, стиховедении, поэтике и многих других областях.
В рассматриваемые нами годы (1910—30-е) под авторством Анд-рея Белого в свет выходят такие основополагающие для истории семиотики, лингвистической поэтики и поэтической лингвистики исследования, как «Мысль и язык», «Лирика и эксперимент», «Жезл Аарона», «Поэзия слова», «Ритм как диалектика», «Мастерство Гоголя», и не менее, а скорее даже более важные в контексте нашей темы прозоритмические вещи: «Глоссолалия», «Котик Летаев», «Маски»; а также циклы стихотворений, теоретических статей и революционный по форме и методам труд «История становления самосознающей души». (Заметим, что в последнем, по сути, предвосхищаются позднейшие структурные, культурсемиотические и синергетические методы рассмотрения символической культуры). Именно в указанный промежуток времени А. Белый реализует в полной и абсолютной мере свой проект «эстетического эксперимента» (его собственный термин, см. по этому поводу [Иванов 1988: 338]) в языке. Именно в эти годы он воплощает чаемую им «самосознаюшую» цельность и органичность «языковых стремлений». Важно иметь в виду, однако, что языковое экспериментаторство Белого не было самоцелью, но составляло между тем главенствующий компонент в «единой системе художественных поисков» [Долгополов 1988: 43] поэта-символиста. Кроме того, необходимо учитывать, что языковая «лаборатория опыта» и «лаборатория логоса» была у него не только методом творчества, но и была вписана в общее «жизнестроительное поле» его исканий. Языкотворчество в данном случае как никогда более тесно сплеталось с жизнетворчеством[43].
Данная глава нашего исследования будет посвящена той авангардной по своей природе семиотике и лингвистике, которую создает и о которой размышляет в терминах науки о языке А. Белый во втором и третьем десятилетии XX века. Главной нашей задачей здесь будет выделение языкового аспекта в тотальном эстетическом эксперименте автора-символиста. Двигаться к реализации данной задачи мы будем не через свое метаописание системы Белого, а, по-возможности, через самоописание этой системы им самим. В этом стремлении мы руководствуемся принципами так называемой аутопоэтической концепции языка, изложенной нами в работе [Фещенко 2006b].
Прометей и одновременно архимед поэтического слова – Андрей Белый пытался в самом языке найти «огонь новых творчеств» и никогда в своих произведениях не отступал от стремления научно обосновать производимый им «слом» лингвистических и поэтических парадигм. Настаивая на смене языковых, знаковых и символических основ поэзии, он первым в русской литературе поднял вопрос о семиотике («символизме» в его трактовке). Но, как замечает Ю. С. Степанов, природа семиотических проблем такова, что «они обнаруживают свою суть, будучи заострены до предела, в экстремальной проблемной ситуации или в остром художественном эксперименте» [Степанов 1998: 177]. В этом отношении можно утверждать, по нашему мнению, что А. Белый находится в предельной, пограничной зоне языка, одновременно находясь внутри него (как художник слова – языкотворец) и за его пределами (как теоретик-языковед)[44].
Во вступлении к своей 4-й «Симфонии», наиболее структурной и новаторской из четырех, он замечает, что «старался быть скорее исследователем, чем художником». Задаваясь целью воплотить «конструктивные механизмы» поэтического языка, автор приходит к убеждению, что «только объективная оценка будущего решит, имеют ли смысл мои структурные вычисления или они – парадокс» [Белый 1989а: 260]. Надо признать, что А. Белый оставался «парадоксальной» и во многом «неузнанной» фигурой для своего времени, хотя официальное, «ортодоксальное» языкознание, семиотика и поэтика, которые пришли после него, сделали его уже «задним числом» своим предвестником[45]. Та экспериментальная творческая лаборатория логоса, в которой производил свои опыты этот ученый-художник, представляет насущный интерес для лингвистики, ибо она выявляет «максимальную, предельную изобразительность языка в его эстетической функции» [Новиков 1990: 37]. Статус А. Белого как выдающейся персоналии в «поэтическом языкознании» (Г. О. Винокур) подтвержден рядом фундаментальных и разносторонних исследований (Л. А. Новикова, Н. А. Кожевниковой, Ю. Б. Орлицкого, В. Н. Топорова, Л. Силард, М. Депперманн, А. Манделкер, А. Хан, Л. Гервер, А. Стейнберг, Дж. Мальмстада, Дж. Янечека, Т. Бейера и др.). Все эти работы затрагивают те или иные аспекты языка и стиля писателя, однако не поднимают вопроса о целостном языковом проекте, каковым является корпус текстов Белого в совокупности его поэтических, метапоэтических и автопоэтических реализаций.
§ 2. Мысль и язык в символистской системе А. Белого
Первым сознательным опытом обращения А. Белого к проблематике языка и – более конкретно – к теориям языка является его статья «Мысль и язык (Философия языка А. А. Потебни)» вышедшая в 1910 г. отдельным оттиском[46]. С восторгом принимая языковедческие труды А. А. Потебни, он на основе идей, выдвигаемых русским лингвистом, строит свою концепцию символического словесного творчества. Можно сказать, что А. Белый заново открывает творчество Потебни, вписывая его непосредственно в контекст новой художественно-языковой практики. По его признанию, в сочинениях замечательного исследователя языка новая поэзия находит «ответы на наиболее жгучие вопросы, касающиеся происхождения и значения языка, мифического и поэтического творчества» [Белый 1910с: 241]. Белый был достаточно внимательным читателем харьковского ученого-лингвиста и воспринял от него представление о языке как о носителе непрерывного творчества мысли. Поместив потебнианские положения в собственно эстетический контекст, Белый придал им определенную обоснованность, равно как и немало поспособствовал привнесению достижений лингвистической мысли в область художественного творчества